От лица огня

Глава одиннадцатая Stalag 346 (Кременчуг, сентябрь — октябрь 1941)

Колонна пленных подошла к Крестителево ранним утром. Их гнали всю ночь, под затяжным осенним дождем, по раскисшим, едва проходимым дорогам. Село стояло на шоссе, и когда колонна вышла на это шоссе, Жора Вдовенко увидел в поле рядом с селом, под низким, затянутым тучами небом, множество, как показалось ему, тысячи и тысячи людей, которые совсем недавно, может быть, всего день или два дня назад были солдатами Красной армии. Видимая часть поля была обнесена наскоро поставленным забором, обтянутым колючей проволокой, и этот забор уходил вдаль, в туман и дождь, и там терялся. Нет, это не был лагерь. Сюда, под Крестителево, немцы сгоняли пленных, сдавшихся в последних боях, чтобы затем уже большими партиями, по нескольку тысяч человек, вести дальше. Жора надеялся, что здесь, наконец, дадут отдохнуть, но им приказали сойти на обочину и стоять, ожидая, пока все, кто был на поле за забором, построятся.

Жора не сдавался немцам в плен в том бою у железнодорожного переезда, не сдавались и его командиры Меланченко и Гольдинов. Вчера Жоре казалось, что они втроём наткнулись на немцев случайно, им не повезло. Но пока они шли, Жора понял, что случайно он мог проскользнуть мимо немцев, и это была бы очень редкая и счастливая случайность, а то, что он наткнулся на отделение немецких стрелков, помогая идти тяжело раненным друзьям, случайностью не было.

Жора единственный из троих не был ранен. Когда они атаковали немецкую роту, он видел, как упал и остался лежать в грязи Меланченко, поэтому после короткого боя, в котором рота была уничтожена, Жора не побежал дальше со своим батальоном, а вернулся к Меланченко. Взводный был жив, но лежал там же, где упал, и сознание к нему ещё не вернулось. Весь левый рукав его гимнастёрки казался чёрным и от крови, и от налипшей на него земли. Жора расстегнул, потом разорвал гимнастёрку. Пуля разворотила левый плечевой сустав, Жора почти не сомневался, что она и осталась где-то там, среди раздробленных костей и хрящей. Он туго перевязал плечо взводного, стараясь не думать, какая боль навалится на Меланченко, когда он придёт в сознание. Ничем, кроме этой перевязки, Жора пока не мог ему помочь, тут нужна была операция.

Немцы опять ударили по полку из миномётов, и ударили так плотно, что здесь, за холмом, Жора не слышал разрывов отдельных мин, только сплошной, катившийся волнами по полю тяжёлый грохот.

— Жорка? — едва слышно спросил Меланченко, попытался подняться, опёрся на раненую руку и тут же упал, опять потеряв сознание.

— Что ж ты на руку, — охнул Жора и чуть не заплакал от бессилия. Как ещё он мог помочь Меланченко? Никак.

Обстрел за холмом закончился, Жора не стал тормошить Меланченко, вернулся к тому месту, где лежали убитые немцы. Оттуда, бессильно матерясь сквозь зубы, он смотрел, как танки добивали остатки полка, как поднял людей на прорыв, в последнюю атаку Рудник и как он был убит, как падали и оставались лежать поднявшиеся по его приказу.

После боя взвод немцев двинулся в сторону Жоры, нужно было срочно уходить. Он помог Меланченко подняться и, отбежав метров на двести, они спрятались в кустарнике, росшем по краю неглубокой лощины. В кустах уже лежали несколько человек из их батальона, раненные ещё утром.

— Там ключ внизу бьёт, попейте, — сказал один из них Жоре.

Жора помог Меланченко спуститься к роднику, и они долго пили воду. Потом умылись, вернее, Жора умылся сам и смыл грязь с лица Меланченко. Командир взвода лежал на земле, возле родника, сцепив зубы, и лицо его было белым. Жоре казалось, что не может быть у живого человека такого неживого белого лица.

— Немцы ушли, — спустился к ним раненый, который прежде сказал о роднике. — Забрали своих убитых и ушли. Мы тоже уходим.

— Вы куда? — спросил Жора. Он хотел предложить идти дальше вместе.

— Кто куда, — безразлично, без радости, но и без видимого сожаления ответил парень. — Повоевали, кровь пролили. Теперь по хатам, раны зализывать.

— Пошли, — прошептал Меланченко, когда они остались вдвоём.

— Ты можешь идти?

— Могу, не могу, — повел губой Меланченко, — а надо.

Они наполнили фляги водой из родника и поднялись из лощины. Меланченко едва шёл, Жора старался не думать о его плече, но не мог забыть того, что увидел, когда перевязывал командира взвода — размозженные, торчащие кости и кровавые лохмотья сухожилий. Меланченко нужен был врач, но где он возьмёт ему врача?

— Мы сейчас в село пойдём, я найду хозяев, которые согласятся нас спрятать. Потом приведу врача, — после долгого молчания он сообщил свой план. — Должен же у них где-то жить врач.

Меланченко не ответил ничего, и Жора даже не был уверен, что тот его услышал.

Они шли напрямик через поле, на котором два часа назад погиб их полк. Жора своими глазами видел, как немцы добивали тех, кто идти не мог, а тех, кто мог, собрали и угнали за железнодорожную насыпь, и всё же он внимательно разглядывал тела убитых, разбросанные по всему взрытому минами полю, на что-то надеясь. На что было надеяться? Удивительно, что после такого обстрела тут вообще кто-то остался жив, но ведь остались, вернее, оставались. А теперь нет.

Когда Жора увидел, как шевельнулась рука с красной комиссарской звездой на рукаве, он сперва решил, что это ему померещилось. Живого комиссара немцы на поле точно не оставили бы. Раз он увидел эту звезду, то и они её видели. Но рука шевельнулась ещё раз. Жора присел рядом с телом Мельникова и коснулся этой руки. Она была мокрой, холодной и рукой живого человека быть не могла. Шевелилась не рука, а тело Мельникова, шевелился человек, лежавший под трупом военкома дивизии. Жора оттащил на шаг мёртвого Мельникова, и из земли, вся в грязи и потёках крови, поднялась голова Ильи.

— Командир, — прошептал Жора, в который раз за этот день отказываясь верить тому, что видит. Гимнастёрка на спине Ильи была изорвана в лохмотья, пропитана кровью. На пятна крови налипли комья грязи.

— Вода, — едва слышно просипел Илья.

Жора усадил его и напоил.

— Надо уходить, — сказал Илья, и голос его звучал уверенней.

— Сейчас перевяжу тебя, и пойдём. Ты можешь идти?

— Не надо перевязывать, рубашка под гимнастёркой присохла к ранам. Так пока пойду.

Он посидел ещё минуту, странно встряхивая головой.

— Что, — спросил Жора.

— Рядом бой? — Илья как будто прислушивался и продолжал трясти головой.

— Нет, все тихо.

— А в голове ещё бой идет. Свистит и взрывается. Ладно, идём.

Жора помог ему подняться, и они пошли по полю, мимо Рудника, даже после смерти рвавшегося в последнюю свою атаку, мимо вытянувшегося Исаченко, лежавшего по стойке «смирно», мимо тел других ребят, с которыми они сидели в окопах на левом берегу Днепра, а до этого бегали по лесам на правом. Они знали погибших всего два месяца, а казалось — всю жизнь. Так оно и было, потому что у жизни на войне другой темп и другая плотность. Она ничем не похожая на довоенную и ту, что начнется после войны. Если начнётся.

Жора направился не к железнодорожной насыпи, догадываясь, что там наверняка они наткнутся на немцев, а к ближайшему селу, отделённому от поля лесополосой. Он не думал идти с Меланченко и Гольдиновым в село днём, хотел оставить их до вечера среди деревьев лесополосы, а в село на разведку пробраться огородами в одиночку. Жора не сомневался, что найдёт людей, готовых спрятать у себя на несколько дней двоих раненых. А он бы за эти дни нашёл врача и решил, как быть дальше. План хоть и казался Жоре рискованным, но ничего другого он придумать не мог — в таком состоянии передвигаться ребята не могли, а надо было идти и далеко, и долго. Его тревожил бесконечный дождь, зарядивший прошлым вечером, когда все они, весь их старый партизанский взвод, ещё были живы — и от того, сколько всего случилось, Жоре казалось, что шёл этот ненавистный дождь целую вечность. Он думал, что в любую минуту из серой дождевой мглы могут выйти немцы, и на этом их путь закончится, он не успеет спрятать командиров, найти им врача, ничего не успеет. Жора вспоминал и не мог вспомнить, как по-немецки «раненые», слово крутилось где-то совсем рядом, но ускользало и ему всё казалось, что в этом тоже виноват дождь.

Они почти дошли до лесополосы, когда справа послышались шаги небольшого немецкого отряда. Бежать было поздно, прятаться негде, а бросить друзей Жора не мог. Увидев их, фельдфебель поднял автомат и крикнул, чтоб остановились.

— Фервундет, — сказал Жора и поднял руки. Всё-таки он вспомнил это слово. Немолодой, поджарый фельдфебель хмуро посмотрел на них. С поднятыми руками стоял один Жора, ни Гольдинов, ни Меланченко руки поднять не могли, это было видно, а Жора мог, и он стоял перед немецким фельдфебелем, подняв руки и за себя, и за ребят.

Фельдфебель что-то сказал двоим солдатам. Те подошли, обыскали их, отобрали у Жоры и Меланченко вещмешки. У Ильи мешка не было. Фляги с водой оставили — и на том спасибо, подумал Жора. Фельдфебель вполголоса отдал команду, и отделение пошагало дальше, уже не обращая внимания на пленных. Один из тех, что их обыскивал, мотнул сперва головой, потом карабином, показывая, чтобы шли за отделением. И они пошли.

Их привели в то самое село, куда хотел попасть Жора этим вечером, завели на колхозный хоздвор. Там, под навесом, где совсем недавно работала летняя кузница, под охраной двоих солдат сидели ещё пятеро пленных. Знакомых среди них Жора не увидел и понял, что пленных из их полка отправили в какое-то другое место.

Они просидели под навесом несколько часов, до поздних сумерек. За это время на хоздвор ещё трижды приводили небольшими группами красноармейцев. Места под навесом уже не хватало, и двое пленных из последней группы попытались вытащить под дождь одного лежачего раненого, чтобы занять его место. Вмешались друзья раненого солдата, началась драка. Часовые, охранявшие хоздвор, что-то зло рявкнули и, не ища правых и виноватых, тут же выпустили в дерущихся по короткой очереди из автоматов.

— Такой теперь у нас закон, — так, что его слышал только Жора, сказал Илья.

Меланченко сидел молча, с силой закусив губу. Он молчал всю дорогу, не стонал и не жаловался, но по этой, изгрызенной, превратившейся в синяк губе, Жора видел, как мучает Меланченко раненая рука.

В сумерках их подняли и вывели на дорогу. Там уже стояла колонна пленных.

Им скомандовали встать в конце и по команде, чавкая густой, раскисшей глиной, обходя ещё свежие воронки, колонна двинулась навстречу наступающей ночи.

— На Хрестители гонят, — сказал красноармеец, шагавший рядом с Жорой.

Весь день огромная колонна пленных шла по шоссе на восток. Конвой часто останавливал её, отводил на обочину, пропуская немецкую технику и мотопехоту. Ничего не боясь, не ожидая прорыва Красной армии, пленных гнали спокойно и лениво в том же направлении, в котором двигались войска. Это значило, что фронт уже далеко, настолько далеко, что даже лагерь, в который их ведут, немцы успели устроить где-то на востоке. Обочины шоссе были забиты автомобилями, штабными автобусами, санитарными машинами, артиллерией, бронетранспортёрами, танками, не сожжёнными и не разбитыми в бою, совершенно целыми — километры военной техники, брошенной в панике отступления. Но не так количество оружия, которого не хватало армии, а теперь доставшегося немцам, как эта огромная колонна пленных, только одна из множества таких же колонн, шагавших тем днём по украинским дорогам, говорила о масштабах сентябрьской катастрофы Красной армии на востоке Украине. Илья с Жорой и Меланченко шли ближе к хвосту колонны, но даже когда они оказывались на возвышении, головы её не видели всё равно, она успевала скрыться от них за другими холмами.

Всю дорогу Илья прислушивался, надеялся уловить звуки хотя бы далёкой канонады, означавшей, что где-то, пусть даже далеко, ещё идёт бой, и иногда ему казалось, что он их различает. Тогда он спрашивал об этом Жору, но тот всякий раз безнадёжно мотал головой. Илья слышал не звуки боя, а свою контузию. Голова горела и раскалывалась, болел простреленный бок, каждое движение, каждый шаг рвали его раненую спину, и в правой руке, то ускоряясь, то замедляя вращение, ворочались острые свёрла. Он мог это вытерпеть, он привык терпеть боль и эту вытерпит тоже, а вот то, что он сдался в плен, терпеть было невозможно. Илья не имел на это права, ни он, ни Жора, ни Ваня Меланченко, а с ними не имели права шагать в этой колонне и остальные пленные. Все они нарушили 270 приказ Сталина, не выполнили его, сдались.

Этот августовский приказ зачитывал им Мельников, о нём изо дня в день, весь месяц, твердили политруки всех рангов, и Илья был уверен, уж он-то точно не сдастся, будет драться до конца, до последнего патрона в рожке трофейного автомата, а если закончатся патроны, будет убивать немцев голыми руками, он это умеет. И вот он идёт в колонне пленных, без оружия и без документов. Его книжку красноармейца Жора порвал ещё ночью. Свою и Вани Меланченко рвать не стал, а его порвал и выбросил обрывки где-то по дороге на Крестителево. Теперь он Илья Терещенко, раненый младший лейтенант, украинец, без документов.

Когда под Крестителево пленные ждали отправки общей колонны, к ним подошли немецкий офицер, фельдфебель и двое автоматчиков. Офицер безразлично осмотрел прибывших ночью и что-то сказал.

— Господин обер-лейтенант приказал комиссарам и жидам выйти из строя, — фальцетом выкрикнул переводчик.

Вышло четверо, и фельдфебель приказал им отойти в сторону.

— Господин обер-лейтенант приказывает всем, кто ещё не вышел, выйти самим, — крикнул переводчик, но строй стоял неподвижно. Офицер повысил голос. Теперь он говорил напористо, рассекая рукой воздух, словно отрубал одну фразу от другой, как рубит плоть опытный мясник.

— Господин обер-лейтенант напоминает, вы являетесь военнопленными и обязаны беспрекословно выполнять приказы, иначе все будете наказаны. Не может быть, чтобы на двести человек приходилось всего четверо жидов и комиссаров. Господин обер-лейтенант требует, чтобы вы сами выдали их, иначе будет считать, что вы их укрываете.

— Та их всех раньше поубивали, — выкрикнул из средины колонны кто-то нервным осипшим голосом.

Офицер вскинул голову и приказал фельдфебелю вывести крикнувшего из строя.

— Господин обер-лейтенант не задавал вопросов. Разговоры в колонне без приказа — нарушение дисциплины, за которым последует наказание. Повторяю приказ господина обер-лейтенанта, жидам и комиссарам выйти из строя.

Не вышел никто. Коротко выругавшись, офицер пошел вдоль строя, вглядываясь в лица пленных. Илья видел, как от правого фланга к левому не спеша перемещается его серо-зелёная фуражка. Она дважды останавливалась, и по приказу офицера из рядов дважды выталкивали пленных. Илья следил за фуражкой, за раскинувшим на тулье крылья имперским орлом. Он решил не отводить взгляд, но и не смотреть в глаза офицеру, просто следить за фуражкой.

Когда орёл на минуту замер напротив него, Илья отчётливо разглядел под ним, на околыше, красно-бело-чёрную розетку в обрамлении венка из дубовых листьев. Утром ткань фуражки намокла, и хотя дождь наконец закончился, она оставалась сырой.

Офицер внимательно прошёлся взглядом по лицам, дольше других разглядывал Ваню Меланченко, но не сказал ничего, двинулся дальше, и вскоре из строя вытолкнули третьего, не то еврея, не то комиссара — кто знает, кого разглядел в этом сутулом высоком пленном господин обер-лейтенант. Закончив обход, офицер с переводчиком ушли, не сказав ничего, а фельдфебель выстроил выведенных из строя, и автоматчики расстреляли этих восьмерых тут же, на глазах у пленных. Фуражка с орлом и дубовыми листьями какое-то время ещё стояла у Ильи перед глазами, а под ней — желтоватое вытянутое пятно, кажется, с полоской усов. Или без них. Он вдруг понял, что лица офицера не запомнил. Полчаса спустя их колонна влилась в общую и двинулась следом за тысячами красноармейцев, из которых никто не знал, куда их ведут, и что их ждёт в конце пути.

Шли молча, берегли силы. Позади колонны время от времени раздавались выстрелы — охрана добивала отставших раненых. Илья был уверен, что может идти и не отстанет, к тому же во фляжках у них ещё оставалась вода, но Ваня Меланченко уже к полудню едва передвигал ноги. Жора забросил здоровую руку Меланченко себе на плечо и почти нёс его, чувствуя, как с каждым шагом тот теряет силы.

За день они прошли несколько сёл. Всякий раз, когда колонна, молча двигавшаяся среди полей, втягивалась в сельскую улицу, и в рядах пленных, и вокруг них поднимался многоголосый вой. Стоявшие по обочинам женщины выкрикивали имена пропавших на войне родных, надеясь если не увидеть среди идущих мужа или брата, то, может быть, встретить их знакомых и узнать хоть что-нибудь. Хотя что тут можно было узнать? А пленные из всех сил кричали свои имена и названия сёл, надеясь, что услышат и передадут семьям, а те смогут отыскать их в лагере. Кто услышит? Как передадут? Илья молчал, ему нечего было кричать, молчал Меланченко, сосредоточенно делая шаг за шагом, молчал и Жора, его мать эвакуировалась в Медногорск, а других родных в Киеве у него не осталось.

К вечеру тучи поредели, и перед закатом выглянуло солнце, осветив косыми густо-жёлтыми лучами кукольный городок на едва тронутых осенними красками, совсем ещё зёленых холмах. Они подходили к Хоролу.

По городу сквозь ставший привычным крик конвой погнал колонну бегом, и на окраине Хорола, уже в сумерках, пленные увидели обтянутую по периметру колючей проволокой огромную яму. Чуть в стороне жались друг к другу несколько одноэтажных зданий, а дальше из надвигающейся темноты выступало тёмное здание кирпичного завода. В этой яме, старом глиняном карьере, немцы устроили пересыльный лагерь всего несколько дней назад. С наступлением темноты вспыхнули прожекторы, и Илья увидел, что вся яма заполнена людьми. Заключённые стояли почти вплотную, плечом к плечу, спиной к спине, и с дороги казалось, что они только и могут стоять, потому что ни сесть, ни тем более лечь было негде. После дождей глина размокла, и на дне наверняка собралась вода. В отвесной стене карьера темнели кое-как вырытые ниши, в них тоже сидели и лежали пленные. Картина сама по себе была жуткой, но в мертвенном свете ярких прожекторов, посреди осенней ночи, увиденное показалась им адом, и мало кто сомневался, что так оно и было.

Колонна долго стояла у ворот, видимо, конвой обсуждал с начальством лагеря, как им быть дальше. Карьер и без того был переполнен, новая партия просто не могла поместиться на огороженной территории. Но ворота всё же открыли, и часть прибывших загнали внутрь, остальным велели подойти к ограждению с наружной стороны и наконец, впервые за весь этот долгий день, разрешили сесть. Два лагерных прожектора развернули в их сторону, конвойные, разозленные тем, что не смогут поспать этой ночью, остались охранять пленных.

— Надо Ваню перевязать, — сказал Жора, как только они сели.

— Не надо, — едва слышно ответил Меланченко, вытер рукавом пот со лба, закрыл глаза, тут же опрокинулся на спину, и было непонятно, уснул он или потерял сознание.

— Это я виноват, — Жора ударил себя кулаком по ноге и заплакал от бессилия. — Это я затащил вас в плен.

Конечно, Жора не был виноват. Возможно, на его месте Илья думал бы так же, но переживать вину сейчас казалось самым бесполезным занятием. Нужно искать пути к побегу, нужно бежать. Если бы побег был возможен, он бежал бы этой ночью, забрав с собой Вдовенко и Меланченко, но они все на виду, в свете прожекторов, под автоматами конвойных. Значит, не этой ночью, значит, другой, но при первой же возможности, потому что второй может не быть. Да пока и первой не случилось.

Их подняли на рассвете, как только в лагере выключили прожекторы. По приказу смогли подняться не все, и тогда конвойные, дав по автоматной очереди поверх голов, бросились избивать пленных.

— Идём, Ваня, идём, — пытался поднять друга Жора, забросив себе на плечо его здоровую руку, как делал это раньше, но Меланченко идти уже не мог. Илья обхватил его с другой стороны, и вдвоем они подняли Ивана на ноги. Тот застонал, попытался что-то сказать, попробовал сделать шаг и всей тяжестью повис на плечах Ильи и Жоры. Это длилось недолго. Увидев, как они поднимают раненого, подбежал конвоир, размахнувшись, ударил прикладом Илью, пинком отбросил в сторону Жору и крикнул, чтобы они шли в строй. От этого удара мир качнулся, вспыхнул багровым и разом почернел, Илья едва не потерял сознание, но не упал, устоял и заставил себя улыбнуться. Пока он мог только улыбаться в ответ на их удары. Но так будет не всегда.

Автоматная очередь раздалась, когда они уже встали в строй.

— Сволочи, — тихо заплакал Жора. — Сволочи.

Ранним вечером следующего дня, описав широкую дугу по дорогам Полтавской области и подобрав по пути больше тысячи человек, колонна вошла в Кременчуг. За три дня пути пленные смогли поесть только раз, когда под Опришками проходили поле, засеянное сахарной свёклой. Этой свёклой их и накормили.

Немцы хозяйничали в Кременчуге уже две недели и успели организовать несколько лагерей для военнопленных. Два из них, Stalag 346 А и В, разместили на восточной окраине города в воинских казармах. Казармы и плац обнесли ограждением с двумя рядами колючей проволоки. Между ними, пока по периметру не появились сторожевые вышки, лагерь патрулировали вооружённые солдаты.

В июле, не имея ни сил, ни ресурсов содержать сотни тысяч человек, сдавшихся в первый месяц войны, немцы начали отпускать пленных под поручительство их семей или новых местных властей. Об этом уже знали и с наружной стороны ограждения, целыми днями, с утра до вечера, в любую погоду стояли женщины. Собираясь в дорогу, многие брали с собой и детей. Одним уже сказали, что их мужей видели в Кременчуге, другие приехали наудачу. С приближением патруля, толпа, теснившаяся у забора, испуганной волной откатывалась шагов на десять, а потом вновь прибивалась к ограждению. А на колючей проволоке, на земле, под ногами, повсюду, куда мог долететь обрывок бумаги, белели записки с названиями сёл и именами мечтавших вырваться. Дождь прибивал их в земле, смывал имена, топил в уличной грязи. Только ничтожная доля этих посланий была прочитана и доставлена по адресу, но пленные продолжали писать и перебрасывать через ограждение новые клочки бумаги.

Почти ничего этого Илья не видел. Когда колонна подошла к воротам, он знал лишь то, что должен идти и не отставать от двоих пленных, шагавших перед ним. Держать дистанцию, не отставать и ни в коем случае не запинаться. Он разрешил себе, как ему казалось, слегка опереться на плечо Жоры. На самом деле Жора стал ещё одной парой его ног. Последний этап, от Градижска до Кременчуга, без Жоры Илья бы не осилил.

Первыми заключенными лагеря 346А стали пленные, попавшие в окружение под Уманью. Позже к ним добавились не успевшие уйти на левый берег Днепра с отступавшими частями Красной армии, а в конце сентября пришла очередь тех, кто не смог пробиться из Киевского котла. К вечеру 25 сентября, когда колонна из Хорола вошла в лагерь, в нём уже находилось больше десяти тысяч человек. Новых заключенных до утра оставили ночевать на плацу, под охраной.

Лежать Илья не мог, спина горела, как ему казалось, превратилась в одну сплошную рану. Тяжело ныли левый простреленный бок и сломанные ребра, но сильнее всего, опасной, дёргающей болью ни на секунду не давала забыть о себе рука. Жора дежурил рядом всю ночь. Он уложил Илью на здоровый бок, пристроив свою шинель вместо подушки, утром добыл еду — миску разведённой водой гречневой муки. Поел ли сам Жора или отдал ему свою порцию, Илья не знал. Чуть позже он привел немолодого пленного с петлицами военврача второго ранга. Как следует разглядеть его Илья не смог, мир мерцал серым и гас в темноте.

— Надо вставать, командир, — сказал Жора. — Я нашёл лазарет. Товарищ военврач тебя осмотрит.

— Только и смогу, что осмотреть, — угрюмо сказал врач. — Лекарств нет, бинтов нет и лазарет такой, что лучше туда не попадать — клопы и вши. В лагере тиф. Санитары съедают пайки больных, и ничего с этим сделать не могу, плевали они на меня и на мои слова.

— Ничего, я сам буду санитаром, — пообещал Жора. — И чем перевязать найдём. Я тут уже кое-что разведал.

Втроём они подошли к большому, отдельно стоявшему одноэтажному зданию бывшего склада, скалившемуся битыми оконными стёклами. На бетонном полу, забросанном старой соломой, вповалку лежали раненые. В этом длинном, вытянутом помещении не было обычного для госпиталей запаха йода, но стоял мёртвый дух разлагающейся плоти и экскрементов.

— Не передумали? — входя в помещение, спросил врач.

— У вас есть другой лазарет? — Жоре не хотелось даже смотреть на этот склад, больше напоминавший покойницкую.

— Другого нет. Зато немцы сюда почти не заходят. Своего врача в лагерь они ещё не назначили, поэтому пока можем, пользуемся безвластием.

— Тогда надо устраиваться, — Жора начал собирать солому, но врач покачал головой.

— Не советую. Повсюду паразиты. Лучше нарвать травы или листьев, тут где-то растёт полынь, поищите.

— Хорошо, — Жора снял с Ильи шинель, постелил её на пол, помог врачу снять с раненого гимнастёрку, сложил и положил её вместо подушки. — Сейчас принесу листья.

— Подождите, — остановил его врач. — У меня есть запас воды, нужно её вскипятить. Кипячёная вода — наше единственное лекарство.

— Я достану йод, — уверенно пообещал Жора, и, встретив удивлённый взгляд, повторил. — Воду сейчас вскипятим, а йод я принесу.

В лагере, в одной из казарм по вечерам собирался рынок, на котором можно было обменять нужное на необходимое. Здесь менялось всё: еда, одежда, обувь, табак и папиросы, спички, солдатские котелки и манерки. Тысячи заключенных сумели пронести через поспешные обыски множество полезных вещей. Рынок временами пополнялся, женщины, дежурившие возле лагеря, когда охрана отвлекалась, перебрасывали через ограждение завязанные в платки свёртки с едой. Иногда в таких передачах попадались табак и лекарства. Целыми днями заключённые ждали новых передач, но случайным счастливчикам они доставались редко. Как это обычно бывает, тут же сбилась группа, отнимавшая у пленных передачи, чтобы потом разделить их между собой.

Убедившись, что сделал для Ильи всё необходимое, Жора занялся поисками йода. Он надеялся, что кто-нибудь из пленных приберег пузырёк на всякий случай, но медикаментов в лагере не оказалось ни у кого. Один бывший военный медик предложил Жоре несколько граммов йодоформа, только какой в нём прок? Чтобы растворить йодоформ, нужен спирт.

— Малой, если ты достанешь спирт, будешь тут царём. Только долго не проживёшь, — сказал Жоре пленный с петлицами пограничника, следивший за порядком в казарме. Немцы знали о существовании рынка, но не вмешивались, зато любая ссора, перераставшая в драку, становилась смертельно опасной для всех. Дерущихся разгоняли безжалостно, охрана косили из автоматов без разбора правых, виноватых и свидетелей.

— Я не себе, — с досадой объяснил Жора. — У меня командир ранен. В лазарете лежит.

— Себе или не себе, а спирта в лагере нет. Совсем нет. Покричи тёткам за забором, может, что-нибудь от них прилетит.

Этот совет был лишним. Кричать Жора поостерёгся, вокруг слонялось слишком много любопытных. Да и кто его на той стороне услышит? А если и услышат, то наверняка всё перепутают. Жоре пришла в голову другая идея.

Время от времени к будке возле ворот, служившей немцам проходной в лагерь, приводили заключённых, которых сумели отыскать их жены. Такое случалось не часто, но Жора выждал момент, когда охранник отправился в канцелярию, чтобы вызвать счастливчика, и побежал к будке так быстро и уверенно, словно ждали именно его. Он назвал свою фамилию, и пока охрана выясняла, что произошла путаница и явился не тот, Жора успел сказать женщине, растерянно смотревшей на него:

— Йод. Мне очень нужен йод. Скажи, чтобы мне передали йод.

Та, все ещё пытаясь узнать в худом мальчишке своего мужа, не расслышав, переспросила:

— Мёд?

Жора на мгновение подумал, что сейчас всё провалится из-за этой глупости. Второй раз такую штуку проделать он не сможет. Но тут же по взгляду женщины, ставшему вдруг понимающим, увидел, что она уже всё сообразила. Одетую в тёмные обноски, с головой, повязанной коричневато-зелёным платком, её можно было принять за старуху, зато глаза на тёмном от загара, ещё не измятом морщинами лице были живыми и умными. Она нарочно оделась так, чтобы выглядеть старше, не привлекать внимание, это понятно, так делали многие, но если сумела найти мужа среди миллионов пленных и взялась вытащить его из лагеря, значит, неглупая и решительная.

— Раненому, слышишь? Йод, — повторил Жора, и, обернувшись к охране, виновато улыбнулся. — Ошибка. Я перепутал, вызвали не меня, а это не моя жена. Филяр. Энтшульдиген зи битте.

Охрана ещё долго смеялась над мальчишкой, прибежавшим сломя голову к воротам, потому что к нему будто бы приехала жена. Этот маленький пленный казался забавным и безобидным, и то, что не сошло бы с рук другому, Жоре простили.

Он отошёл к углу лазарета и, не отвлекаясь ни на что больше, следил, как вернулся в будку охранник, чтобы провести жену пленного в лагерную канцелярию. За дверью канцелярии она пропала надолго, видимо, сперва проверяли документы, потом поднимали списки заключённых, готовили пропуск.

Из канцелярии женщина вышла одна, и пока она ждала за ограждением, Жора внимательно следил, стараясь понять: забыла она о нём или не забыла, скажет или не скажет.

Толпа, как и прежде, не стояла на месте, волновалась, то подкатывала к забору, то отходила от него. В этом скопище то и дело возникали течения, кто-то куда-то пробирался, расталкивая собравшихся. Одни приходили и хотели узнать всё и сразу, другие выбирали место поудобнее, откуда могли бы лучше видеть лагерь. Жора следил за тёмно-зеленым платком, следил, не отрываясь.

Жена пленного что-то рассказывала. Она могла говорить о чём угодно, к примеру, о том, что происходило в канцелярии, и какие документы у неё потребовали. Это ведь интересовало собравшихся у ворот, а не йод для пленного мальчишки. Но в какой-то момент она махнула рукой в сторону Жоры, а потом, продолжая говорить, указала на него ещё раз. Жора ждал, он готов был стоять у угла лазарета бесконечно, лишь бы там, за ограждением, всё поняли и сделали, как надо, и одновременно его разрывало нетерпение, у него не было в запасе этой вечности, у него вообще не было времени.

Он заметил, как одна из женщин, стоявших до этого рядом с женой пленного, после её рассказа ушла по тропинке семенящей старушечьей походкой, временами поглядывая в его сторону. Но это не значило ничего, может быть, она просто ушла, убедившись, что пришла в этот лагерь напрасно, и смотрела не на него, а в его сторону, мало ли у неё было причин оглядываться. И всё же он запомнил и эту, вдруг она вернётся, может ведь и так случиться.

Женщина ушла, а Жора остался стоять у лазарета. Он видел, как вышел из лагеря и ушёл, обняв жену, бывший пленный. Значит, ему выписали пропуск, теперь он мог идти домой, и патрули не станут его задерживать. Хоть одному сегодня повезло, подумал Жора. Одному из пятнадцати тысяч.

Йод ему принесли только на следующий день. Крепкая тётка — прежде Жора её тут не видел, выждав момент, когда патруль, обходивший лагерь, скрылся за углом казармы, швырнула Жоре увесистый свёрток, замотанный в мешковину. Пакет упал метрах в пятнадцати от стены лазарета. К нему одновременно бросились несколько заключённых, но только Жора был наготове всё это время и успел первым подхватил с земли серый, зашитый чёрными суровыми нитками, пакет. Сквозь грубую ткань прощупывалась горбуха хлеба, пузырёк, луковица и что-то похожее на брусок сала. Спрятав сверток под шинелью, ни на кого не глядя, не желая замечать злых и завистливых глаз, даже не махнув в ответ женщинам, следившим, кому достанется передача, Жора быстро пошёл в лазарет.

— Молодец, малой, — остановил его рябой пленный в новой шинели со споротыми петлицами. — Вытряс дачку из тёток, молодец. Давай сюда, Ленин сказал, надо делиться. А свою долю потом получишь.

Он говорил негромко, уверенно, казалось, даже доброжелательно, но смотрел жёстко и возражений не ждал.

— Ага, — согласился Жора и на ходу, не останавливаясь, добавил, — держи.

Кулаком правой руки Жора ткнул рябого в подбородок. Апперкот был у него когда-то поставлен неплохо, Илья хвалил, но сейчас Жора ударил как получилось. Пленный упал навзничь, не успев ничего сказать и не поняв, наверное, что произошло. Со стороны могло показаться, что он упал, оступившись или запнувшись, всякое ведь бывает. Жора на секунду наклонился, привычно оценил, что через минуту-две рябой придёт в себя, и нигде уже не задерживаясь, вошёл в лазарет.

В начале октября в Кременчуге зарядили ледяные дожди, следом ударили морозы, и тепло больше не возвращалось. По всему было видно, что, как и в прошлом году, зима предстоит ранняя и суровая.

Всё это время немцы загоняли в лагерь новые группы пленных. В давно переполненных казармах на трехъярусных деревянных нарах спали сперва по четверо — валетом попарно на одном матраце, потом стали укладываться в два слоя. Заключённые устраивались, где могли — на полу, под нарами, но тысячам человек всё равно не хватало места. Люди оставались на ночь на холоде, под дождем. Каждое утро до сотни трупов вывозили телегами и сваливали в ямы, неподалеку от ограждения. Из лагерной канцелярии просачивались слухи о предстоящих этапах на запад Украины, а возможно, и в Германию, но пока пленных отправляли только в могилы.

Условия содержания в Stalag 346, и прежде казавшиеся невыносимыми, с каждым днем становились жёстче. Появились вышки, вокруг концлагеря установили новое, дополнительное ограждение, и за него отогнали женщин. Они продолжали стоять, и под дождём, и в морозы, не расходились, наоборот, всё новые и новые приходили в Кременчуг, со всей Украины.

Сложнее и строже сделались правила выхода военнопленных. Но всё же распоряжение немецких военных властей действовало, и возможность покинуть лагерь под поручительство родных и старост, назначенных оккупационной властью, сохранялась.

В середине октября в Stalag 346 приехал глава Смелянского района. С ним отпустили шестерых пленных из Смелы и окрестных сёл. Несколько дней спустя ещё четверо, подписав обязательство зарегистрироваться и отмечаться по месту проживания, ушли со старостой Решетиловского района.

После трёх недель в лазарете Илья уже мог двигаться: раны на спине подсыхали, затянулся и заживал простреленный бок, сраставшиеся ребра ныли, но у него хватало сил не обращать на них внимание. Только рука пока болела всерьёз, и было ясно, что как прежде, действовать ею Илья сможет не скоро.

Ранеными и больными в лагерном лазарете занимались несколько пленных медиков. Ни один из них не был кадровым военным, всех призвали в Красную армию из гражданских клиник Киева, Николаева, Одессы, были врачи из Баку и Тбилиси. Военврач Туровцев, лечивший Илью, до войны преподавал в Киевском медицинском институте.

— Вы, наверное, знакомы с Иваном Туровцевым? — услышав имя военврача в первый раз, спросил Илья. — Он вам не родственник? Мы с Иваном учились в физкультурном техникуме, а потом, как и вы, он работал в мединституте, вёл физкультуру.

— Нет, не помню, — вдруг нахмурившись, ответил военврач, и Илья удивился — как можно не помнить преподавателя-однофамильца из своего института.

— Иван единственный сын у матери, поэтому его не призвали в армию. Остался в Киеве.

— Все мои родственники, оставшиеся в Киеве, наверное, уже убиты, — угрюмо ответил Туровцев. — Ни жена, ни родители эвакуироваться не смогли.

— Как все? — оторопел Илья. Лагерь не был герметичным пространством, до военнопленных доходили новости и слухи о происходящем за ограждением, но Илья пролежал в лазарете три недели, поэтому разговоров заключённых не слышал и не знал почти ничего.

— С конца сентября немцы в Киеве собирают и массово убивают евреев, всех, кто остался, — коротко объяснил Туровцев. Достоверных подробностей он и сам знать не мог, но того, что слышал, было достаточно, чтобы представить масштабы казней в оккупированной украинской столице.

Полное значение этих слов Илья понял не сразу и не скоро. В первые минуты он попытался представить себе более понятную и привычную картину.

— Может быть, отправляют в лагеря, как нас?

Было видно, что Туровцеву самому не хотелось верить безжалостной определённости произнесённых им слов. Всё-таки лагерь — это жизнь, пусть едва выносимая, скользящая на грани смерти — вряд ли кто-то лучше самих заключённых представлял, насколько она тяжела и опасна, — но всё же жизнь. И пока она продолжается, спасение возможно.

— В Кременчуге тоже начали собирать евреев. Говорят, организуют гетто, — пожал плечами Туровцев.

Оба они толком не понимали, как вот здесь, у них, в советской стране, пусть и захваченной на время немцами, может появиться еврейское гетто. От самого этого слова веяло плесенью и затхлостью допотопных времён, тоской, безжизненной, безнадёжной.

Слушая Туровцева, Илья вдруг подумал ещё и о том, что он вовсе не единственный еврей в этом лагере. Конечно, догадаться можно было и раньше, раз он сумел попасть сюда и выжить, значит, смогли и другие. Но то были какие-то условные другие, которых Илья не знал и не видел. Здесь же рядом с ним стоял человек, не снявший петлицы военврача, не давший ему умереть от заражения крови, спасший и его и ещё десятки пленных. А ведь Туровцеву приходилось ежедневно встречаться с лагерным начальством, с немцами, говорить с ними, у него не было возможности спрятаться, отсидеться в смрадном полумраке лазарета. В любую минуту, когда угодно, его могли узнать и выдать, но, понимая это, военврач второго ранга Туровцев продолжал работать. Таким был его личный выбор, его воля.

Впрочем, узнать могли любого из них. Как-то к Илье подошёл невысокий заключенный с петлицами без знаков различия, лица которого Илья не помнил.

— Привет, партизан, — вполголоса сказал он и спросил, кивнув на раненую руку. — Где зацепило?

— Под Оржицей.

В лагерь попало немало солдат 26-й армии, ядро которой немцы разбили под Оржицей. Путая следы, Илья на всякий случай тоже называл это село, а не Кандыбовку, где погиб 558-й полк.

— Как тебя туда занесло? — этот человек его точно знал, видимо, они встречались, но Илья всё не мог вспомнить, когда и где. К тому же такие вопросы здесь задавать не полагалось, поэтому он промолчал. Пленный понял, в чем дело, и так же тихо напомнил:

— Начало августа, под Таганчой. Мы были в разведке.

— С Сапливенко, — понял Илья и ясно вспомнил тот дождливый летний день, когда на его отряд вышла полковая разведка из-под Кременчуга. — Где он сейчас?

— Убит командир, — отвел взгляд пленный и ненадолго замолчал. — Здесь убит, в Кременчуге. На островах.

Илья вдруг понял, что, хотя не знал о смерти Сапливенко, но чувствовал, что тренера уже нет. Его мир, видимый и невидимый, рушился каждый день — война ломала его, отнимала друзей и родных людей, стирала память о них, развеивала её на ледяном ветру небытия. Он сам чудом не погиб под немецкими минами, но выжил. Зачем-то же он выжил?

— Когда это случилось?

— Ещё в конце августа. Они переправили сорокапятку на островок и били по немецкой переправе почти в упор. С самого начала было понятно, чем всё закончится. Их накрыли артиллерией. Огонь открыли такой, что мы думали, и островка не останется, саму землю разнесут и утопят в Днепре. Ночью потом гроза прошла сильная, настоящая буря. Мы смогли попасть на остров только под утро. Ни следа от тех, кто там был, не нашли, одно разбитое железо.

— Так может, их уже не было на том острове? Ушли до обстрела, и никто об этом не знал.

— Они там были, — закрыл глаза пленный, и Илья не стал его спрашивать, почему командир полковой разведки встал к орудию. Значит, не нашлось других людей, раз встал.

Илья помнил и грозовую ночь, заставшую его в Григоровке, и сон, приснившийся перед налётом на село, но говорить об этом не хотел — в тот день погиб Сапливенко, или в другой, уже не имело значения.

Не прошло трёх месяцев с тех пор, как Илью и его взвод привезли на станцию Масловка. И вот погибли все, остались только Жора и Илья, а если бы не Жора, наверное, и он не стоял бы сейчас с этим пленным, и тот не рассказывал ему, как убили Сапливенко. Теперь он это знает, но пока они в лагере, в его знании немного пользы, потому что каждый день по эту сторону колючей лагерной проволоки может стать последним для любого из них. Ни их память, ни их ненависть, ни желание отомстить за друзей не значат ничего, пока они здесь, в этом проклятом Stalag 346.

На следующий день после утренней поверки охрана не стала привычно разбивать заключённых на команды и отправлять на работы, общий строй не распустили, велели стоять, ждать приказа. Не расходилась и охрана.

Вскоре в лагерь вошла рота автоматчиков, некоторые вели на поводках овчарок. Это был конвой, но не обычный лагерный конвой, хорошо уже знакомый пленным. В Stalag 346 вошли эсэсовцы. С этого момента сомнений не оставалось ни у кого — подготовка этапа в другой лагерь закончена, и пленных отправят сегодня же.

По всему было видно, что этап планируется большой. Заключённых вызывали, выстраивали в колонны по двести человек и под лай овчарок, под резкие команды конвоя выводили за ограждение. Что происходило с ними потом, куда их гнали и как, шли они пешком или грузились в железнодорожные вагоны, — в лагере не знали. Последние дни ходило несколько версий, но большинство считало, что этап отправляют в Винницу на какую-то стройку. Вроде бы так говорили в канцелярии, но и в этом уверенности не было.

Пленные не знали, кого из них уведут, а кто останется в Кременчуге, и когда их начали вызывать по номерам, среди шеренг, стоявших на аппельплаце, пронёсся приглушённый, но стремительно нараставший шум. Расставались люди, прошедшие через окружение, первые дни плена, через лагерь. Вместе они видели смерть, она стояла рядом смотрела им в глаза, а они — ей. Тем утром на аппеле не просто расставались друзья, но снова, в который уже раз с начала войны, крошились тысячи судеб. Уходившие пытались что-то крикнуть на прощанье и что-то кричали им вслед из шеренг. Начальник конвоя яростно метался перед строем, приказывая замолчать, но шум и крики не смолкали. Звучали новые номера пленных, они шагали через плац, строились в колонны и уходили в серый осенний день за лагерное ограждение, навсегда.

Илья видел, как откликнувшись на свой номер, вышел из строя Жора Вдовенко и уже на ходу оглянулся, пытаясь в последнюю минуту разглядеть его. Илья махнул Жоре, кричать что-то было бессмысленно, да и что он мог крикнуть, и тот, увидев его руку, мог только махнуть в ответ.

Жора уходил и уносил свою вину за их плен, за гибель Вани Меланченко, за лазарет, в котором три недели провалялся Илья. Он обвинил себя сам, и Илья ни тогда, ни теперь не признававший за Жорой вины, знал, что даже если бы им удалось выбраться из лагеря и дойти до своих, смерть Меланченко Жора бы себе не простил. Он пришёл в пожарную команду «Арсенала» после шестилетки, был младше всех, и относились они к нему, как к школьнику, как ребёнку. А Жора, хоть и сейчас не выглядел на свои девятнадцать, ребёнком давно не был. Жора был верным другом.

Его колонна уже ушла, на плацу строилась следующая, и Илья не хотел думать, встретит ли он когда-нибудь Жору. Мысли о тех, кого он потерял и уже не увидит, лишали сил и топили в отчаянье. В эти дни он заставлял себя думать только о том, как бежать из лагеря. Ему нельзя было оставаться в плену, ни в Кременчуге, нигде.

Илья подробно расспросил Туровцева, что делают с телами умерших заключённых перед тем, как вывозят за ограждение и зарывают. План был простой — выбраться на телеге под трупами, но военврач его забраковал. Немцы не доверяли лагерным медикам и проверяли всех. Один пленный уже пытался бежать таким путём, и его вывезли на телеге, но с ведома немцев и мёртвым. Охрана обнаружила беглеца и застрелила.

22 октября, вернувшись из канцелярии, Туровцев сказал Илье, что видел там ещё одного старосту, на этот раз из Полтавы.

— Что он там делает? Тоже за людьми приехал?

— Да, как и все. Может быть, сумеет вытащить пару человек, — ответил Туровцев и, заметив сосредоточенный взгляд Ильи, спросил: — Хочешь попробовать?

Илья неплохо знал Полтаву, год назад, летом, а потом и осенью, он несколько раз приезжал в город. В Полтаве у него были друзья, наверняка кто-то оставался и теперь. Но одно дело знать город, другое — выдать себя за местного жителя. Староста станет спрашивать, кто его родители, где он учился, где работал. Разговор наверняка пойдёт при немцах, и времени обдумывать ответы у него не будет, всё нужно решить сейчас.

— Какой он из себя? — уже направляясь в канцелярию, спросил Туровцева Илья.

— Пришёл в каракулевой шапке и пальто с меховым воротником. Всё аккуратно повесил. Сам в костюме, думаю — из городских, может, даже из бывших. Смотрит цепко, похож на царского офицера. Лицо вроде обычное, но с глубокими морщинами, видно, что помотало человека.

— Ну, хорошо. Пусть посмотрит на меня цепко.

— Значит, решился? Тогда удачи.