Отрада округлых вещей

ЖИВЫЕ

Я знаю одного человека лет шестидесяти, который ни разу в жизни не видел покойника. Работает он в Граце и, по крайней мере, по совместительству, занимается писательским трудом. Это тоже не упрощает дело.

Ближе к тридцати он, по его собственным словам, стал притворяться, будто видеть покойников ему случалось. При этом он имел в виду, что ему уже доводилось видеть умерших животных, например, кошку или черепаху. О том, что метод этот абсолютно непродуктивен, ему, разумеется, было известно, но что ж ему оставалось делать? Тогда еще не существовало доступных в любой момент фотографий и видеороликов, которые можно было бы при желании без помех посмотреть. А еще тогда же он начал лгать, в том числе о том, что девяти лет отроду якобы видел своего покойного деда на смертном одре. Это он утверждал во времена выхода в свет своей первой книги, около тридцати лет тому назад.

Однажды, по его словам, он стал свидетелем некоего непонятного, пограничного случая.

В очень холодный январский день 1998 года он увидел бездомного, лежащего на улице рядом с затейливым многоэтажным стеллажом для велосипедов возле Центрального вокзала Граца. Человек этот, несмотря на ледяной холод и метель, был одет несообразно легко. Возле него суетились двое полицейских, один из них говорил с кем-то по рации. По словам знакомого, человек этот вполне мог замерзнуть.

Часто он спрашивал себя, почему другие еще в молодые годы видели мертвых, а он — до сих пор ни разу, ни единого. Так вот он, мол, и живет уже столько лет, ежедневно влача на себе этот груз, так и норовя предстать обманщиком в глазах других: ведь если сказать, никто же не поверит, просто стыд какой-то. Если бы окружающие только догадывались, сколь глубоко сокрыты от него основы мироздания, сколь абсурдна его невинность, избежавшая всякого соприкосновения с исконным, первобытным опытом посвящения в тайну смерти, сколь безнадежно он незрел… Только в некоторые мгновения случается, что он и сам начинает верить в собственную ложь, и тогда, привычно повторяя все вымышленные детали, он видит перед собой отчетливые, истинные образы ложных воспоминаний: старика на смертном одре в зале прощаний, будничную и прозаичную в своей бесцветности кожу его лица, ненатурально сцепленные руки, заострившийся кончик носа.

В тот день, когда мой знакомый доверил мне свою тайну, я как раз поправлялся после тяжелого гриппа. Помню, он еще заметил, что под глазами у меня залегли темные круги, а щеки немного ввалились. А когда мы с ним в легкий снегопад переходили какой-то перекресток, он внезапно протянул руку, чтобы, как я понял позже, поприветствовать друга, шедшего ему навстречу. Однако в первое мгновение мне показалось, будто он хочет указательным пальцем дотронуться до кончика моего носа, «пип!», и я — то ли от усталости, все еще не покидавшей меня после перенесенной болезни, то ли из сочувствия к только что услышанной его исповеди — замер на месте и приготовился ощутить прикосновение его пальцев. Я подумал, что это было бы вполне логично. Он же ни разу в жизни не видел мертвых. Значит, такая эксцентричность положена ему по праву. Но вдруг оказалось, что он всего-навсего помахал рукой человеку, которого я не знал.

Мы разошлись на Южно-Тирольской площади, и каждый из нас утратил какую-то маленькую пограничную область, а земля предстала нам гигантским магнитом, притягивающим с неба снежинки.

Кончик моего носа не удостоился спасения и сам это чувствовал.

Я еще раз помахал рукой своему приятелю. Тут он старинным и оттого особенно элегантным жестом приподнял шляпу, а затем — кто знает, почему с нами иногда такое случается, — провел указательным пальцем себе по горлу, словно говоря: «Голову долой!» Казалось, он и сам был удивлен этой нелепой, безумной выходкой, мгновенным помрачением рассудка. И тут же, точно прося прощения, выставил перед собой ладони и со смехом покачал головой, — да что, мол, за глупости я творю, повернулся и, смущенный, несколько наклонясь набок, словно стараясь уменьшиться в размерах, двинулся в сторону центра города. Думаю, тогда я впервые в жизни увидел человеческую душу без прикрас, в ее исконном, так сказать, одеянии для танцев. Мне было тридцать шесть лет.