Отрада округлых вещей

ШКОЛЬНОЕ ФОТО

По двору средней школы имени Эдварда Осбика, мимо статуи, изображающей большую белую птицу,[69] шел человек маленького роста. Низкое вечернее солнце ложилось на землю так, что идущего опережала собственная тень, длинный тощий карикатурный силуэт его тела, выделяющийся словно среди языков адского пламени. Зонтик этот человек нес перед собой, как букет цветов. Когда он приблизился к зданию школы и поднял голову, директриса на шаг отступила от окна.

Она была в пиджаке, так как по вечерам уже стало холодать, а отопление в здании еще не включили. Сегодня утром, когда она добиралась на велосипеде на работу, уже пахло осенью, густой, тяжелой землей, желудями и прелой листвой. Но старые листья еще не облетели с ветвей, и попутный ветер был теплый. Несколько дней тому назад поблизости сгорела фабрика, весь транспорт на большом участке направляли в объезд, а Венера и Марс вступили в соединение.

Немного спустя в дверь постучали, вошла Михаэла и назвала фамилию посетителя. Последний из трех «опоздавших», которые записались на прием на сегодняшний вечер. Этот пришел на сорок пять минут позже оговоренного времени.

Они поздоровались за руку. В лицо ей повеяло слабым запахом грибов. Господин Прайснер обильно потел.

— Спасибо за то, что нашли… — начала директриса и предложила ему сесть.

— Пустяки, не беспокойтесь, — отвечал Прайснер.

— Почти все остальные родители пришли вчера вечером, но в этом, особом случае мы приняли решение предоставить шанс каждому, и…

Прайснер чихнул.

— Извините, — произнес он.

Он положил зонтик рядом с собой на пол. То, что она приняла за грибной дух, могло быть запахом салона новой машины, подумала директриса.

— Что ж, хорошо, — сказала она. — Конечно, вы знаете, в чем дело.

Он кивнул:

— Вы хотели обсудить фотографию.

— Совершенно точно, — подтвердила директриса. — В первом письме родителям, и мне очень важно сейчас объяснить это каждому отцу и каждой матери лично, мы выразились, пожалуй, в слишком укоризненном тоне. Это мы осознали, к сожалению, слишком поздно, и за это мне искренне хотелось бы извиниться перед вами. И перед вашей женой.

— О, окей, — откликнулся Прайснер, кивнув с любезным видом.

Он сохранял спокойствие, похоже, безо всяких усилий.

— Хорошо, — сказала директриса, — итак, мне бы очень хотелось, чтобы к концу этого разговора у нас не осталось непроясненных вопросов. А прямо в начале хотела бы уверить вас, что, разумеется, покупать или не покупать что-либо — ваше неотъемлемое право. Но вы, то есть ваша жена, мне кажется…

Она протянула ему записку. Когда он пробежал ее глазами, брови у него не приподнялись, только под одной строчкой он быстро провел указательным пальцем, одновременно приблизив лицо к листку, но в остальном никак больше не реагировал.

— Все правильно, моя жена записывалась, — сказал он, изучив список желающих. — Это она занимается всеми школьными делами.

— Ах вот как. Видите ли, господин Прайснер, я знаю, вы не хотите показаться невежливым и поэтому вы… И пожалуйста, поверьте, я благодарна вам за это, правда, у меня уже побывали некоторые родители, и они совсем иначе… Но, хорошо, я понимаю и это. Зрелище действительно странное. Вот такая фотография. Взгляните.

И сейчас, когда она подвинула ему фотографию класса, он остался совершенно спокоен. На краю группового портрета парил над детьми логотип школы имени Осбика, старательно выведенный фотохудожником и составленный из надписи с коротенькими крылышками по бокам.

— Это ведь из-за Даниэля Грондля? — любезно спросила директриса.

Ее гость излишне поспешно затряс головой.

— Нет-нет.

— Я совсем не хочу вас в чем-то упрекать, господин Прайснер.

— У нас есть на то свои причины, — пояснил он. — Мы ничего не имеем против этого бедного ребенка. Против того, чтобы он фотографировался вместе с остальными. То есть я хочу сказать, я знаю, может показаться, что я, что мы… Но проблема в том, что мы просто не хотим покупать фотографию, даже притом, что моя жена тогда на нее подписалась. Вот и всё.

— Конечно, вполне возможно, что фотография вам не нравится. Почти все родители отказались от нее, после того, как ее увидели. А они заранее знали, что Даниэль тоже будет сниматься вместе с остальными.

— Да, конечно.

Директриса повернула фотографию и внимательно рассмотрела ее сама. При этом она попыталась изобразить на лице благосклонную серьезность, избежав показной толерантности. Тем самым она давала понять, что ведет с ним беседу на равных и не намерена прибегать ни к каким педагогическим уловкам. Она чувствовала: этот человек — из числа добрых. К нему в душу она, пожалуй, может проникнуть на межличностном уровне.

— Этот аппарат, — сказала она, дружелюбно взглянув на Прайснера.

На лице его на миг появилось какое-то странное, неопределенное выражение, и тотчас же исчезло.

— А причем тут аппарат? — спросил он.

— Аппарат необходим. Без него Даниэль не смог бы…

— Да-да, конечно, — кивнул Прайснер, как будто слышал нечто подобное уже не раз.

— Знаю, зрелище весьма странное. Но вот, например, ваша Джессика видит этот аппарат каждый день. Учится в быту общаться с товарищами, которые очень и очень отличаются от большинства. Для этого и существуют инклюзивные классы.

— Разумеется.

Посетитель плавно перевел взгляд на потолок, но потолок был в целом неинтересен, фресками не расписан, и потому он вскоре вновь сосредоточился на неприятном разговоре.

— Видите, я сейчас хочу сказать, — начала директриса, — и пожалуйста, не расценивайте это как выпад…

— Мы ничего не имеем против мальчика, — нетерпеливо прервал ее Прайснер. — Мы просто не хотим покупать фотографию. Список желающих — это же не договор.

— Конечно, нет. Это только ни к чему не обязываю… то есть я хочу сказать, обязывающий…

— Да, я очень сожалею, — перебил он ее. — Знаю, вы потратили силы и время, приглашали фотографа и так далее. Это не имеет никакого отношения к Даниэлю.

В усах господина Прайснера посередине наблюдался необычайно большой пробел, что придавало его лицу миролюбивое выражение и одновременно делало его похожим на азиата. Директриса изо всех сил пыталась не смотреть на эту безволосую кожу прямо над выемкой верхней губы. Однако, подобно кошачьему пупку, это место излучало странную, неодолимую притягательность, превращаясь в своего рода живописную точку схода.

— Аппарат вас пугает? — спросила она.

— Что?

Он сделал изумленное лицо, однако удивление его выглядело наигранным и задержалось подозрительно надолго.

— Это совершенно естественно, — заверила директриса.

— Нет, он нас не пугает.

Теперь его голос звучал несколько иначе, более мужественно и сдержанно. Он немного изменил тактику и медлил перейти к следующей стадии — нетерпению и раздражению.

— А меня, когда я впервые его увидела, он испугал, — спокойно сказала директриса. — Я до сих пор помню. В первый момент нельзя было даже представить себе, что там, в аппарате, ребенок, в котором таким образом поддерживают жи…

— Дело не в этом, — прервал ее Прайснер уже слегка утомленным тоном, что представляло собой отчетливый прогресс и, возможно, первый маленький прорыв. — Он только… Я знаю, как сейчас прозвучит то, что я скажу, но я вынужден это сказать, окей?

Директриса молча сделала сочувственный жест, призванный приободрить собеседника. Ее посетитель глубоко вдохнул и выдохнул.

— Мне кажется, существует грань, — произнес он, медленно проводя ребром ладони по деревянному столу. — Есть черта между еще хоть как-то различимым человеческим обликом и… Ага, окей, вы видите? Вот сейчас то, что я скажу, прозвучит так… сейчас вам покажется, что я такой…

Директриса воздела руки.

— Нет-нет, я здесь не для того, чтобы судить о ва…

— Но все-таки вы судите.

— Нет, — мягко возразила она. — Пожалуйста, продолжайте.

Господин Прайснер закатил глаза и откинулся на спинку стула.

— Я понимаю, — проговорил он, — что вы умеете уклоняться от некоторых деталей. Этому учит ваша профессия. Смотрите на эту штуку и думаете: «Окей, там… в каком-то смысле… находится ребенок, он может присутствовать на уроках, пока он там, внутри, и пока эту штуку не отклю…» Ага, видите? Теперь вы смотрите на меня с таким видом…

— Нисколько, господин Прайснер.

— Вам это легко. Вы, вероятно, видите такое каждый день. Вы умеете с этим обходиться. Но у меня это не очень-то получается. Меня от одного вида этой штуки начинает тошнить, извините за то, что выражаюсь так грубо. Невольно спрашиваешь себя, где оно кончается.

Он умолк. По его виду она заключила, что он чувствует себя побежденным. Входя к ней в кабинет, он был твердо уверен, что выйдет из разговора победителем.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила она.

— Если человеческий облик… Две руки, две ноги, лицо… Я хочу сказать, у этой штуки даже глаз нет, она похожа на электрическую розетку!

Возникла зловещая пауза.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — произнесла директриса.

Она попыталась говорить тоном, лишенным всякого намека на укоризну. Он уже забился на крючке, теперь необходимо было проявить осторожность.

— От этой штуки кошмары снятся.

А вот тут он зашел слишком далеко, подумала она. Однако сразу стал чувствовать себя свободнее. Возможно, пора ужесточить избранную стратегию.

— А что, собственно, говорит об этом ваша Джессика? — спросила она. — Неужели она не рада была бы иметь классную фотографию?

По-видимому, Прайснер честно решил, что должен об этом подумать.

— Ну да, — сказал он. — Вы же знаете, как они себя ведут в этом возрасте. Все девочки, без исключения. То им кажется, что они слишком тощие, то — слишком толстые. И это начинается очень рано. Она никогда не повесит у себя в комнате собственную фотографию. А потом, у нее и так всё сплошь завешано всевозможными…

«Интересно, — подумала директриса, — как быстро он ограничился этим сценарием: “у нее в комнате”. Не в квартире, не в столовой или еще где-нибудь, нет, если бы его дочь хотела получить такую фотографию, она повесила бы ее у себя в комнате». И все же она сказала себе: он — из числа добрых людей.

— Я понимаю вас, — заверила она.

— А вы тогда ходили вместе с нашим классом в поход? — вдруг спросил Прайснер.

Ах, он об этой истории. Директриса едва не закатила глаза. Но сдержалась.

— Нет. О каком походе вы говорите?

— То есть я хочу сказать, меня самого там тоже не было, — поспешил добавить Прайснер. — Я знаю это со слов жены. Она сказала, что то мгновение, когда весь корпус… аппарат скатился по склону холма и при этом завибрировал сильно-сильно, как… как на этих видеороликах со стиральными машинами, которые работают в режиме отжима, и тут кто-то бросает кирпич в барабан, и тогда… Знаете эти видео?

— Нет.

— Да их в интернете полным-полно, безумие какое-то. Ну просто с ума сойти, вы же понимаете, о чем я, сначала он начал быстро вращаться на месте, а потом на траву выпал клубок тонких спутанных проводов. Моя жена сказала, что выглядело это, как если бы взорвался холодильник. Съехал вниз с холма. А потом еще эта медсестра, в обязанности которой….

— Фрау Триглер, — подсказала директриса.

Сделала она это, отчасти желая дополнить, отчасти чувствуя, что пора несколько обуздать поток красноречия Прайснера. Щеки у него покраснели, от проступившего румянца он помолодел. Помолодел и выглядел теперь испуганным. Но был еще не готов.

— Да-да, Триглер, — продолжал Прайснер, — подбегает со своими приборами и собирает отвалившиеся части, и тут дети начинают кричать: «Капсула, капсула!» Точно не припомню. А потом несколько секунд всё в беспорядке валяется на земле, и от этого становится не по себе, и все на это смотрят. Знаете, моя жена в тот день вернулась сама не своя. Но Джессика сказала, что такое бывает часто.

— Простите?

— Конечно, это не всегда так потрясает, — согласился Прайснер, — но то маленькие детали отламываются, то какой-нибудь провод сгорает. Дочь говорит, часто пахнет жженой резиной…

— Господин Прайснер, могу заверить вас…

— Нет-нет, я совершенно не хочу сказать, что вы делаете что-то неправильно, я… Ах, Боже мой, как это все тяжело. Просто существует некая граница, ведь так? Вот что я хотел сказать. Не более. Существует граница. И если ее перейти…

— Да, вы это уже говорили.

— Я хочу сказать, — снова начал Прайснер, — подумать только, ведь это ребенок…

Вот наконец он произнес эти горькие слова. Сколько раз она слышала их за последние дни? Эту мантру, которая явно изо дня в день повторялась в головах родителей, когда они встречали детей после уроков и замечали рампу и переоборудованный автомобиль семьи Грондль, а потом шаткую камеру, поддерживаемую целой гроздью эластичных, упругих шаров марки «периболл», которую скатывали вниз по рампе, и детей, на прощание весело машущих камере вслед. Маленькие, непредубежденные создания, будущее человечества. И чудовищная, напоминающая формой яйцо, передвижная камера для несчастного существа, которое они воспринимали как подобное себе.

— Какими же надо быть родителями, чтобы соорудить такое?

— Пожалуйста, господин Прайснер, — подняла руку директриса.

Она хотела избавить его от необходимости переводить разговор в это русло.

— Нет, — сказал он, и лицо его приняло выражение искреннее и печальное, — я действительно хотел бы это знать. Какими же надо быть родителями, чтобы так поступить с собственным ребенком? Есть же какая-то граница, правда? В какой-то момент жизнь прекращается, обрывается. Всем нам когда-нибудь придется… Я хочу сказать, вы же знаете, как это бывает…

— Да.

— Вы бы поступили так с собственными детьми? Соорудили бы такую штуку и стали бы управлять ею дистанционно, из дома?

— У меня нет детей.

— И все-таки, — продолжал настаивать он. — Вы бы так поступили?

— Господин Прайснер, мне кажется, я не вправе осуждать решение других родителей только потому, что сама выбрала бы другое.

— То есть вы бы так не сделали?

— Я этого не говорила, — отвечала она со всей возможной мягкостью, на какую была способна.

— Я бы тоже так не сделал, — решительно покачал головой Прайснер. — Я мог бы прямо здесь и сейчас дать вам в этом расписку. Я бы никогда не соорудил такую штуку, эту единственную в своем роде камеру… я хочу сказать, если я даже не могу по вечерам укрыть его одеялом, то это уже не ребенок.

Он замолчал. На щеках у него выступили красные пятна. Жалкое, безволосое место над верхней губой как-то особенно выделялось. Он опустил глаза. Наверное, он внезапно понял, что зашел слишком далеко. Этим мгновением она и должна была воспользоваться, чтобы ринуться в атаку: он осознал свою вину, и для нее словно ненадолго приоткрылось долгожданное окно, теперь она без усилий могла заставить его купить фотографию. Однако, в отличие от прежних встреч с родителями, сейчас директриса медлила, и ее взгляд на миг почему-то застыл на маленьком флюгере, едва различимом на далекой крыше какого-то дома. Филигранный предмет, назначение которого заключалось в том, чтобы поворачиваться по ветру и радовать всех живущих поблизости привычным скрипом. Ей вспомнились осенние дни, краснокоричневые листья на подъездной аллее. Укрывать одеялом, по вечерам.

— Простите, — произнесла она. — Что вы сказали?

— Ах, ничего, — отмахнулся Прайснер. — Я не хотел никого обидеть. Стоит что-то такое сказать, и сразу начинает казаться…

— Нет-нет, — возразила она. — Вы сказали: «Если вы больше не можете укрывать его одеялом, то это уже не ребенок» — ведь так?

Прайснер смотрел на нее. Он смущался, не зная, как загладить свою оплошность.

— Можно спросить, откуда вы это знаете?

— Что?

— Откуда вы знаете, что по вечерам его не… То есть вы это просто предполагаете или…

Прайснер втянул голову в плечи и отвел глаза в сторону.

— Может быть, моя дочь упоминала о чем-то подобном.

— Что?

Он сделал нетерпеливый жест, мол, какая разница.

— Ах, да понятия не имею. Вы же знаете, дети иногда говорят за спиной друг у друга жестокие вещи.

Он откашлялся.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, вот, хотя бы гараж.

— Не знаю, о чем вы.

— Правда?

Прайснер, казалось, был удивлен. Во взгляде его даже появилось что-то вроде легкой укоризны, мол, надо же, поразительно, как мало знает она о частной жизни своих подопечных.

— Кровать, — осторожно начал он, — так сказать, больше не требуется.

— То есть не требуется Даниэлю?

— Да, — ответил Прайснер. — Ему же не нужно… То есть его можно…

Он не завершил начатую фразу, вместо этого очертив в воздухе контуры четырехугольного ящика.

— Видите ли, я не знаю, как строится быт семьи в столь исключительном случае, — проговорила директриса, — но…

— Мы просто не хотим покупать фотографию, — сказал Прайснер. — Может быть, мы на этом остановимся?

Тем самым он словно бы предлагал ей заключить мир. Директриса почувствовала, что упустила свой шанс. Перед ее внутренним взором проплыл образ темного гаража, прохладного и зловещего, ей показалось, что по спине у нее вот-вот побегут мурашки, но, слава Богу, озноб ее не охватил. Зато внезапно ей очень захотелось открыть окно.

— А вы, собственно, сами видели Даниэля? — спросил Прайснер.

— Конечно. А что вы имеете в виду?

— То есть эту камеру можно открыть или…

— Господин Прайснер, а вам не кажется, что обсуждать это было бы несколько вульгарно?

— Нет, — ответил он, и лицо его приняло честное и открытое выражение, что не могло не раздражать. — Мне кажется, это вполне оправданный вопрос. Когда дети устраивали рождественский вертеп, эта камера посреди сцены играла рождественский гимн, и его родители просто плакали навзрыд, но…

— Он взаимодействует с людьми, — заверила директриса несколько нетерпеливым тоном, словно еще раз объясняя урок непонятливому ученику. — Это самое важное. С ним можно работать. Он участвует в жизни, по-своему.

— Ну, скажем, как гидрант, — сказал Прайснер.

Прежде чем она успела как-то отреагировать на эту ужасную фразу, он поднял с пола свой зонтик. Не глядя на нее, притворился, будто смахивает какие-то невидимые пылинки с водонепроницаемой ткани.

— Я бы сказала, мы должны благодарить судьбу, — произнесла директриса, — за то, что ничего не знаем об этой боли. Да нормальным людям, вроде нас с вами, просто даже не вообразить, что означает почти совсем потерять ребенка.

Он по-прежнему не смотрел на нее. Но красные пятна на его щеках исчезли.

— Мы ничего об этом не знаем, — продолжала она. — Мы ничего не знаем ни о таких страданиях, ни о том облегчении, которое… У нас-то все хорошо, наши близкие здоровы.

— У моей дочери астма, — вставил Прайснер.

— Да, конечно, конечно…

Директриса сделала вид, будто у нее запершило в горле, и закашлялась, но лишь с большим трудом сумела скрыть непреодолимый, ничем не сдерживаемый приступ смеха. Господин Прайснер не засмеялся. Директриса почувствовала, как ее словно пронзили насквозь. Бельевой веревкой, натянутой между Венерой и Марсом. Она покашляла в кулак.

— Извините, — сказала она, отпив глоток воды из стакана, который все это время, нетронутый, стоял перед ней.

— На одно мгновение, — произнес Прайснер, обращаясь к зонтику, — Вы меня почти убедили, правда.

Немного подождав, она ответила:

— Я даже не пыталась вас убедить, господин Прайснер.

— Не буду спорить, — ответил он и встал со стула.

Директриса тоже поднялась, вздохнула и вытерла руки о рукава, словно запачкала их о беседу. Но Прайснер истолковал ее жест по-своему, решив, что ее знобит.

— Да, — сказал он, — постепенно холодает. На улице уже мерзнешь.

— Мы все мерзнем, — подхватила она.

— Не все, — возразил Прайснер и взглянул на нее.

Потом навстречу ей протянулась его рука. Она была теплая, пожатие — крепкое, почти дружеское.