От лица огня

Глава седьмая Патефон без пластинки (Киев, лето 1941)

В Киеве всё поняли утром 22 июня. На рассвете, в четыре часа, немецкая авиация бомбила городские окраины. Первым налётом был полностью уничтожен литейный цех завода «Большевик», под завалами осталась вся ночная смена. Сорок человек погибли в Жулянах, сгорели восемь истребителей, среди них машины командира авиационной дивизии, его заместителя и самолёт связи. Бомбили киевский вокзал, заводы, казармы воинских частей.

Во время второй атаки, в семь часов утра, в городе включили сирены воздушной тревоги. И хотя слово «война» чернело на газетных полосах все последние годы, к войне готовились, её ждали, многие подумали, что тревога учебная.

— Да никакая она не учебная, — удивлялись наивности горожан крестьянки, ещё затемно открывшие возле базаров торговлю молочным, зеленью и овощами. — Мы ехали через Жуляны, через Пост-Волынский — сами видели, как на носилках несли убитых. Бомбы бросали с самолётов. Это война!

Летучие отряды милиции тем утром разгоняли торгующих с особой яростью, прикладами дробили бутылки с молоком и глечики, полные сметаны, тщательно давили сапогами помидоры, так словно не было у них в эти часы более важных дел, а сирены выли и выли, не утихая.

Москва молчала, молчали украинские власти, но киевляне, ещё не сознавая масштабов случившегося, главное уже поняли.

На этот день было назначено открытие Республиканского стадиона имени Хрущёва, так после реконструкции постановили называть Красный стадион. Готовился большой спортивный праздник, выступления гимнастов, штангистов, легкоатлетов. Вечером на новом стадионе киевское «Динамо» играло с московским ЦДКА.

Костю Щегоцкого разбудил телефонный звонок приятеля.

— Ты что, спишь, Костя? Война!

— Что за ерунда? — спросонья Щегоцкий не сразу понял, о чём речь. — Где война?

— Костя, я не шучу. На нас напали немцы.

Связь прервалась. Щегоцкий подошёл к окну. Уже рассвело. Было тихо, но эту тишину вдруг скомкали и разорвали с сухим хрустом один за другим четыре дальних взрыва. Война? Значит, матч отменят? Нужно было встретиться с Бутусовым. Тренер «Динамо» ещё не получил квартиру в Киеве и жил с семьёй в гостинице «Континенталь».

Когда Щегоцкий вышел к Золотым воротам, сирены замолчали. Вскоре дали отбой тревоги. На улицах стало тихо, необычно тихо, только дворник в скверике у фонтана гонял метлой по асфальту первые жёлтые листья каштанов и, ожидая открытия, у дверей продовольственного магазина на углу улицы Короленко привычно томилась очередь.

Щегоцкий быстро спустился по Свердлова, не глядя на сигнал светофора, перебежал наискосок Крещатик, чтобы через Пассаж выйти к «Континенталю». Возле гостиницы, откуда-то сверху, на мгновенье ему показалось — с неба, динамовский форвард услышал знакомый взволнованный баритон. Этот голос был известен всей стране, любой, кто слушал радиорепортажи с футбольных матчей, безошибочно узнал бы Вадима Синявского. Лежа на подоконнике четвёртого этажа, Синявский прямо из своего номера кричал в телефонную трубку:

— Бьют зенитки!.. Мимо. Наш истребитель с красными звёздами на крыльях проходит над фашистским бомбардировщиком марки «Юнкерс», едва не задевая его, и, кажется, заходит на повторную атаку. Воздушный бой над Киевом продолжается. Три звена немецких тяжёлых бомбардировщиков, несущих смертельный груз, рвутся к советским заводам. Красные соколы преграждают им путь, обороняют столицу Украины!.. И снова в небе видны разрывы зенитных снарядов… Я веду этот репортаж и не могу поверить своим глазам: над столицей Украины идёт воздушный бой с авиацией фашистов.

В Киеве в эти минуты было тихо и солнечно, но спортивный комментатор уверенно импровизировал, глядя в высокую синеву июньского неба.

— Да, это война, Костя, — пожал ему руку Синявский, когда Щегоцкий заглянул к нему в номер. — Только что говорил с Москвой — полной информации пока нет. Ясно, что немцы бомбили не только Киев. То же происходит сейчас в Житомире, Севастополе, Риге, Каунасе. Нас атаковали по всей границе.

Бутусов тоже сидел у телефона, сжимая в руке телефонную трубку.

— Костя, я ничего пока не знаю! — встретил он Щегоцкого. — Битый час звоню в Спорткомитет, никто ничего сказать не может. Сейчас отправлюсь к ним сам. Понятно одно: в Киеве отменить матч союзного чемпионата не могут, а в Москве решение ещё не приняли. Так что иди на стадион, собирай ребят и ждите новостей.

Новостей в эти утренние часы ждали все. На Троицкой площади собрались спортсмены киевских ДСО. Здесь было многолюдно и оживленно. Тем, кто ещё не слышал о ночной бомбежке, уже рассказали, а те, кто слышал — узнали много нового. Но радио молчало, транслировало марши — военные, спортивные, рабочие. Официальных сообщений не было. Прошел слух, что правительство выступит с заявлением в двенадцать часов. Ждали полдня. Ждали заявления Сталина.

Собравшись вместе, люди чувствовали себя уверенней. В том, что это война, сомнений не оставалось, но и мало кто сомневался, что война эта будет быстрой и победоносной — никому не позволено подло, по ночам, бомбить наши города.

В полдень радио продолжало передавать марши. Прошло ещё четверть часа, прежде чем музыка резко оборвалась, и диктор объявил выступление Молотова.

Почему Молотов? Почему не Сталин, спросил себя Щегоцкий. И это был первый вопрос из долгого ряда тех, что задал он себе, слушая выступление министра иностранных дел. Больше спрашивать было некого.

Молотов говорил, чуть запинаясь. Он читал подготовленный текст, но иногда казалось, что с трудом подбирает слова, и тогда голос наркома звучал даже растерянно. В какой-то момент Косте показалось, что тот оправдывается перед ними, рассказывая, как аккуратно выполнял Советский Союз пункты договора с Германией. Похоже, все, кто собрался в тот день у стадиона, ждали других слов и другого настроя руководства страны. Но подробный молотовский пересказ событий минувшей ночи: бомбёжка городов, пересечение границы немецкими войсками, объявление войны немецким послом с шулерской фамилией — а какой ещё может быть фамилия у посла фашистов, — убеждал, что случившееся — серьёзно и, видимо, надолго.

Теперь всё изменится, понял вдруг Костя, жизнь изменится навсегда. И от этой мысли вдруг скользнуло, словно оступилось, сердце и похолодели руки. Он с нежностью смотрел на каменеющие лица ребят, слушавших Молотова у нового республиканского стадиона. Они были готовы встать в строй немедленно, чтобы прямо отсюда, с Троицкой площади, отправиться в окопы и защищать свою страну, свой город. У них не было его опыта, ни один из них не провёл и дня в камерах Лукьяновской тюрьмы, они не знали того, что знал он, и не видели того, что он видел, об их спины не ломал стулья следователь, но сегодня этот его опыт был неважен. Все они уйдут на войну, и он уйдёт с ними вместе.

Молотов закончил выступление. Последние слова прозвучали уверенно и твёрдо, но у собравшихся в тот день перед стадионом они вызвали не воодушевление, а растерянность. Что делать дальше? Понятно, что праздник отменят, так что же теперь, возвращаться домой? Молотов об этом не говорил, и никто не мог им сказать уверенно и внятно.

На пустую трибуну, где так и не появились этим утром руководители республики, вдруг поднялся невысокий, круглоголовый спортсмен. Щегоцкий узнал Лёню Сапливенко. Лёня — человек быстрых действий, он не станет сыпать лозунгами, лишь бы покрасоваться перед толпой, и если говорит, то говорит по делу.

Сквозь плотную толпу спортсменов Костя начал проталкиваться к трибуне. Он хотел услышать Сапливенко, но тот выступал недолго, и Костя расслышал только несколько последних фраз. Сапливенко называл адреса военкоматов трёх ближайших районов — Ленинского, Печерского, Кагановичского и тут же назначал места сбора. Тем, кто, как и он, жил в Ленинском, Сапливенко велел собраться на углу улиц Жадановского и Шота Руставели. Не то, чтобы сразу после этих слов Сапливенко все, кто был на площади, отправились за повестками. Одни не услышали Сапливенко, другие в военкомат идти не собирались, но энергии гнева, накапливавшейся за день, наконец был дан выход.

Щегоцкий отправился на стадион. Там, возле раздевалки, команда киевского «Динамо» несколько часов ждала решения судьбы матча с ЦДКА. В три часа стало известно, что матч не состоится, но футболистам всё равно велели оставаться на поле. В половине седьмого вечера начался новый налёт и тогда только, под вой сирен, они разошлись по домам. Костя чувствовал себя усталым и измученным, как после выматывающего матча, который он проиграл.

Мы живём привычками и планами, тянем нити надежд из прошлого в будущее, вяжем на них узелки задач и пытаемся разглядеть вдали большие цели. Если что-то — ошибки, обстоятельства, судьба — эти нити спутывает или рвёт, мы начинаем строить новые планы, растерянно покружив у места обрыва, и снова тянем свои нити в будущее, о котором не знаем ничего. Иногда это выглядит смешно, чаще — жалко, но люди устроены так — они связывают прошлое с будущим, тянут свои нити в неизвестность.

В июне Илья готовился к первенству Союза. Главной для него должна была стать встреча с Навасардовым. В прошлом году тбилисский динамовец недооценил Илью, но на этот раз он, несомненно, подготовится, к тому же первенство начнётся в Тбилиси, а там у Навасардова родные стены, свои болельщики.

Начало чемпионата назначили на 26 июня. Расписание встреч было составлено ещё весной, билеты на самолёт заказаны в мае. Но вот началась война и всё: чемпионат, бои, крепкая фигура Навасардова, которую не отпускал, держал перед мысленным взором весь этот месяц Илья, а с ним азартные и яростные тбилисские болельщики, — абсолютно всё развеялось враз. Илья вдруг налетел на невидимый барьер и замер на несколько дней посреди жизни, не понимая, что делать и чем обернётся самое близкое будущее. Он пришёл в военкомат, и ему, как и остальным, сказали ждать повестку, но в тот же день все пожарные команды Киева перешли на военный режим работы и дежурили круглосуточно — город могли бомбить в любое время.

В первые дни войны Киев пытался жить так, словно войны этой на самом деле нет — работали театры, не закрывался цирк, шли концерты. Во время бомбёжек киевляне выносили стулья во дворы, считая, что так безопаснее, смотрели, как пролетают над ними самолеты с крестами на крыльях и фюзеляжах, и по дальнему грохоту рвущихся бомб определяли цели налётов. Какое-то время казалось, что фронт далеко. Газеты писали невнятно, и толком понять, где именно он проходит, не могли даже опытные люди, привыкшие различать следы действительного и в словах, и между строк. Какие города уже захвачены немцами? Какие обороняются Красной армией? Ничего этого не сообщалось, мелькали только направления: Львовское, Ровенское, Минское, Новоград-Волынское. Где же, наконец, знаменитое, звучавшее десятки, сотни раз по радио и с киноэкранов: Красная армия отбросила противника от границы и развивает наступление на вражеской территории? Дни летели, направления менялись, внезапно всех оглушило прозвучавшее «Житомирское направление». Житомир — это соседняя область, за ним уже Киев.

В первых числах июля в городе появились первые беженцы, в киевские госпитали начали привозить раненых. Пошли слухи о возможной эвакуации заводов. К слухам ещё не успели привыкнуть, ещё думали, что обойдётся, но тут разом десятки предприятий получили приказ демонтировать и вывозить оборудование за Волгу, в Сибирь, на Урал. Техника и персонал уезжали на Восток, а остальным киевлянам нужно было решать быстро и определённо, едут они или остаются, а если едут, то как? Никто не знал, что ждёт уехавших, и не мог представить, что случится с оставшимися. Всех ожидала неизвестность, но даже неизвестность была разной. В городе началась тихая паника.

Спасайся от огня, но и воде не верь, сердилась Гитл, когда дети спрашивали, готова ли она ехать в эвакуацию. Куда? Кто их встретит, кому они нужны? Ися уезжает со своим станкостроительным заводом в Нижний Тагил, он инженер, ему дали бронь. Это хорошо, но где он будет жить? Допустим, ему дадут койку в общежитии. На эту койку не уложишь мать, брата, Лилю и Бибу с её ребенком. Кто об этом подумал? Кто подумал, что станет с их домом, когда все уедут. Утром они выйдут со двора, а обедать за их стол сядут уже чужие люди. Они наденут её меховую жилетку и будут хлебать свой борщ из её тарелок. Гитл не хотела срываться с места, уезжать из дома, в котором прожила всю жизнь и собиралась когда-нибудь умереть. Когда-нибудь, но не сейчас, и хоть ангел смерти не спрашивает, готов ли твой саван, у Гитл оставались два неоконченных дела: одно дело звали Петя, другое — Лиля. Старшие уже выросли, но ради младших она поедет, куда угодно, если увидит, что выбора нет. Пусть Ися отправляется в Нижний Тагил и оттуда напишет, готов ли он встретить семью. Заодно пусть напишет, сколько там стоит хлеб и продают ли мясо, надо же знать, к чему готовиться.

На Урале им будет тяжело, в этом Гитл не сомневалась — хорошо только в своём доме, но беженцы, которых с каждым днём в Киеве становилось всё больше, рассказывали что-то совсем ужасное, о чём не писали даже газеты. Гитл был нужен совет, и она привычно отправилась за ним на Бассейную, в дом реба Нахума.

Не то чтобы мнение старика много для неё значило, Гитл всегда жила своим умом, она умела советовать не хуже реба, но иногда приходится себя проверять. Иногда это важно. Маленький старый человек, живущий в кресле, в светлой комнате с большими окнами, выходящими на запад, белый, ссохшийся под густой вязью морщин, сохранил ясную память и живой ум. И она была не первой, спросившей его об эвакуации. Этот вопрос задавала не одна Гитл и не только ему. Тысячи, сотни тысяч евреев в Европе — в Варшаве, в Брюсселе, в Амстердаме, в Париже, везде, по всей Европе, вот, теперь в Житомире и Киеве задавали этот вопрос себе, друг другу, ещё и ему. Они снова перекладывали ответственность за тяжёлое решение на него. Когда на земле становится тесно, люди поднимают головы, они смотрят на его окна, и им кажется, что в них отражается небо.

— Большевики не дают нам зарабатывать, а заработанное отнимают. Они считают каждую корку нашего хлеба и лезут в рот немытыми руками, если какая-нибудь крошка покажется им лишней. Они лезут нам в головы, смотрят, что мы читаем и вырывают книги из рук. Они закрыли синагоги и забили небо досками, крест-накрест. Но они не делают погромы. Когда-нибудь их гвозди проржавеют, а доски сгниют и отвалятся. Я этого уже не увижу, может быть, увидишь ты, может быть, твои дети. Но вы сможете это увидеть, потому что большевики не делают погромы. А фашисты большие изобретатели — в Германии они устраивают «Хрустальную ночь» и строят лагеря, в Варшаве, в Кракове, в Люблине они отправили евреев в гетто. В Киеве они тоже что-нибудь придумают, они большие изобретатели. Лучше нам не быть любопытными и не знать, что они придумают в Киеве, любопытство опасно, Гитл. Увози детей сегодня, увози прямо сейчас и скажи себе, что сюда ты не вернёшься — нашего Киева ты никогда не увидишь.

— А когда вы уезжаете, ребе? — спросила Гитл. Она пожалела об этом вопросе, едва задала его. Любопытство и правда вредно.

— Я останусь, Гитл. Что тебя удивляет? Мои дети о себе позаботятся сами, а меня увозить бессмысленно. Это бессмысленно и вредно. Сколько я проживу без своего кресла, без своей комнаты, без этого города? Я не доеду даже до Харькова, а если так, то зачем выезжать? Может быть, здесь я кому-нибудь в последнюю минуту… — реб Нахум не договорил, легко шевельнул пальцами. — Прощай, Гитл.

Но когда Гитл уже выходила из комнаты, старик вдруг открыл глаза и ещё раз поднял ладонь.

— Постой. Как здоровье твоей внучки? Помню, в прошлом году мы дали ей красивое имя.

— Это было три года назад. Девочка здорова. У неё все хорошо.

— Уезжай, Гитл, — реб Нахум улыбнулся спокойно и тихо. — Ты нужна своим детям. А я нужен здесь.

Гитл шла по Крещатику под рев сирены и не слышала его — ей не давали дышать злые слезы, она не могла вздохнуть полной грудью, но не останавливалась, шла быстро, и шаг её был твердым. Старый дурень, он остаётся, чтобы кого-то здесь спасти в последнюю минуту. Борода не делает козла раввином и не прибавляет ума. Кого он спасёт? Кого? Она сегодня же начнёт готовиться к эвакуации, и пусть всё летит здесь к чертям — её дом, её город, её прошлая жизнь. Киев уже не будет прежним, хоть в чём-то прав этот маленький морщинистый старик.

В июле киевские военкоматы заработали в полную силу, и динамовцы стали получать повестки. Одним из первых вызвали Сапливенко. С начала войны они с Ильёй виделись всего раз, случайно, на бегу, в динамовском коридоре. Илья, хоть и жил в двух шагах от «Арсенала», вырывался домой только на несколько коротких ночных часов — завод грузил состав за составом и отправлял оборудование в Воткинск. Сапливенко снял с доски почёта свою фотографию, выудил из нагрудного кармана рубахи огрызок химического карандаша и написал на обороте «Моему ученику, для которого я мечтал сделать многое, но успел очень мало».

— Держи, — протянул он фотографию Илье, — мало ли, вдруг не увидимся больше.

Второй раз Илья встретил Сапливенко на стадионе. Они успели только наскоро обняться, в тот день на войну уходила большая группа спортсменов: гимнасты, многоборцы, футболисты.

Город стремительно пустел, уходили и уезжали друзья, знакомые, незнакомые. Уехал Ися со своим станкостроительным заводом, и Гитл ждала от него письмо с адресом, чтобы начать эвакуацию семьи. «Арсенал» ещё грузил последние эшелоны, когда из Воткинска пришла телеграмма — механический цех, вывезенный первым, уже начал выпускать миномёты. Илья был уверен, что его очередь придёт, едва завод отправит последний состав. Ни как пожарник, ни как грузчик «Арсеналу» он уже не понадобится. Но судьба его решилась намного раньше, фактически, она уже была решена.

В московских директивах, полученных республиканскими наркоматами внутренних дел в первые дни войны, были пункты, предписывавшие создание резидентур, диверсионных групп и истребительных батальонов на территориях, занятых врагом. Несколько дней спустя терминология изменилась, истребительные батальоны теперь чаще называли партизанскими отрядами. Москва требовала быстрых решений, и в Киеве приняли секретный план по организации и отправке в тыл противника четырёх партизанских полков НКВД. План подписали Хрущёв и командующий Юго-Западным фронтом Кирпонос, его выполнение поручалась наркомату внутренних дел. В каждом полку существовал штаб и работала партийная организация, однако тактику боевых действий для них никто не разрабатывал — некогда было, да и некому. «Главное, чтобы приказы выполняли. А там сами как-нибудь разберутся, — решили в Киеве. — В гражданскую отцы лихо партизанили, научатся и эти».

Всего таких полков успели создать три. Первые два были укомплектованы полностью, они состояли из десяти батальонов по сто человек в каждом. Наркомат задействовал все резервы — курсантов школ милиции и погранвойск, охрану железных дорог, тюремную охрану, постовых и сотрудников автоинспекции, пожарные команды, даже курьеров, но людей всё равно не хватало. В третий полк пришлось набрать студентов Киевского университета. Четвёртый создать не успели.

14 июля Управление пожарной охраны НКВД объявило общее собрание для пожарных команд города — так все они узнали, что становятся партизанами. Конечно, партизанский полк — не армия, на партизанские отряды воинская повинность не распространяется, и партизаны не считаются военнослужащими, но специально для этого и похожих случаев, когда закон перестаёт быть законом и превращается в обстоятельство преодолимой силы, существуют воля партии или призыв родины. В понедельник 14 июля 1941 года военизированная пожарная команда завода № 393 в полном составе вступила во 2-й партизанский полк НКВД. Дата отправки полка из Киева была засекречена, но тут же и сообщена в виде слуха — 24 июля. У Ильи оставалось десять дней, чтобы вывезти в эвакуацию Феликсу с дочкой и мать с сёстрами и Петькой. Телеграмма от Иси с адресом, которого дожидалась Гитл, на днях пришла, откладывать отъезд становилось опасно. На главный вопрос — где немцы? — никто не мог ответить внятно, а слухи противоречили один другому и многократно усиливали панику. Ясно было одно — семью нужно эвакуировать немедленно.

Гитл не хотела уезжать, но она умела слушать и понимала, что не имеет права рисковать. Феликса тоже не хотела уезжать и не желала ничего слышать. Газеты называли Киев городом-крепостью, который никогда не будет сдан врагу — так почему она должна бежать? Её место рядом с Ильёй. Если бы его призвали в армию, она пошла бы санитаркой, но его записали в партизанский отряд. Так пусть запишут и её! Илья узнал, что 2-й полк будет действовать в районе Таращанского леса, а ведь это её родные места. От Кожанки до Таращи — один день пути. Она могла бы отвезти Тами к родителям в Кожанку, а сама… Нет, не могла бы. Сейчас она не рискнёт доверить дочку ни Гитл, ни родителям — в Кожанке знают о ней всё. За Тами отвечает только Феликса, и дочку нужно увозить: из Киева, от немцев, от войны. Феликса была обязана сделать это, но как же ей не ехалось в эвакуацию. Руки тяжелели и опускались, стоило подумать, что она бежит, оставляя Илью. Феликса садилась, падала и не могла подняться. Она ненавидела саму мысль об отъезде, но у неё не было права оставаться. Она искала выход, хоть какой-нибудь, не находила никакого, и продолжала искать.

Вывозом семьи занимался Илья. Семь человек, четырнадцать грузовых мест — по два на каждого, включая детей. На Арсенале ему предложили отправить жену и дочь в Воткинск, но только жену и дочь. Илья отказался — семья должна ехать вместе, если с одним что-то случится, остальные помогут. К тому же Ися ждет всех семерых. Илья поговорил с Гитл, он взял с неё слово, что пока его не будет, мать отбросит ревность и прочие глупости, она будет относиться к Феликсе как к родной. Гитл пообещала — не то время, чтобы думать о пустяках. За три года она кое-как привыкла к невестке, не во всем, но привыкла. Если ты три года подряд жалуешься соседкам на невестку — смешно и глупо выглядишь уже ты сама. Как-то зимой, за полгода до войны, Гитл с Феликсой отправились на Житний рынок. На Верхнем Валу им встретилась одна из бесчисленных подружек Гитл.

— Это Илюшина жена? — спросила та, внимательно разглядывая Феликсу. — Какой красивый воротник у неё на пальто. И девочка красивая.

— Хорошая у нас девочка, — согласилась Гитл.

— Значит, ты смогла арайнлэгн ин дэр шиксэ а штикэлэ идишкайт. [11]

Феликса поняла только хорошо знакомое «шикса». Но её не интересовало, что говорят о ней подруги Гитл. Она тоже обещала Илье не обращать внимания на пустяки.

Уже в первую неделю июля выехать из Киева было очень сложно, а к середине месяца стало почти невозможно. Девятнадцатого в Ульяновск уходил эшелон с семьями сотрудников Управления пожарной охраны. Илья не работал в Управлении, его и полноценным пожарным не считали, хотя в штате команды он числился. Но выбирать не приходилось — он должен был отправить семью именно с этим поездом, потому что другой возможности уехать могло не быть. На всякий случай Илья записался на приём к Строкачу, хотя ждать неуловимого замнаркома под дверью кабинета не собирался. На стадионе «Динамо», прямо на футбольном поле шла сортировка и погрузка снаряжения для партизанских отрядов. Строкач наведывался на стадион ежедневно.

Спортсменов, работавших на сортировке, Илья знал не всех, но среди знакомых разглядел Щегоцкого.

— Не берут в армию, — пожаловался динамовский форвард. — Никуда не берут. У меня после ареста в тридцать восьмом — экзема по всему телу. Говорят, это нервы, чёрт бы их драл. Пока тут велели работать, а что будет, когда партизанские полки отправим, ещё не знаю. Жду чего-то, не понимаю только, чего.

Слушая Щегоцкого, Илья вдруг вспомнил, как красиво смотрелся тот на поле во главе киевского «Динамо», как уверенно выводил команду на матчи, как рвался с мячом к воротом, обходя защиту противника. Всё это ушло, словно никогда и не было, война изменила город, но людей она не изменила. Ничего, когда-нибудь футбол вернётся в Киев. Когда-нибудь вернётся и бокс.

Строкач появился в обед.

— В каком ты полку? — спросил он, выслушав Илью. — Во втором? Значит, у тебя всего несколько дней в запасе, и семью нужно отправлять срочно. Идём.

Он зашел в кабинет директора стадиона и попросил связать с начальником управления пожарной охраны. После этого звонка секретарь Строкача подготовил письмо-ходатайство, и дальше уже заработала бюрократическая машина наркомата. Так в окончательном списке членов семей сотрудников Управления, следующих в город Ульяновск, появилось шестеро Гольдиновых и одна Терещенко. Список был составлен 18 июля, накануне дня отъезда. На всех, кто в него попал, выдали проездные документы. Время отправления эшелона — 15:00.

— Хорошо, — Гитл положила документы в сумочку с паспортами и метриками детей. — Значит, в шесть утра мы должны быть на вокзале.

— Мама, почему в шесть? — рассмеялся Илья.

— Потому что уедет тот, кто сядет в поезд. Если бы это помогло, я отправилась бы на вокзал сейчас. Иди домой, поспи…. Нет, подожди. Я хочу тебя проводить. Завтра тяжёлый день, мы будем обниматься, плакать и говорить ерунду, а мне нужно сказать тебе одну вещь, и ты послушай меня.

По расшатанной деревянной лестнице они спустились во двор. Было темно и необычно тихо, таким тёмным и безмолвным Илья не видел Подола никогда. Дома, окружавшие двор, стояли чёрными. В них не было жизни, в окнах не было света — многие соседи уже уехали, а те, что оставались, завешивали окна изнутри одеялами. За светомаскировкой следили все: милиция, дворники, соседи. Война продолжалась почти месяц, и город изменился так, что Илья перестал его узнавать. Казалось, что Киев и сам себя больше не узнаёт. Даже звёзды на киевском небе выглядели иначе, они наливались тяжёлым изжелта-багровым светом и висели необычно низко. Ну, хоть звёзды немцы бомбить не могут, подумал вдруг Илья, когда они вышли из дома.

— Ты, конечно, понимаешь всё лучше меня, — Гитл провела ладонью по плечу сына, — и в своей жизни ты давно всё решаешь сам. У тебя мой характер, я это раньше знала и теперь не отказываюсь. Ты всегда первый, ты всё хочешь делать лучше других, наверное, это правильно. Я видела, как ты дерёшься, и ты знаешь, мне понравилось, — тихо засмеялась она; это была неправда, но сегодня так нужно было сказать, — потому что ты думаешь, а не просто машешь кулаками. Но думать умеют не все, дураки растут без дождя. Что я тебе рассказываю? Если бы не было дураков, может быть, не было бы этой войны. Поэтому не слушай никого. Я понимаю, у тебя будут начальники, они станут решать за тебя, отдавать приказы и что там ещё? Начальники любят приказывать, а выполнять придется тебе. Дурак может загнать в такое место, откуда умный потом не выберется.

— Мама, но приказ есть…

— Да, да, да. Я же не говорю отказываться или, не дай бог, спорить. Начальники и дураки не умеют спорить и не любят тех, кто умеет. Но приказов может быть много, а жизнь у тебя одна. Думай о себе. Вот это я хотела тебе сказать. Теперь иди и поспи. Завтра утром, в пять, приезжай сюда с Феликсой и Бассамой — отправимся вместе, чтобы не искать потом друг друга на вокзале. Там такое начнётся, что черти потеряют своих грешников.

Илья пересёк небольшой их двор и через минуту, махнув на прощанье рукой, вышел на улицу. Гитл смотрела ему вслед, она видела, как он свернул за угол, перебежал безлюдную улицу и быстрым шагом направился к фуникулёру.

— Да уподобит тебя Господь Эфраиму и Менаше. Да благословит тебя Бог и сохранит тебя, да обратит Господь лик Свой к тебе и помилует тебя, — Гитл стояла посреди ночного двора, и слова древнего благословения текли и растворялись в темноте. — Да обратит Господь лик Свой к тебе и дарует тебе мир…

Стены домов давно скрыли от неё высокую фигуру сына, но она видела, как в темноте и одиночестве он поднимается по Александровской, и каждый шаг приближает его к ночным звёздам Киева — багровым, белым, ледяным.

Илья слушал Гитл не очень внимательно — она просила его быть осторожным, конечно, он будет осторожен, как иначе? Прощаясь, мать должна была сказать ему какие-то слова, это ритуал, и она их сказала. Позже он вспомнит этот июльский вечер, возможно, они вспомнят его вместе, после войны, когда все вернутся в Киев. Наверное, тогда её слова наполнятся новым смыслом, о котором пока они не знают, ни он, ни Гитл. Но сегодня, после изнурительного дня, проведённого в толпах, в давке, в чиновничьих кабинетах, накануне другого, такого же выматывающего, всё сказанное Гитл оставалось для Ильи только необязательными словами. Слова не имели значения, но сам разговор, вдруг понял Илья, был важен. Они расстаются, и уже завтра он останется один: без Гитл, без Феликсы, без Тами. Он больше не сможет им помочь, что бы ни случилось.

Феликса его ждала. Была она собрана и деловита.

— Я вот о чём подумала, — встретила она Илью. — Тебе надо заранее подготовиться, если вдруг что-то случится. Потому что случиться может всякое: например, тебе придётся вернуться в Киев, когда тут будут немцы.

Илья задумался. Эта мысль ему не приходила в голову, но такое действительно возможно.

— Пока ты здесь, узнай, кто из твоих друзей не уезжает. Например, Ирка Терентьева никуда не едет, у неё мать лежит, и она останется с матерью. В крайнем случае, можно к ней. А сюда приходить нельзя, и к твоим тоже нельзя.

— Да, это понятно, — согласился Илья. — Я буду спрашивать у ребят.

— Нужно спрятать твою одежду. Закопай её в надёжном месте. Не в шинели же тебе ходить по городу. Вот стоит мешок, там всё, что нужно — старое пальто, штаны, пиджак, ботинки. Его можно зарыть где-нибудь в парке, в глубине. Но всё это на самый крайний случай, потому что места опаснее Киева для тебя нет.

Илья и это знал не хуже жены. После апрельской победы в цирке Крутикова казалось, его узнаёт весь город. По своей воле он сюда точно не вернётся, но мало ли, что его ждёт.

— И ещё, последнее, если тебя ранят, если нужно будет спрятаться, отоспаться, отлежаться, согреться, не знаю, не могу придумать, что с тобой может произойти — иди в Кожанку к моим. Они всегда помогут.

— Конечно, — Илья обнял жену. — Спасибо. Ты уже собрала вещи? Мать хочет, чтобы на вокзал мы все поехали вместе.

— Это правильно. Нужно ехать вместе. Когда мы выходим?

— Утром. В половину пятого.

— Вещей у нас немного — я взяла твой чемодан. И мешок с едой. Мы же скоро вернёмся? — вопрос прозвучал как-то беспомощно, и Феликса добавила:

— Может быть, уже осенью.

Мешком она назвала небольшой рюкзак, в котором были сложены консервы, хлеб, три десятка варёных яиц, пшено и картошка.

— Я тоже надеюсь, что скоро вернётесь, — согласился Илья, хотя не знал, когда это случится и даже не знал, что об этом думать. Спокойное поведение Феликсы, до этого проплакавшей почти неделю, его не удивило — перед соревнованиями она всегда нервничала, но на старт выходила спокойной. У Ильи было время привыкнуть.

Они сидели молча, словно боялись, что слова прощания сломают их хрупкую веру в краткость расставания. Феликса знала, что не хочет ехать, но обязана; Илья знал, что не хочет расставаться с ней, но обязан. Так пусть их разлука будет хотя бы недолгой.

Весь день отъезда был полон безграничного отчаянья и бессилия перед судьбой, перед войной, вырывавшей и вышвыривавшей людей на восток из их домов — сотнями, тысячами, эшелонами. Девятнадцатого уходило сразу несколько составов на Волгу и на Урал. Киевский вокзал, вся площадь перед ним, весь перрон были туго и тесно забиты женщинами с испуганными и ревущими детьми. Между теплушками, между обычными товарными вагонами, в которых совсем недавно возили скот, люди метались от поезда к поезду, не умея отличить один от другого, не понимая, как и где искать нужный состав и начальника поезда, единственного человека со списками эвакуирующихся, от которого в этот день зависела их судьба.

В то же время с центрального вокзала Киева отправлялись два военных эшелона — грузились части, составленные из недавних киевских призывников. Им предстоял совсем недолгий путь: сперва в Харьков, а оттуда, в составе уже сформированных дивизий, — на фронт. На западе немецкие войска стояли в тридцати километрах от киевских окраин. Вернее, немцы не стояли, они двигались, обходя город с севера и с юга, и никто не знал, где их увидят завтра. «Позавчера немцы взяли Белую Церковь, вчера Фастов, сегодня будут в Мотовиловке». Мотовиловка — дачные места, сорок минут до Киева. Толпа наполнялась слухами, впитывала их и порождала новые, немыслимые, но некому было ни подтвердить их, ни опровергнуть, и оттого они казались вполне достоверными. Сам вид новобранцев разных возрастов, не уверенных ни в себе, ни в своих действиях, больше похожих на обычных гражданских, переодетых зачем-то в новую мятую форму, не прибавлял спокойствия, но усиливал панику уезжающих, придавая ей смысл почти апокалиптический. Так не едут на месяц или на полгода, так бегут навсегда.

Эшелон Управления пожарной охраны был составлен из теплушек защитного цвета и выглядел надёжнее других. Илья отыскал нужный вагон. Двери его были сдвинуты и заперты на висячую скобу. Илья поискал старшего по вагону, но внутри его быть не могло, а по платформе в противоположные стороны одновременно двигались два потока людей, постоянно налетая друг на друга, сталкиваясь, ругаясь и огрызаясь. Искать было и бесполезно, и бессмысленно.

— Открывай, — скомандовала Гитл. — Нужно занять места, а там уже можно ждать отправления. Здесь нас в минуту сметут на рельсы.

Илья сбросил скобу и раздвинул двери. Внутри пахло лошадиным навозом, на дощатом полу валялись клочья сена. Посередине было оставлено место для буржуйки, но самой печки не было, а справа и слева от дверей, от стенки до стенки в три яруса тянулись нары. Тут же выяснилось, что вагон совсем не пуст.

— Заходите и закрывайте двери, — крикнули ему из глубины. — А то быстро набегут.

— Ничего, я поработаю контролёром, пока старший вагона не появится. Сейчас крыша раскалится, вы задохнётесь тут все.

Глаза привыкли к темноте, и он увидел, что некоторые полки уже заняты. Тесно прижавшись спинами и боками друг другу, поджав ноги, на нарах сидели женщины и с ними чуть ли не десяток детей. Что это за люди, и есть ли у них разрешение на посадку, Илья не спрашивал. Если они здесь, значит им нужно уехать, а с разрешением пусть разбирается старший.

Он помог подняться Гитл, забросил в вагон все вещи и остался стоять у раздвинутых дверей.

— Я хочу наверх, к окну, — уверенно заявила Тами. Под крышей теплушки тускло серели четыре небольших окошка.

— Нет, — Феликса осмотрела щели в стенах вагона и доски полок, — наверх ты не пойдёшь. Там опасно, оттуда и спускаться долго, поедем на нижних полках.

Всей семьёй они начали устраиваться на нарах, прикрывая мешками с одеждой щели в стенках вагона, устраивая что-то, похожее на постель.

По платформе, всё так же яростно кипя, спешили друг навстречу другу два потока людей. Многие знали, что ищут, но не понимали, куда идти, и распахнутые двери теплушки казались им таким простым и понятным решением неразрешимой задачи. Какая разница, куда и с кем ехать, лишь бы скорее выбраться из обречённого города. Здесь уже не было для них места, жизнь сама выталкивала киевлян, но возможно, она ещё примет их в каком-то другом городе.

Вагон быстро заполнили уезжающие, и чем меньше времени оставалось до отправления, тем настойчивее стремились попасть в него новые беженцы. У одних были выписаны билеты именно в этот вагон, у других не было ничего, кроме дара убеждения и надежды обмануть старшую по вагону — крупную решительную тётку, способную обратить любую надежду в прах и в пепел одним движением руки с вытянутым указательным пальцем. Мольбы чередовались с лестью, просьбы — с угрозами и проклятиями. Смотреть на это было невозможно, слышать — нестерпимо, но приходилось и смотреть, и слушать. И те, кто оказался на киевском вокзале в конце июля сорок первого года, навсегда запомнили ревущую и стонущую толпу мечущихся вдоль заполненных вагонов, теряющих надежду и силы людей, с яростью и ненавистью глядящих вслед уходящим переполненным составам.

Поезд пожарного управления ушёл вечером, увозя законных и незаконных пассажиров, уставших за этот день так, словно они уже провели в пути неделю. Их ждала долгая, изматывающая дорога, ни ускорить, ни сократить которую было невозможно. Только замедлить долгими стоянками на запасных путях и в тупиках, пока навстречу шли на фронт военные эшелоны.

Поздно вечером посыльный доставил повестку: Илью вызывали в штаб полка.

Утром следующего дня его приняли командир 8-го батальона Гриценко и комиссар батальона Нусинов. Окно небольшой прокуренной комнаты, в которой до войны работала статистическая служба «Динамо», выходило к задней части трибун. Со стадиона временами доносился шум грузовиков, голоса водителей и грузчиков. Ничего особенного, если не знать, что это армейские трёхтонки подвозят снаряжение для партизанских полков.

— Видел тебя вчера на вокзале, тёзка, но отвлекать не стал, — пожал Илье руку комбат. — Всё в порядке? Проводил семью?

— Да, Илья Яковлевич. Все уехали.

Гриценко работал в группе инспекторов управления пожарной охраны, Илья несколько раз встречался с ним до войны. А комиссара он видел впервые, но уже слышал, что тот служил в политотделе управления милиции.

— Два часа назад эшелон проследовал Полтаву. Едут медленно, но главное, без приключений. Сейчас уже должны подъезжать к Харькову, — сказал Нусинов, внимательно разглядывая Илью.

— Правильно, Абрам Яковлевич, для них лучше путешествие — без приключений. А когда семья в безопасности, и воевать спокойнее, — согласился Гриценко и перешёл к делу. — На завтра назначен военный совет полка, а 24 июля выдвигаемся к местам оседания. Времени на подготовку мало, вернее, его нет совсем. Мы с Абрамом Яковлевичем подбираем кандидатов на должности командиров взводов. Я предложил назначить тебя командиром первого взвода — о спортивных успехах все и так хорошо знают, но ты ведь был и тренером, умеешь командовать, настраивать людей, к тому же, я помню тебя и по инспекционным проверкам.

— Хочу, чтобы вы хорошо понимали, товарищ Гольдинов, — было заметно, что комиссар оптимизма Гриценко не разделял, — командир взвода в наших условиях — это фактически командир партизанского отряда. Действовать в составе батальона, тем более полка, мы будем редко. Вашему взводу предстоит существовать автономно, и от ваших решений зависит и выполнение отрядом задач, и идеологическая работа, и жизнь подчинённых. Вы очень молодой человек, это вызывает у меня некоторые опасения, но Илья Яковлевич уверен в вас. Так что решайте, готовы вы принять взвод?

— А взвод уже сформирован?

— Почти. Вот предварительный список. — Гриценко протянул Илье лист с набросанными карандашом фамилиями и именами партизан. — Список можешь менять, но не увлекайся, мы готовы перебросить из одного взвода в другой пару человек, не больше, иначе всё перепутается к чертям.

Илья просмотрел фамилии: шестеро из пожарной команды «Арсенала», ещё шестеро из второй городской, трое ребят из караула госбанка, двое из госпожарнадзора, эти постарше, одному уже за пятьдесят. Их бы заменить на молодых бойцов, но Илья вовремя заметил пометку — оба члены партии, наверное, комиссар включил, решил он и положил список перед собой.

— Замен не будет. Что я как командир взвода должен сейчас делать?

— Если по личному составу возражений нет, — комбат был доволен, что вопрос решился быстро, — найди карандаш, линейку, большой лист бумаги и подготовь окончательный вариант именного списка. Вот тебе образец. Подумай, кого назначить командирами отделений. Список сдай мне до обеда. Завтра на военном совете утвердят всех взводных. После этого соберёшь своих, получите обмундирование, сухпайки и прочее.

К обеду Илья смог заполнить только половину разделов списка, а колонка «Место жительства ближайших родственников / точный адрес/» оставалась пустой. Он и о своих-то родственниках не понимал, что писать — не было у них теперь точного адреса. Подумав, решил дать адрес брата: г. Нижний Тагил, Гольдинов Е. Г. и киевский адрес матери — когда-нибудь же она туда вернётся.

— Пока так сойдёт, — взял у него список Гриценко. — Остальное впишешь завтра. После совета полка соберем батальон, и я представлю всех командиров взводов.

По пути домой Илья зашел на стадион, попрощаться со Щегоцким. Но Кости уже не было.

— Щипу вчера отправили в Никольскую слободку, пожарником. Оттуда всю команду в партизаны забрали, некому на брандспойте стоять, — сказал Илье один из грузчиков. В Никольскую слободку Илья не поехал.

Киев заметно опустел за месяц войны, но безлюдным он всё равно не казался. Уезжавшие суетились, спешно заканчивали последние, самые важные дела, замирали у радиоточек, когда передавали сводки Совинформбюро, слушали хмуро и, не узнав ничего обнадёживающего, неслись дальше. Остававшиеся выглядели растерянно, они не знали, представить не могли, чего им ждать, когда Киев займут немцы. Впрочем, терялись не все, многие помнили восемнадцатый год. Тогда немецкие войска удерживали Украину в шаге от гражданской войны, уже выжигавшей российские губернии. Но даже те, кто твёрдо знал, что при немцах был порядок, догадывался, что в этот раз придут другие, новые немцы. Порядок-то будет, кто ж сомневается, но вот какой? Были и такие, кто просто не задумывался — зачем ломать голову над тем, что ещё не случилось? Жарким и солнечным летом сорок первого на киевских пляжах загорали ослепительные красавицы. Как, впрочем, и всегда.

24 июля, в три часа дня, Илья в последний раз зашёл домой. Он уже был в форме, в петлицах краснел один кубик младшего лейтенанта. Командир назначил сбор полка на шесть часов вечера, на плацу Школы милиции.

У подъезда к Илье подкатился Коржик. Казалось, управдом ждал именно его.

— Ну что, чемпион? Супругу в тыл, а сам на фронт, родину защищать?

— Да, сегодня отправляемся. — О том, что полк партизанский, знали только его родные. Остальным он говорил, что будет служить в армии. — А вы остаётесь?

— Горкоммунхоз не того масштаба организация, чтобы её эвакуировать. Остаёмся, да. За водопроводом нужно следить, за канализацией. Проводить противопожарные мероприятия, сам понимаешь. Вот, вернёшься, а в квартире порядок: всё стоит, как оставил. Кстати, ты ключики когда будешь сдавать?

— С собой возьму. Чтобы вас не тревожить.

— А вот это неправильно. Ключи нужно сдать.

Илья тяжело хлопнул Коржика по плечу, и у того от неожиданности подогнулись колени.

— Поговорим об этом в следующий раз, а пока считайте, что я в командировке, как обычно.

Квартира стояла пустой и снова казалась огромной. Илья нарочно крошил её тишину твёрдыми шагами, хлопал кухонными ящиками, проверяя, не осталось ли в них что-то нужное. Нашёл старый перочинный ножик, обрывок бечевки и спичечную коробку с солью. Всё это он бросил в уже собранный вещмешок.

В шкафу ещё висели вещи Феликсы. Илья бы так их и оставил, но из тусклого ряда шёлковым отливом вдруг сверкнул красный халат, и что-то в нём дрогнуло. Он сгрёб всё, что было в шкафу, завернул в грубую почтовую бумагу и затолкал свёрток в дальний угол антресолей, понимая при этом, что делает вполне бесполезное дело.

В углу комнаты, на полу, стоял их старенький патефон. Илья завёл его, сел рядом, прислонившись к батарее, но пластинку ставить не стал. Пружинный двигатель работал тихо, чуть пощёлкивая.

Легко сказать нагловатому управдому «поговорим, когда вернусь». А когда он вернётся, если не может даже уйти? Сейчас патефон остановится, и я пойду, решил Илья.

Минуту спустя он перебросил вещмешок через плечо, закрыл дверь и быстро сбежал по лестнице. Он прошёл через двор, как проходил много раз, уезжая в командировку.

Вечером полк получил оружие и ночью в свете мощных вокзальных прожекторов погрузился в вагоны. Незадолго до рассвета состав с батальонами 2-го партизанского полка окружным путём отправился в Гребёнку. Обычная дорога через Фастов уже несколько дней была перерезана немцами.