От Цезаря до Августа

Отъезд Цицерона в Грецию. — Ludi Apollinares. — Глухая борьба между Антонием и Октавианом. — Комета Цезаря. — Обнародование legis de permutatione— Цицерон прерывает свое путешествие. — Примирение Антония и Октавиака. — Утверждение legis de permutatione. — Возвращение Цицерона в Рим

Приготовление Цицерона к отъезду

Цицерон оканчивал свою книгу «О славе» и почти окончил уже свое сочинение De senectute, когда Аттик уведомил его, что для приведения в порядок бюджета он будет принужден взять в долг 200 000 сестерциев на пять месяцев, т. е. до 1 ноября. В этот день его брат Квинт должен был уплатить ему сумму, превосходившую эту сумму.[205] Так как Аттик охотно брал на себя поиски лица, которое дало бы денег взаймы, то с этих пор Цицерон мог свободно уехать, когда хотел. Действительно, в последних числах июля он не торопясь поехал снова в Путеолы, останавливаясь по пути в Анапши,[206] в Арпине[207] и в Формиях.[208] Из Путеол он рассчитывал поехать на Восток, но пребывал в сильнейшей нерешительности. Неспособный окончательно на что-нибудь решиться, он спрашивал мнения у всех и даже не знал, сесть ли ему на корабль в Путеолах или сухим путем доехать до Брундизия. В какое-то мгновение он решил путешествовать вместе с Брутом, намеревавшимся, подобно Кассию, скоро отправиться для закупки хлеба. Брут жил на вилле Лукулла на маленьком островке Нисиде в Неаполитанском заливе и нанимал у путеоланских и неаполитанских купцов все суда, какие только они могли ему предоставить.　

Нерешительность Цицерона июль 44 г. до Р. X

Однако начинали циркулировать различные слухи, по временам смущавшие спокойствие, наступившее после утверждения законов Антония. Утверждали, что Секст Помпей готов заключить мир, и поэтому Цицерон счел потерянной свою последнюю надежду на свободу.[209] Время от времени приходили новые тревожные известия о намерениях Антония: дело доходило до того, что ему приписывали желание привести в Италию поставленные сенатом в марте под его командование македонские легионы, которым он будто бы приказал высадиться в Брундизии.[210] Цицерон считал это маловероятным,[211] но не был в том окончательно уверен и боялся, отправившись в Брун- дизий, встретить эти легионы. Он предпочел бы поехать морем, но там подстерегала новая опасность: говорили, что пираты опустошают берега.[212] Цицерон считал, что был бы в большей безопасности, если бы отправился по морю вместе с Брутом и маленьким флотом.　

Поэтому 8 июля он поехал на Нисиду и с удовольствием увидал в маленьких заливчиках прекрасного островка многочисленные суда Брута, Кассия, Домиция Агенобарба, а также других консерваторов и заговорщиков, готовых к отплытию в случае уничтожения амнистии. Он старался дать понять Бруту о своем желании уехать вместе с ним. Но Брут не понял его или сделал вид, что не понимает.　

Он был еще нерешительнее Цицерона, хотел следовать увещаниям Кассия, но желал также мира; хотел уехать, но прежде чем решиться поднять якорь, надо было узнать, что происходило в Риме в связи с предстоящими играми, надеясь, что они определят поворот в общественном мнении и что ему можно будет остаться. Как раз тогда пришли первые известия о представлении греческой комедии, на которое собралось очень мало публики; Цицерон объяснил это обстоятельство тем, что такой вид зрелищ не нравится римлянам. Манифестации могли произойти только во время представления латинской комедии и при битве диких зверей. Затем прибыл Скрибоний Либон с первыми подлинными письмами Секста Помпея, привезенными из Испании одним из вольноотпущенников. Секст заявлял* что готов сложить оружие, если ему возвратят имущество его отца и если другие вожди партии откажутся также от своих полномочий. Становилось очевидно, что он более склонен к миру, чем к войне.[213]

Беспокойство Цицерона

Таким образом, Цицерон, ничего не решив с Брутом, возвратился в Путеолы, где оставался 9-го и 10 числа; он все еще думал уехать с Брутом, даже если последний не отправится немедленно.[214] 10 июля он получил письмо от Аттика, в котором тот писал ему, что все одобряют отъезд Цицерона, лишь бы он вернулся к 1 января;[215] в тот же день он снова отправился в Нисиду. Там все пребывали в восхищении от известий из Рима. Терей Акция привлек очень много публики и имел громадный успех. Цицерон также порадовался этому, хотя думал, что народу для защиты республики лучше было бы взяться за оружие, чем аплодировать актерам.[216] Вернувшись в Путеолы, он хотел немедленно сухим путем отправиться в Брундизий, не ожидая Брута. В этот момент легионеры казались ему менее страшными, чем пираты.[217] 11 июля он написал Аттику, поручил ему общее управление своим имуществом, заклиная держать все обещания по отношению ко всем его кредиторам, уполномочил заключить займы и даже продавать имения, если это окажется необходимым для полной уплаты долгов.[218] Аттик действительно был прекрасный друг: уже в этот момент он намеревался опубликовать коллекцию писем великого оратора и просил у него все те, которыми тот владел.[219]

Отношения Антония и Октавиана

Цицерон поехал в Помпеи. В Риме тем временем закончились　Ludi Apollinares. По словам консерваторов, они имели большой успех;　друзья Антония и противники заговорщиков, напротив, утверждали, что публика была холодна.[220] Теперь о судьбе республики судили по успеху актера! Но на этот раз друзья Брута были, конечно, правы, потому что в цирке и в театре римский народ был далек от партий и аплодировал всем зрелищам, которые ему нравились. Октавиан употребил все силы, чтобы устроить блестящие игры в честь победы Цезаря, стараясь, чтобы в честь сына Цезаря прошли большие демонстрации, которые привели бы в бешенство Антония. Последний, однако, не оставался бездеятельным: он без отдыха работал, пытаясь снова организовать старую партию Цезаря раньше, чем будет предложен закон о Галлии. Он оказывал знаки расположения, сорил деньгами, готовил все новые решения Цезаря. Он ввел в сенат «хароновских» сенаторов, как называл их народ, т. е. темных личностей, находившихся от него в зависимости, и центурионов Цезаря, о назначении которых он, по его словам, узнал из бумаг диктатора.[221] Таким образом, он не только собрал вокруг себя способных цезарианцев незнатного происхождения, но и привлек к себе некоторых более знатных цезарианцев и даже нескольких консерваторов, например Луция Тремеллия, который в 47 году в качестве народного трибуна так энергично боролся с революцией Долабеллы. Времена были тяжелые, и Тремеллий, подобно другим, нуждался в деньгах; он решил встать на сторону Антония, так же как и бывший эдил Луций Варий Котила.[222]Антоний попытался, кроме того, подкупить племянника Цицерона[223]и даже, кажется, самого Пизона, тестя Цезаря.[224] Он, может быть, тогда же вошел в сношения с Лепидом, чтобы принять участие в проекте обручения одного из сыновей Лепида с одной из своих дочерей, несмотря на их ранний возраст;[225] и, наконец, он старался, как только мог, поддерживать хорошие отношения с консерваторами. Своим декретом о буфротских делах он так расположил к себе Аттика, что богатый финансист ездил специально к нему в Тибур выразить свою благодарность.[226] Тем временем Луций Антоний занимался приведением в исполнение аграрного закона; он приказал измерить общественные земли, старался покупать по более или менее высокой цене земли частных лиц, в зависимости от того, кому они принадлежали — друзьям или врагам. Скоро вокруг него появилось столько льстецов, что кто-то предложил воздвигнуть ему при участии всех тридцати трибов конный памятник на форуме.[227] Могущество Антония, опиравшееся на такое количество интересов, казалось непоколебимым как скала, и все усилия Октавиана, по-видимому, были обречены на неудачу. Однако Октавиан пользовался большими симпатиями среди ветеранов, простого народа, самих друзей консула и всей народной партии, восстановленной Антонием. Цезарианский фанатизм так возрос, что одного имени Цезаря было бы достаточно, чтобы вызвать к нему любовь, даже если бы он и не обладал способностью располагать к себе людей. Цезарианцы все сожалели о раздорах, возникших между ними и консулом; находили даже, что Антоний слишком суров.　

Можно ли было не дать места в цезарианской партии сыну Цезаря, чье присутствие было значительным источником силы?[228]

Отъезд Цицерона июль 44 г. до Р. X

Как бы то ни было, политическое спокойствие оставалось ненарушенным, и когда 17 июля[229] Цицерон покинул свою помпейскую виллу, чтобы окончательно двинуться в путь, он мог избавиться от угрызений совести и убедить себя, что» это не побег.　

Он уезжал, когда все успокоилось; он возвратится к 1 января, когда волнения, вероятно, возобновятся.[230] Однако по пути Цицерон еще раз изменил свой план — он поедет не сухим путем, а морем, на трех небольших десятивесельных судах, нанятых им в Помпеях;[231]когда он приедет в Регий, он увидит, нужно ли ему садиться на большой купеческий корабль и плыть прямо к Патрам или следовать вдоль берега на своих маленьких судах до тарентииской Левкопетры[232] и уже оттуда ехать прямо на Коркиру.[233] Он, однако, не был вполне удовлетворен своим решением, вернее, даже недоволен им, не зная определенно, хорошо или дурно он поступает, и увозил с собой свои тяжелые денежные хлопоты. Свои счета он ликвидировал перед отъездом с помощью Аттика, но в активе находились не очень верные долговые обязательства Долабеллы, которые последний уступил Цицерону вместо наличных денег в уплату приданого Туллии. Он очень боялся, как бы после его отъезда не нарушилось так непрочно установленное равновесие, и хотел всецело доверить заботу о своих делах Аттику; богатому Бальбу он также поручил следить за своей кредитоспособностью и репутацией.[234] Но в общем в конце концов, добровольно или против воли, он уехал, а вскоре после его отъезда в третью июльскую декаду в Риме давали игры в честь победы Цезаря после сильной ссоры между Антонием и Октавианом. Последний хотел принести в театр золотое кресло Цезаря, некоторые трибуны под влиянием Антония воспрепятствовали этому; Октавиан обратился к консулу, который не только одобрил трибунов, но даже пригрозил Октавиану посадить его в тюрьму, если он не успокоится.[235] Тем не менее народ и ветераны, сожалевшие об этих скандалах, устроили молодому человеку шумные овации во время игр, продолжавшихся три или четыре дня.[236] Случилось, что вечером последнего дня в небе появилась большая комета, и Октавиан, чтобы еще более усилить то религиозное обожание, которое римский народ имел к Цезарю, утверждал, что это была душа Цезаря, вознесшаяся на небо и занявшая свое место между богами. В храме Венеры он поставил статую Цезаря, имевшего над головой золотую комету.[237]

Lex de permutatione provinciarum август 44 г. до Р. X

По окончании игр спокойствие, по-видимому, царившее в Риме, было грубо прервано еще до конца месяца. Антоний и Долабелла неожиданно предложили lex de permutatione provinciarum,[238] отбиравший у Децима Брута, убийцы Цезаря, Цизальпинскую Галлию и передававший ее немедленно Антонию вместе с бывшими в Македонии легионами и Трансальпийской Галлией[239] с начала будущего года. Вместо нее Децим на остальное время года получал Македонию. После отъезда Цицерона Децим направился со своей армией к Альпам. Антоний выбрал этот момент, чтобы получить Галлии до 39 года и в то же время ответить на обвинения Октавиана, удовлетворив ветеранов, негодовавших по поводу амнистии 17 марта. Однако Антоний не хотел вспышки новой гражданской войны и, уступая цезарианскому и революционному потоку, старался даже щадить противников, насколько мог. Он действительно предлагал не уничтожить амнистию, а только отнять Галлию у Децима на несколько остающихся месяцев. Он рассчитывал представить это ветеранам как великое унижение партии заговорщиков и надеялся, что консерваторы примирятся с этим, так как Децим получал в качестве вознаграждения Македонию. Наконец, он, может быть, надеялся (как, по крайней мере, кажется) тайно сговориться с своим старым другом по галльской войне и склонить Децима принять эту замену.[240] В сущности, эта смена провинции, хоть и мало выгодная для интересов консервативной партии, была гораздо менее обременительной, чем уничтожение амнистии. Но Антоний сразу же потерял надежду, потому что, как только закон стал известен, настоящая паника, финансовая и политическая, разразилась в Риме. Снова возникла угроза амнистии; Антонию приписывали самые мрачные помыслы, гражданскую войну рассматривали как неизбежный факт, невозможно было более найти денег взаймы.[241] Несколько вождей консервативной партии, еще бывшие в Риме, перебороли свою долгую лень и старались сговориться между собой, равно как с Брутом и Кассием. На сторону консерваторов встали даже выдающиеся цезарианцы и среди них — Пизон, тесть Цезаря, изъявивший готовность выступить в сенате с речью в защиту предложения, которое, по-видимому, могло решить навсегда вопрос о Цизальпинской Галлии: так как ее жителям было предоставлено право гражданства, то пришло время совершенно ассимилировать эту область с Италией и, следовательно, не посылать туда более ни проконсула, ни пропретора. Условились, чтобы на заседание сената 1 августа явилось возможно большее число сенаторов, которые отказали бы Антонию в требуемой им auctoritas, а если бы он не потребовал ее, то следовало бы просить двух или трех враждебных Антонию народных трибунов наложить свое veto.[242] Среди этих приготовлений общество, понимавшее, насколько отъезд Цицерона увеличил дерзость консула, было настроено против оратора. Как мог он ехать на олимпийские игры в такой тяжелый момент? В Риме повсюду говорили, что такова была цель его путешествия. Спрашивали себя, неужели старый консуляр сошел с ума или поглупел. Испуганный Аттик написал ему, умоляя вернуться, и поспешно направил свое письмо в Левкопетру в надежде, что оно придет вовремя.[243]　

Возвращение Цицерона

Тем временем Цицерон, не знавший ничего этого, плыл вдоль берегов Южной Италии, продолжал писать свои сочинения на борту корабля и находился в постоянной трудной борьбе с самим собой. Благоразумно ли он поступил, уехав? Он был полон раскаяний и колебаний, стыдился вернуться с дороги и, боясь сделать дурное, продолжал свой путь. Таким образом, 1 августа он приехал в Сиракузы, а 6 августа — в Левкопетру; но едва он отплыл от Левкопетры, как сильный встречный ветер вынудил его почти тотчас же высадиться на вилле Публия Валерия, одного из своих друзей, и ожидать там перемены погоды. Скоро по всей окрестности, вплоть до Регия, узнали, что Цицерон находится на этой вилле; к нему явились многочисленные граждане, принадлежавшие к той зажиточной буржуазии, которая даже в своем бездействии показывала себя расположенной к партии заговорщиков. Они все приехали из Рима, который покинули 29 или 30 июля, и рассказали Цицерону обо всем, происшедшем после его отъезда: об Обнародовании закона, панике, разговорах о нем, а также об улучшении положения, происшедшем с тех пор. Антоний какое-то мгновение был, казалось, обеспокоен агитацией консерваторов, которую не предвидел в таких больших размерах, а также вмешательством Цизона. Он действительно произнес более примирительную речь, давшую понять, что он готов отдать Бруту и Кассию управлять более важными провинциями вместо поручений по закупке хлеба и намерен искать примирения по вопросу о Галлиях. Брут и Кассий опубликовали тогда эдикт,[244] где заявляли о готовности сложить с себя должности и отправиться в изгнание, если их отъезд необходим для спокойствия республики и для опровержения мнения цезарианцев, поддерживавших закон под тем предлогом, что Брут и Кассий способствуют возникновению новой гражданской войны. Это побудило надежду, и возвратившиеся из Рима жители Регия говорили о ней Цицерону: Антонию дают дурные советы, но он благоразумен, поэтому можно думать, что мир будет сохранен и что Брут и Кассий возвратятся в Рим.[245] Цицерон, однако, получил письма Аттика[246] и решил тотчас же вернуться.

Положение в Риме

Но во время путешествия Цицерона события в Риме приняли оборот, совершенно отличный от того, на какой он рассчитывал. Колебания Антония продолжались недолго, ибо его побуждали к действию не только обычные подстрекательства Фульвии и Луция,[247]но и энтузиазм ветеранов. Последние истолковали lex de permutatione более согласно своим желаниям и интересам, чем согласно намерениям Антония. Они говорили себе, что проконсульство в Галлии, от которого зависит господство в Италии, было лучшей гарантией для цезарианской партии; что, когда эта провинция будет отнята у заговорщиков и отдана цезарианцу, они могут быть спокойны за свои интересы, и отомстить за Цезаря будет легче; что Антоний, верный друг диктатора, выполнит это мщение и восстановит власть победителей при Фарсале и Мунде. Такой порыв энтузиазма должен был сильно увлечь консула, сенат и всех прочих. 1 августа Пизон произнес в сенате яркую речь против Антония и внес свое предложение по поводу Цизальпинской Галлии, но сенат под впечатлением ветеранов выслушал его холодно и удовольствовался тем, что отдал Бруту и Кассию новые провинции, которые были не лучше предшествующих.[248] Одной из этих провинций был Крит, другой, по- видимому, Кирена.[249] Антоний со своей стороны не мог более колебаться; чтобы удовлетворить ветеранов, он должен был вступить в открытую войну с заговорщиками и ответить на великодушные предложения Брута и Кассия письмом и резким эдиктом, упрекая их в желании бросить свои должности и возобновить гражданскую войну. 4 августа Брут и Кассий ответили столь же резкими выпадами: нет, они не готовили гражданскую войну — и не из страха перед Антонием, а единственно из любви к республике.[250] В пылу этих ссор цезарианский дух ветеранов Цезаря так воспрял, что перед Антонием возникли новые трудности. Когда нужно было выбирать народного трибуна на место Цинны, убитого в день похорон Цезаря, у Октавиана, ободренного успехами игр, возникла идея предложить себя кандидатом, несмотря на то что он был патрицием. Антоний воспротивился и отложил выборы.[251] Ветераны, однако, продолжали переживать эти раздоры между Антонием и Октавианом, и некоторые из них, опьяненные принесенными logo de permutatione надеждами, громко говорили, что настало время положить конец этим гибельным несогласиям, что ветераны должны вмешаться и выступить в качестве примирителей. Однажды в первой половине августа Октавиану доложили, что группа солдат направляется к его дому. Его слуги и друзья испугались, поспешно заперли двери; Октавиан поднялся наверх, чтобы, не будучи замеченным толпой, подумать обо всем происходящем. Но толпа громко кричала, приветствуя его, и Октавиан, ободрившись, явился к ней под громкие аплодисменты. Солдаты хотели окончательного примирения между ним и Антонием; и они явились за ним, в то время как другие отправились за Антонием.[252]

Примирение между Октавианом и Антонием август 44 г. до Р. X

Ни Октавиан, ни Антоний не осмелились отвергнуть примирения, предложенного таким образом и такими посредниками, ввиду того, что приближалось голосование закона de permutatione. Мир был заключен: Антоний и Октавиан посетили друг друга и обменялись любезностями; Октавиан объявил даже, что он готов поддержать закон, который и был утвержден во второй половине августа. Часть трибунов, высказавшаяся против него, была, вероятно, подкуплена,[253]а остальных задержали, загородив все дороги на форум и пропуская туда только друзей.[254] Цицерон узнал обо всех этих событиях в Велии, где он встретил Брута, медленно плывшего со своим флотом вдоль берегов Италии с твердым решением удалиться. Беседа их была очень печальна, так как Брут совсем пал духом. После утверждения legis de permutatione республика и амнистия были в руках друзей Цезаря; заговорщики и консерваторы могли прибегнуть только к крайней мере: новой гражданской войне. Но где им найти армию?　

Брут не разделял надежд Кассия, который, будучи доверччивым и смелым, несколько времени тому назад, в июле, по-видимому, по соглашению с Сервилией, послал тайно эмиссаров к Требонию, к офицерам египетских легионов и к Цецилию Бассу, предлагая им приготовить на Востоке большую армию для защиты дела консерваторов и давая им знать о своей готовности отправиться в Сирию.

Брут согласился, чтобы Марку Скаптию, интригану, услугами которого он пользовался для своих кипрских займов и который имел столько дружественных и деловых связей на Востоке, было поручено принять участие в этом заговоре. Но что касается его самого, то он отказался принять участие в борьбе и, получив от Аттика 100 000 сестерциев[255] для своего путешествия, отправился добровольным изгнанником в Грецию, принося себя в жертву делу мира. Однако, видя, что Цицерон готов снова броситься в центр схватки, он не хотел отстать от него; напротив, радовался его намерению и рассказал о дурном впечатлении, которое произвел его отъезд; он побуждал Цицерона сейчас же отправиться в Рим и стать во главе оппозиции против Антония.[256] Но Цицерон начал уже охладевать, его снова одолели сомнения. К чему возвращаться в Рим? Мог ли он, принимая во внимание настроение сената, противиться Антонию?[257] За законом о Галлии должен последовать вопрос об амнистии, и было бы нелегко на этой почве сопротивляться Антонию и ветеранам. В этот момент Гирций, здоровье которого уже давно было подорвано, тяжело захворал,[258] что серьезно обеспокоило консерваторов. Если Гирций умрет, то на его место Антоний, конечно, заставит избрать на 43 год отъявленного цезарианца.

Приезд Цицерона в Рим

Однако похвалы, полученные Пизоном, желание заставить забыть свое недавнее путешествие, увещания всех тех, кто говорил, что только он может спасти республику, оказали свое влияние на Цицерона. Заботы, связанные с его частными делами, также заставляли его бывать в Риме. Паника, причиненная законом de permutatione, свела на нет весь его бюджет, установленный с таким трудом Аттиком; последний недавно писал ему, что для уплаты его долгов необходимо взыскать с должников, потому что невозможно более найти денег взаймы.[259] Но в такие трудные времена Цицерон вовсе не мог вернуть взятые у него деньги иначе, как обратившись лично к своим должникам. Поэтому, поборов последние колебания, Цицерон 31 августа приехал в Рим, где был горячо принят своими друзьями и поклонниками.[260] По счастью, к его прибытию Гирций был уже вне опасности.