Отрада округлых вещей

ВЫДРА — ВЫДРА — ВЫДРА

Не знаю, употребляется ли еще сейчас слово «педель».[70] В любом случае, нас таких было двое. Помещение нам отвели в подвале.

Обычно, по окончании работы я задерживался еще ненадолго. Пустая школа — место довольно симпатичное, даже ночью. Дома этим летом меня ждала только постоянно кричащая кошка. Она была старая, двадцати одного года от роду, и страдала сенильным слабоумием. По вечерам она звала братьев и сестер, которых уже не было на свете. Я носил ее на руках, расхаживая туда-сюда по квартире, и вместе мы ждали, пока ей не станет лучше. В последние недели стояла необычайная жара. Я даже перестал носить наручные часы. В интернете я прочитал, что в Антарктиде происходит какой-то ужас.

Вымыть коридоры пятиэтажного здания, честно говоря, не так уж трудно, если тебя не торопят. В этом смысле Грегор был хорошим начальником, мне нравилось у него учиться. Он работал здесь уже одиннадцать лет и знал дело как свои пять пальцев. Однажды он, еще в первый год службы, спас жизнь ребенку. Мальчишка упал в коридоре и проглотил язык. За эти годы он уже наверняка вырос. Грегор любил о нем поговорить.

— Ну и написал бы ему.

— Кому?

— Ну, тому, кто чуть языком не подавился; заглянул за порог, а ты вернул его к жизни.

Мы оба держали в руках кофейные чашки, впрочем, в моей лежали старые винтики.

— «Заглянул за порог». Так это называют?

— Понятия не имею, — сказал я. — Но стоило бы тебе по-настоящему взяться за дело и, не знаю, разыскать его, что ли.

— Ну, нельзя же просто так, ни с того ни с сего. — Грегор покачал головой, но видно было, что он польщен.

— Ну да, можно поискать его в интернете, вдруг найдется.

— Гм, да-да.

— А искать мужчину вообще легче, они же не меняют фамилии.

Грегор улыбнулся, но уже так, словно он меня успокаивал. Я поменял тему.

— Жара-то какая, чтоб ее черт побрал, — сказал я.

— Фу, да уж. В такие месяцы за газонами труднее всего ухаживать.

— А ведь ты тогда и правда вернул его к жизни, дернув за язык.

— Ну, может быть.

— Не иначе!

— «Вернул к жизни». Умеешь ты сформулировать.

— Я просто представил это наглядно.

Грегор склонил голову к плечу.

— Наглядно, — повторил он.

В школьном туалете по ночам всегда царил сквозняк, который колыхал свисающие с рулонов концы туалетной бумаги. Откуда брался этот сквозняк, было совершенно непонятно. Грегор говорил, что наверняка из розеток, но никаких розеток в туалете не было. И все-таки это объяснение представлялось мне единственно разумным. В коридорах повсюду висели рисунки младших школьников, эти неутомимые попытки установить, есть ли у детей душа. Отпечатки осенних листьев, яркие и безутешные, или изображения деревьев, составленные из сотен аккуратных штрихов. Кому под силу такое прочитать.

Конечно, зарабатывал я в школе недостаточно. Моя квартира-студия площадью двадцать два квадратных метра обходилась мне в пятьсот пятьдесят евро в месяц, а еще надо было оплачивать электричество и интернет, работавший со скоростью ползущей электрички. Поэтому днем я работал официантом в кафе «Джирино» в сквере Ам-Айзернен-Тор, неподалеку от площади Якомини.

С большинством завсегдатаев я познакомился довольно скоро. Их вообще-то было немного. Иногда, ближе к полудню, приходила пожилая дама, устраивалась у окна вместе со своим мастифом — сплошь в складках, придающих его морде тревожное выражение. Роскошный пес. Она всегда заказывала только чашку капучино, но неизменно осведомлялась о сортах мороженого. А так как мороженое она никогда не заказывала, я спустя некоторое время стал эти сорта выдумывать. Думаю, это радовало нас обоих. Был еще молодой человек с красными пятнами на щеках, который после ночной смены появлялся в кафе в форме санитара. От этой своей формы он, так сказать, освобождался в процессе еды: медленно, сдержанно, величественно и неспешно он словно сбрасывал ее с себя, крошечными кусочками поедая сэндвич.

Самой интересной мне представлялась слепая парочка, они приходили либо по вторникам, либо по четвергам около полудня, чтобы немного перекусить. Мужчина и женщина держались друг за друга, демонстрируя изящную «сыгранность» команды, и один из них — чаще всего мужчина — брал на себя обязанности поводыря и ощупывал окружающий мир тростью. Ею они сканировали пол. При ходьбе оба несколько вытягивали шеи, словно находились на сцене и обращались к зрителям в задних рядах; объяснялось это, вероятно, тем, что им, в отличие от зрячих, чтобы ориентироваться в пространстве, не нужно все время смотреть прямо перед собой. Мне казалось, что мужчина еще распознавал некоторые очертания и положение предметов. Говорили они тихими голосами, которые почему-то напоминали мне об информации для потребителей или о медицинских аннотациях, прилагаемых к упаковке лекарств. Они оба мне очень нравились, и я здоровался с ними, как только замечал, что они пришли.

После работы в «Джирино» я съедал что-нибудь в стоячей закусочной, потом садился на автобус и ехал в школу.

Пока я пропадал на работе, Джинни переносила одиночество очень терпеливо. К счастью, в школе у меня было всего четыре смены в неделю, но даже в такие дни она никогда не ждала у двери, раздраженная и изголодавшаяся, а замечала меня, лишь когда я уже делал несколько шагов по квартире. Тогда она поднимала голову, моргала и потягивалась, — ее сознание приникало ко мне быстрее, чем уже заметно одряхлевшее, с негнущимися суставами, тело, — а потом с мурлыканьем, спотыкаясь, шла ко мне. Ведь ни одного живого существа, кроме меня, на свете более не существовало, и то время, когда этого существа не было рядом, она просто проводила во сне. Я брал ее на руки, прижимался лицом к еще теплой от сна шерсти, давал ей свежего корма и, насколько мог, развлекал какими-нибудь играми, пока около часа или двух ночи она снова не уставала и не укладывалась спать.

Иногда, если мне особенно везло, у меня оставался еще час, а то и два свободного времени. Тогда я мог бродить по квартире, предаваясь в тишине своим мыслям. Может быть, мне удастся когда-нибудь доучиться на историческом. Или купить велосипед! Я ложился на пол возле кровати и изучал клубки пыли. «Ошметки», — называла их моя мать. «Вон там, под кроватью, ошметки». Если бы она смогла заглянуть в свою собственную погребальную урну, подобно тому, как это сделал тогда я, совсем еще молодой, она, может быть, произнесла бы то же самое слово. В любом случае, кошачья шерсть действительно скапливается по углам комнаты шариками приличной плотности. Вроде уменьшенных облачков перекати-поля в диораме из жизни Дикого Запада. Каждый раз, находя комок шерсти, я хвалил Джинни. Иногда я боком, боком, распластываясь и изгибаясь, заползал целиком под кровать и играл в «человека, оказавшегося под завалом во время землетрясения». Паучки-косиножки были безвкусные, ну, может быть, чуть-чуть отдавали миндалем.

Особенно жарким днем слепая пришла в «Джирино» одна. Как обычно, я с ней поздоровался. Она немного испугалась, стала извиняться.

Чтобы сесть, ей понадобилось намного больше времени, чем обычно. Края и углы соседних столиков все время пытались ее схватить, и она снова просила прощения. Я взял ее под локоть и провел к выбранному месту.

— Вы сегодня одна? — спросил я своим обычным официантским голосом.

— Да, — ответила она.

— Подождете или закажете сразу? — произнес я на манер оперного речитатива.

На лице ее промелькнуло какое-то странное выражение. Может быть, боль. А может быть, нетерпение, веселость, злость, — я не знал.

— Закажу сразу, — сказала она.

— Например, можем предложить томатную фокаччу с розмарином.

— Окей.

— Или киш с лососем и петрушкой.

Она подумала, и на миг по лицу ее скользнула тень прежнего непостижимого выражения.

— А сэндвич?

— Всегда в меню.

— Тогда сэндвич, пожалуйста.

Я ставил стаканы в посудомоечную машину и одновременно наблюдал за ней. Она определяла время на часах, ощупывая пальцами гибкие, выпуклые стрелки, потом вставила в ухо белый беспроводной наушник и стала что-то слушать. В этот час свет, падая сквозь оконные стекла, рисовал на столешницах занятные узоры из звездчатых медуз — их создавали отблески винных бокалов.

Я принес ей сэндвич.

— Вот, пожалуйста.

Она поблагодарила. Я уставился на ее руки. Красивые. С очень тонкой, пронизанной множеством жилок, кожей.

Она потерла ладони, словно для того, чтобы их согреть, а потом принялась за еду.

— Приятного аппетита, — сказал я. — Ваш муж сегодня пропустит самое вкусное.

Поскольку эта фраза, нелепая и неудачная, повисла в пустоте, я быстренько рассмеялся.

— Ах, вот вы о чем. Нет, мы расстались, — сказала женщина.

— А, окей. Сожалею.

— Ммм, — промурлыкала от удовольствия она, жуя сэндвич. — Так лучше. Для начала.

— Окей, да, — повторил я. — Я знаю, как это бывает.

Кажется, она удивилась.

— Что?

— Я только хотел сказать, что я, то есть если так лучше, если люди, пока… Я знаю, как это бывает.

— Ааа… Да.

Автобус, на котором я ехал в школу, течением увлекло в общий вечерний поток машин — в город возвращались те, кто работает в пригородах.

Я вспоминал разговор со слепой женщиной. Но было так жарко, что я не смог найти ему никакого спасительного истолкования.

Чем дольше автобус, окруженный транспортом помельче, невозмутимо стоял перед беспрерывно переключающимися светофорами, тем более представлялось мне вероятным, что какой-нибудь пассажир внезапно превратится в контролера. Жара и бесконечное мучительное ожидание вдруг пробуждают в нем глубинные, спящие инстинкты, он встает с места и начинает подвергать сомнению законопослушность окружающих.

Когда я добрался до школы, было без пяти пять. Безжалостные раскаленные дневные часы. Было так жарко, что, переходя улицу, люди становились прозрачными. А машины теснились у тротуара, являя собой дополнительные батареи отопления, свихнувшиеся. Пот стекал у меня даже по ушам. В здании школы сладковато пахло кабинкой для переодевания. У дверей учительской ждали своей участи какие-то пакеты. Навстречу мне вышли учительницы в светлых, похожих на пляжные, платьях и поздоровались.

— А она что, совсем слепая?

— Абсолютно. Целиком и полностью. Обильные поражения сетчатки.

Грегор пожал плечами и задумался. Сегодня винтики лежали в его кофейной чашке. Мы чередовались.

— И она тебе нравится?

— Еще как.

— Надо же.

Вокруг ящика с рабочими инструментами, жужжа, кружили две мухи.

— А как ты, собственно, познакомился со своим другом? — спросил я.

— Ну, как-то так…

До сих пор я знал Марио только в лицо, иногда он встречал Грегора после работы. Марио был немного моложе его, думаю, ему было двадцать с небольшим. Даже в самую отчаянную жару он носил серую шапку-бини.

— Sorry. Мне просто интересно.

— Да что там рассказывать, ничего интересного, — сказал Грегор. — Он, пожалуй, и сам уже не помнит.

— Надо же. А вот это уже интересно.

Грегор отмахнулся.

— Чего там.

Я готовил чистящие и моющие средства для обоих кабинетов химии. При этом я намеренно немного медлил, затягивая работу. Какими бы короткими ни были наши с Грегором беседы, я уже успел их полюбить.

— А эту штуку мне тоже взять? — спросил я.

— Да, может быть, она тебе понадобится.

— А в ней вообще дышать можно?

— Почувствуешь на себе.

— Круто.

Я повесил защитную маску на шею. От нее мерзко пахло какой-то химией.

— Где-нибудь через час зайди посмотреть, жив я еще или нет, — попросил я.

— Но вот из-за твоей новой подруги, — вдруг сказал Грегор.

— Что «из-за моей новой подруги»?

— Вот я бы не стал из-за нее так волноваться.

— Она еще не моя подруга.

— Да, но как знать? Так ведь говорят?

— Она просто приходит в кафе.

— В любом случае, надо тебе к ней присмотреться, вдруг что получится? Может быть, вы поладите.

— Хорошо, попробую.

У Джинни не было особого мнения на этот счет. Она чувствовала себя неважно. Жара, одиночество, боли в суставах. Высунув язычок, сидела она в прохладной тени кровати. Я принес ей из холодильника молока, и она принялась лакать, пока молоко не потекло у нее по грудке. Потом, свернувшись плотным клубком, улеглась рядом со мной и засопела. Постепенно сопение превратилось в утомленное мурлыкание, которое, стоило только ее погладить, тотчас же обрывалось. Я открыл окно, впуская в комнату немного ночного воздуха. Из кромешно черных окрестностей доносился шелест космоса. Его нарушали только прозрачно-ясные звоночки трамвая, время от времени долетавшие со Старой Почтовой улицы, и я представил себе, что это не трамвай, а длинная и узкая, ярко освещенная изнутри, оборудованная болтающимися ручками жилая комната, проплывающая ночью мимо темных домов.

Аня жила недалеко от «Джирино», на Клостервисгассе. С красивого фасада ее дома взирало множество каменных лиц. К железной оградке неловко привалилось несколько велосипедов. Соседние дома были выкрашены в необычные цвета, похожие на сорта мороженого, и мне вспомнилась пожилая дама с мастифом: вдруг она живет где-нибудь здесь, и я только что разгадал тайну ее загадочных вопросов? Каково это, каждый день просыпаться среди такого городского пейзажа. «Ореховое с оливковыми косточками». «Ванильное с вермутом». Я уже давно ее не видел.

Аня извинилась за беспорядок. Но я не успел его заметить, потому что, как только переступил порог, мне бросились в глаза несколько слов на голых, ничем больше не занятых стенах прихожей. Поначалу они показались мне пятнами, составляющими какой-то минималистский дизайн, но потом я понял, что это слова, написанные толстым черным фломастером.

ШЛЮХА ГРЕБАНАЯ ГРЕБАНАЯ ШЛЮХА ШЛЮХА ВШИВАЯ ШЛЮХА ШЛЮХА СУЧКА СУЧКА МЕЛКАЯ ДЕРЬМО НАХРЕН

Наверное, я надолго застыл, уставившись с глупым видом на надписи, потому что Аня внезапно окликнула меня:

— Куда ты пропал?

— Здесь, снимаю ботинки.

— Ах, да поставь их куда-нибудь. А можешь и не снимать, ничего страшного. Я же говорила, у меня ужасный беспорядок.

ШЛЮХА ШЛЮХА СУЧКА ГРЯЗНАЯ

В кухне тоже, Боже мой, так оно и продолжалось. На шкафах, над плитой. Нельзя сказать, чтобы стены были совсем уж исписаны, но везде виднелось по крайней мере одно слово, все сплошь ругательства.

Не хочу ли я чаю? У нее есть вкусный андский чай.

— Да-да, пожалуйста.

Аню рассмешила моя застенчивость.

Я сидел и внимательно читал настенные письмена. Батюшки мои. Прямо рядом со мной на стене было начертано гротескно растянутое слово «SLUT»,[71] расстояние между отдельными буквами равнялось длине локтя. За окном начался дождь. Наливая воду для чая, Аня опустила в чашку палец.

— Как, тебе не больно? — спросил я, когда кипяток стал поглощать ее палец.

До сих пор мы о ее слепоте не говорили, и Аня, воспользовавшись моим вопросом, весело, явно давно привыкнув к этому ритуалу, рассказала, как и когда она потеряла зрение. Я повторял: «Ах, вот оно что, ого, да, наверное, это был удар», — а сам тем временем то и дело вертелся, стремясь рассмотреть вездесущие надписи.

Она полностью ослепла в четыре года. Из младенчества ее память сохранила несколько зрительных образов, прежде всего уходящий под небеса высотный дом, университетскую клинику в Санкт-Леонхарде. Врожденный порок развития сетчатки. А потом, в результате дурацкой инфекции, потеряла сначала один глаз, а вскоре и второй. Я слушал. Она много смеялась и шутила. Я тоже смеялся.

— А часто об этом спрашивают? — поинтересовался я.

— Разумеется, постоянно.

Над холодильником наискось было написано высокими и узкими, своеобразно сужающимися кверху, словно пламя свечи, буквами: ДЕРЬМО СУКА СУКА СУКА и ШЛЮХА ВШЫВАЯ. Грамматическая ошибка производила особенно агрессивное впечатление.

— Хочешь, перейдем в гостиную?

Я последовал за ней. Мебель в гостиной была красивая — вся в «пигментных пятнах» от старости, но весьма нестандартная. И здесь тоже все было расписано безумными крепкими ругательствами, иногда даже красной краской. А еще синей. СУЧКА ВАНЮЧАЯ.

Я чуть было не спросил ее об этих росписях. Но можно ли задавать такие вопросы? Может быть, надписи когда-то в прошлом оставил какой-то гость или взломщик. Кто знает, как она на это отреагирует. А что если это тест, с помощью которого она определяла, честно ведет себя с ней посетитель или нет? Последняя возможность вдруг показалась мне весьма и весьма вероятной, и я отчетливо ощутил собственный затылок.

Я вспомнил ее мужа, — а что если он был мошенником, который мог различить глазами значительно больше, чем притворялся. Ведь именно он по большей части вел ее и ощупывал землю и предметы тростью.

— А у тебя красиво, — заверил я.

— О, спасибо.

Да, определенно все эти выражения оставил на стенах он, этот человек, напоминавший мне увядшую грушу. По какой-то причине я совершенно забыл его лицо. Может быть, она случайно открыла какую-то его зловещую тайну и прогнала его к черту. А он так с ней поквитался.

На двери десятки раз было повторено FUCK SLUT.

Боже мой.

Я опустил взгляд.

Единственное хоть сколько-нибудь невинное слово, которое мне удалось обнаружить в комнате, было написанное каракулями на подлокотнике кресла «ВЫДРА». Оно несколько раз повторялось даже сбоку, однако, чтобы его там разглядеть, мне пришлось подойти поближе, фломастер на ткани плохо читался. На фоне всей раскаленной от злобы ругани это слово можно было воспринимать почти как примирительный жест. Немного подтолкнув воображение, легко было представить себе, что его написал ребенок. Аня тем временем угощала меня полбяным печеньем с миндалем. Печенье было вкусное.

Пожалуй, самой неприятной показалась мне сделанная толстым фломастером надпись «ОН MY WHORE MOANS»[72] в туалете, прямо над дверной ручкой. Я пялился на эти слова, пока с отвращением не осознал содержащийся в них глуповатый каламбур: «hormones / whore moans»,[73] — да-да, просто круто. Надо же, больной ублюдок. Рулон туалетной бумаги рядом со мной висел совершенно неподвижно.

— Какое у тебя тут безветрие, просто благодать, — сказал я, вернувшись в гостиную. Аня сидела на диване. Я взглянул на часы в мобильном телефоне.

— Безветрие?

— Да. У нас на работе вечно сквозняк. У рулонов туалетной бумаги трепещут хвостики.

— Ну, — протянула Аня, — немножко свежего воздуха тоже, наверное, не повредит.

Она похлопала по дивану, приглашая меня сесть рядом.

На этом диване мы впервые и поцеловались, прямо под надписью ШЛЮХА ШЛЮХА ШЛЮХА ШЛЮХА ШЛЮ ХА ШЛЮХАШЛЮХ. Несколько минут я чувствовал себя неловко, но потом догадался закрыть глаза, чтобы оба мы оказались в одной стихии, и смог дышать свободнее. Поцелуй Ани отдавал мармеладными мишками.

Ветер тем временем усилился, и в окно стала стучаться ветка. Я высвободился из Аниных объятий.

— Ничего страшного, — сказала Аня. — Дерево опять хочет пробраться в дом.

Я засмеялся.

— Но ему это запрещено, а то оно мне тут всё закапает.

Не зная, что еще сделать, я положил голову ей на колени. Ощутил запах пота и джинсов. Снаружи по оконному стеклу барабанили капли, это приободряло. У Ани в желудке что-то крякнуло, как будто утка попыталась произнести слово «Грегг».

Под дождем я понесся к остановке. Насквозь мокрый, ввалился в автобус и сел впереди, прямо за креслом водителя, чтобы обрести хоть какую-то компанию и избавиться от одиночества. Несколько минут автобус стоял, наполняя салон прохладным, пахнущим дождем воздухом, потом двери закрылись, и водитель завел мотор.

Дома я никак не мог заснуть. Почему-то оказалось, что на часах уже четыре, а моя смена в «Джирино» начиналась в восемь. Джинни, которая во время грозы вечно не находила себе места, и сейчас мяукала и завывала. Обычно мне удавалось каким-то образом «включить фильтры», чтобы не замечать ее жалобный мяв, но сейчас голова у меня была светлая и пребывала в радостном, прозрачном бодрствовании, словно деревенская церковь в пасхальную ночь. Поэтому я встал и поставил перед носиком отчаявшейся кошки новую порцию корма, но, разумеется, не угадал, она хотела чего-то другого.

— Ничего не поделаешь, — сказал я, — другого-то у нас и нет.

Она замяукала на меня. Несмотря на возраст, у нее до сих пор сохранились клыки. Мощные маленькие кинжальчики. Орудия убийства. Я взял Джинни на руки и прошелся с нею по комнате. В моем расширенном сознании блуждало слово «выдра», то выныривая из него, то снова уходя вглубь. Через некоторое время я принялся нашептывать: «Выдра, выдра, выдра». Кажется, Джинни это понравилось.

— Мы просто подождем, — обратился я к ней. — Возможно, остальное приложится.

Я по-прежнему был взвинчен. А вдруг в Аниной квартире, где-нибудь в стене, живет такой безумный маленький человечек из старинных штирийских легенд, вроде Шорши, по ночам выбирается наружу и оставляет такие надписи. Джинни замурлыкала, но тотчас же умолкла, снова замурлыкала и опять перестала. Будто утратила навык. Я перенес ее на ее привычное место на кровати, и она попробовала улечься, но снова поднялась и спрыгнула на пол.

Поскольку мне ничего больше не приходило в голову, я стал читать ей вслух свою любимую книгу, «Графа Монте-Кристо». Спустя примерно семь-восемь страниц Джинни наконец забралась на кровать и свернулась клубком. Я, не вставая со стула, тихо читал дальше. За окнами уже рассвело.

Бессонные ночи силой срывают покров со всех чувств, да к тому же вселяют голод там, где обычно не ощущаешь. Я проглотил на ходу два протеиновых батончика, а еще скормил своему перевозбужденному мозгу всевозможные узоры: черепицы, ряды машин, старинные входные двери. Когда я тер глаза, раздавался зловещий скрип, словно пробку вытягивают из горлышка бутылки. А в ботинках у меня обнаружились целые залежи песка.

Я повсюду замечал непристойные слова. На всех мыслимых поверхностях кого-то поносили и проклинали. Спинка скамейки на остановке, Боже мой… Некоторые буквы нельзя было прочитать даже частично, столь чудовищным и непреодолимым стремлением высказаться был движим неведомый писатель.

Аня сегодня в кафе не пришла, и это было вполне понятно. В ее жизни что-то изменилось, и время пошло по-другому. Мы долго сидели обнявшись, прижавшись друг к другу, потом обменялись телефонными номерами. Она даже осведомилась о моей фамилии. Ее зрячие, читающие пальцы на моих ушных раковинах.

Несколько часов спустя на стенах и на столах в классах, в туалете и в коридоре, тоже проявились и принялись неистовствовать ругательства. До сих пор я их ни разу не замечал. Вот ФАК ХЕЛИ. А вон там АНАЛ СПЕРМА. В одном месте красовалась даже целая ссылка на Ютьюб, старательно, буква за буквой, выписанная от руки, удивительно. ДЖЕФФ ПЕДИК. СУЧКА. WORLD STAR.[74] AYRE FIK.[75] АННИ ЗАТКНИ ПАСЬТЬ ATO ПОЛУЧИШ.

У меня появилось множество вопросов, но Грегор был еще менее разговорчив, чем обычно. Через несколько дней его отец переезжал в новый дом престарелых, а это неизбежно влекло за собой массу организационных хлопот и мучений. Нельзя слишком уж об этом задумываться, сказал он. Мы закончили работу молча и вдвое быстрее, чем всегда.

На следующий вечер я снова пришел в квартиру с исписанными стенами. Я продолжал рассказывать Ане о Джинни, и она заявила, что хотела бы когда-нибудь познакомиться с этой пожилой аристократкой, а я сказал, конечно, непременно, вот только квартира у меня, к сожалению, крохотная и убогая.

Когда мы вместе принимали душ, я обратил внимание, что высказывания украшают даже кафельную плитку. СВИНЬЯ ЖИРНАЯ, было написано в ванной. И несколько загадочное HARE.[76] В какой-то момент Аня едва не прижалась щекой к одному ругательству, и я чуть ли не оттащил ее, сказав что-то вроде: «Осторожно, не задень». После этого я дал ей себя намылить и послушно рассмеялся, когда гель для душа со вкусом кокоса попал мне в рот.

К тому, что откроется мне в спальне, я, несмотря на все прежние впечатления, оказался не готов. Здесь извивались по стенам огромные, сочащиеся яростью и ненавистью ругательства. СУКИ ДЕРЬМОВЫЕ. ФАК Ю ФАК ЮЮЮ ФАК Ю. ГРЯЗНАЯ СВИНЬЯ. СДОХНИ ШЛЮХА. DIE SLUT DIE DIE DIE.[77] ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО. В выражениях тут никто не стеснялся.

ГРЯЗНАЯ БАБА красовалось на абажуре. ЖРИ ДЕРЬМО СВИНЬЯ СВИНЬЯ СВИНЬЯ было написано вокруг розетки. Вообще автор надписей явно любил слово «СВИНЬЯ». Оно было недлинное и умещалось даже на маленьких свободных участках. Что-то было намалевано каракулями и на полу, но, к счастью, эти буквы от времени стерлись.

Здесь, в отличие от остальной квартиры, некоторые слова были выведены аккуратно и тщательно, как требуют на уроках чистописания в школе, другие напротив, как в прочих местах, — поспешно начирканы большими буквами, криво, словно склоняясь под ветром. Видимо, думал я, два эти стиля соответствуют разным временам суток, когда неизвестный мог предаваться своей непостижимой болезненной склонности либо ничем не сдерживаемый, без помех, либо втихаря, в присутствии хозяйки квартиры. Я представил себе, как он, когда она на минуту отлучилась в туалет, торопливо нацарапывает на стене слово, а потом, когда она уходит уже надолго, терпеливо и методично работает над своими эскизами. А не спал ли он и сам под ними?

Забыть о надписях удавалось, натянув на голову одеяло. Ане понравилась эта игра. Она опускала руку мне на грудь, а потом, несколько порывистым, но изящным движением съезжала головой мне на живот. Напоминала мне большую грациозную кошку.

Под одеялом мне быстро стало жарко. Я лежал без движения и наслаждался минутами, когда Вселенная обретала смысл, потом в груди у меня распространилась тяжесть, меня охватила сонная истома, и я закрыл глаза. Мне привиделись осел и скрипки.

— Выдра, выдра, выдра, — пробормотал я.

Аня подняла голову:

— Что ты сказал?

— Да ничего, так… привязалась какая-то песня.

Она снова прижалась щекой к моему животу, уткнувшись носом чуть выше моего пупка. Какое-то время мы лежали не шевелясь.

— А что за песня? — спросила она.

— Да так, какая-то, названия не знаю. Типа «дн-дн-дн-дн», довольно быстрая, в стиле техно, из девяностых. Ну, не умею я описывать музыку.

Она провела пальцами по моим бедрам. Я стянул с нас одеяло. И почувствовал свежий, более легкий комнатный воздух.

На потолке спальни никаких ругательств не было, зато одно красовалось на вентиляторе. Этот чокнутый действительно стал однажды на край кровати, ведь иначе до потолка не достать, и что-то там намалевал. Жирным фломастером короткое слово. Но без очков разобрать я его не мог. Наверняка либо СВИНЬЯ, либо ШЛЮХА. Я вздохнул.

— Ммм? — промурлыкала Аня.

— Мне пора собираться, — сказал я, — а то у меня кошка умрет от голода.

— Ах, вот как. Ничего страшного, меня тоже еще работа ждет.

— Она уже так давно сидит в одиночестве.

— Окей. Я чаще всего работаю по ночам.

Я взглянул на написанное рядом со мной на стене ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО. На пятом «ДЕРЬМЕ» чернила во фломастере несколько истощилась, и потому истошный вопль превратился в суматошную жестикуляцию множества подрисованных задним числом линий, и выглядело это довольно смешно. Никогда прежде не попадались мне на глаза сколь жалкие, вызывающие сострадание знаки — наши латинские буквы. Особенно прописные. Не удивительно, что в старинных манускриптах крупные инициалы, которыми открывался абзац, часто обводились, раскрашивались и декорировались затейливыми орнаментами. Так они надолго сохраняли свою привлекательность.

— Кстати, а твой друг жил здесь?

— А почему ты спрашиваешь?

— Да просто так.

— Да, как правило, да.

Она почесала левую грудь, потом соскользнула с меня и принялась на ощупь искать в постели футболку.

Чего я не мог предвидеть, так это того, что по прошествии двух недель действительно оказалось, что истекло четырнадцать дней. За это время я побывал у Ани в общей сложности девять раз, и теперь уже никогда не смогу сказать ей правду. «Слушай, кстати, у тебя тут на стенах написаны ужасные вещи». Нет. Мы каждый день оставляли друг другу на автоответчике трогательные послания, и я дважды приносил ей подарки. «Gifts to give a blind person»,[78] поиск в Гугле давал сотни результатов, человечество было исполнено сострадания и доброты.

Если это действительно было испытание, то я его, конечно, не выдержал. Но даже если нет, что представлялось мне более вероятным, я, разумеется, не мог ничего сказать, потому что тогда Аня, естественно, стала бы возмущаться, почему я не сделал этого раньше и так далее.

Аня заметила мою рассеянность и напряженность.

— Тебя что-то угнетает. — Она любила перебирать пальцами волосы у меня на затылке, словно сплетая из них какие-то узоры.

— Да все из-за кошки.

— Я бы очень и очень хотела с ней познакомиться, — сказала Аня.

— Ах, нет, то есть я хочу сказать, да. Но она и правда очень-очень старая. И квартира у меня — просто вонючая дыра.

Потом мы некоторое время говорили о кошке и о том, сколько зарабатываем. Аня была терпелива и внимательна и даже расспрашивала меня, сколько стоили мои подарки. Я испытывал благодарность за то направление, которое принял наш разговор. По крайней мере, тут было понятно, как себя вести и чего ожидать. При этом я лежал в постели на спине, уставившись на исписанную лопасть вентилятора. Я уже успел расшифровать слово, начертанное там, под потолком. Но зачем его повторять. Люди такие странные.

Особенно невыносимо сделалось мне как-то в обед, когда Аня доказала мне, что доверяет, оставив на два часа одного в квартире. Пожалуйста, можешь все посмотреть, перевернуть, обдумать, сказала она, она, наверное, это не сразу и заметит.

— О, окей, ха-ха.

— Ну, ладно, пока.

Я бросился вслед за ней к входной двери. Я уже несколько раз предлагал проводить ее к врачу, но она отказывалась, это, мол, очень мило с моей стороны, но ей надо учиться находить дорогу самостоятельно, без этого просто не обойтись. Она в этом смысле обленилась и «потеряла квалификацию».

Вот потому я и сидел один в ее квартире.

Проведя немалое время в одиночестве в чужом доме, полностью утрачиваешь всякое право сообщать о каких-то таинственных надписях на стенах. Потому что тогда тебя начнут подозревать в том, что это твоих рук дело.

Как же нам тогда сблизиться, по-настоящему? А что если кто-нибудь придет в гости? Ну, скажем, Грегор. Я заметил, что мне уже некоторое время все больше и больше этого хочется. Пусть бы они с Марио пригласили меня на какое-нибудь официальное мероприятие вроде боулинга или тенниса.

Я спасся бегством, выбравшись на нагретый солнцем балкон. Внизу на улице разъезжала на велосипедах или выходила из вегетарианского ресторана на углу всякая молодежь. Беззаботное поголовье городского скота.

С другой стороны, вдруг Аня поверит мне, если я скажу, что до сих пор ничего этого просто не замечал, ведь я ношу очки. Я вижу нечетко, не может же слепая не принять этот довод.

Так как я проспал фазу активного участия, мне осталась только мрачная сфера частных расследований. Теперь мне уже казалось, что надписи сделаны тремя однозначно различными почерками. Исходя из этой гипотезы, я стал разрабатывать теории. Может быть, первый спутник жизни (Ане был сорок один год), повинуясь какому-то загадочному импульсу, вдруг стал оставлять надписи на стенах и обстановке, потом его сменил другой, очень удивился, подобно тому, как удивился я, и запутался, не зная, какой выход избрать (заговорить ли об этом с Аней, игнорировать, перечеркнуть, сфотографировать, изучить), и в итоге растерянно стал продолжать в том же духе, а потом за дело взялся следующий ее партнер, и так далее. В некоторых случаях почерк менялся даже на протяжении одной и той же цепочки ругательств, и потому возникало удручающее впечатление, словно здесь оставил свой след не один бранящийся себе под нос человек, но и сохранился какой-то уродливый диалог, беседа двух или более единомышленников. Особенно заметно это было по надписи ГРЯЗНАЯ СВИНЬЯ ГРЯЗНАЯ СВИНЬЯ SLUT FUCK SLUT,[79] красовавшейся на стене за дверью спальни.

В каком-то документальном фильме о пещере Шове на юге Франции, знаменитой своими наскальными рисунками, говорилось об изображении лошади, которое было начато примерно тридцать четыре тысячи лет тому назад, а завершено пять тысяч лет спустя в почти том же стиле. Об этом свидетельствовал анализ сталактитовых отложений. Пытаясь вообразить что-то подобное, с ума можно сойти.

Я обошел комнаты и сфотографировал все надписи.

Вернулась Аня — вспотевшая, но гордая, что со всем справилась сама. Она быстро вспомнила, как пользоваться тростью, некоторые вещи, мол, никогда не забываются. «И мне это только на пользу», — заключила она.

Она отправилась принимать душ, а я тем временем остался сидеть в кресле, украшенном надписью «ВЫДРА ВЫДРА ВЫДРА». За окном стемнело. Я случайно сунул руку в складку на боку кресельной подушки и что-то нащупал. Это был фломастер. «Вот оно что», — подумал я, рассмотрев его и повертев в пальцах. И только тут понял.

Я тотчас же положил этот зловещий предмет перед собой на пол. Из ванной доносилось непрерывное журчание воды. «Нет-нет», — подумал я. Это его фломастер. Или один из его фломастеров. Лучше выкинуть.

Но им я, пожалуй, мог изменить одно слово. Чтобы разрушить прежние чары новой магией. Да, почему бы что-нибудь не переписать? А то здесь ты словно заперт, как в рэперском речитативе.

Щеки у меня горели.

Неужели к Ане никто ни разу сюда не приходил? Ни хозяин квартиры, ни трубочист, ни водопроводчик? Я мысленно перебрал разные подходящие профессии. Потом поднял с пола фломастер и сунул его в карман.

Только позже, когда явившаяся из душа Аня взяла меня за запястья и привлекла к себе на кровать, где я однако, несмотря на все ее старания, оказался робким и бессильным, он, вероятно, выпал у меня из кармана.

На следующий день на работе я снова завел разговор о мальчишке, которого Грегор в начале своей работы в школе, то есть примерно в такой же ситуации, что и я сейчас, одним рывком вернул из небытия, однако Грегору было не до того. Вчера он навестил своего отца в новом доме для престарелых, и тот умолял дать ему плюшку с корицей, которая случайно оказалась у Грегора с собой.

— Разумеется, они мне сказали, что он не голодный, он, мол, каждый день питается любо-дорого посмотреть. Но он был голодный, это сразу стало ясно.

— Вот гады.

— Его пребывание там стоит уйму денег, — сказал Грегор, — а они его не кормят. Он вот так сидел и умолял дать ему плюшку. Уже одно то, что он ее учуял, хотя она была в бумажном пакете. Сытому такого не учуять.

— И правда, ужас какой-то.

Я заметил, что тон искреннего участия удается мне не вполне. Однако я должен был что-то сказать.

— А особенно если это старик. У стариков обоняние и так снижено. А эти про него просто забыли! Я хочу сказать, он сидит целыми днями у них прямо под носом. А они себе и в ус не дуют, и забывают его кормить.

— Ты призвал их к ответу?

«Призвал к ответу». Всё, что бы я ни говорил, по какой-то причине казалось деревянным и канцелярским, как в телесериале.

— Ну да, само собой, — ответил Грегор. — Но знаешь, как это вечно бывает: они делают большие глаза и наперебой начинают тебя уверять, что все в порядке. Боже мой, как жадно он ел!

— О таких людях надо сообщать властям.

— Никаких сомнений, его не кормят!

— Мерзавцы, ни стыда и ни совести!

Несмотря на всю мою необщительность, чем дольше мы возмущались, тем более меня охватывало чувство психологического комфорта. Двое мужчин в пустой школе, объединенные общим врагом. Приятное ощущение. За окнами догорал день.

— Бедный твой отец, — качая головой, повторял я.

— Да. А потом они стоят перед тобой и уверяют, что все хорошо.

— Мерзавцы.

— Пожалуй, я и правда сообщу о них куда следует.

— Так и надо.

На какое-то время мы оба замолчали. Неловко вздернув плечи, я вытер влажный лоб рукавом футболки.

— Кстати, я вот еще о чем хотел у тебя спросить, — начал я. — Что это такое, по-твоему?

Я показал Грегору одну из фотографий, что сделал в квартире Ани. Ту, на которой была запечатлена надпись «ГРЯЗНАЯ СВИНЬЯ ГРЯЗНАЯ СВИНЬЯ SLUT FUCK SLUT», сделанная по меньшей мере двумя отчетливо различимыми почерками. Грегор взял айфон у меня из рук и внимательно рассмотрел снимок.

— Старшеклассники, — сказал он.

— Точно?

— Как пить дать. По линиям видно, ну, вот же.

— Вот оно что.

— Они вообще злее малолеток, часто зацикливаются на одном слове и так его повторяют и повторяют.

— А на вид как будто двое разных писали.

— Ну, лет эдак пятнадцати-шестнадцати, не младше, — предположил Грегор, игнорируя мое замечание, — в этом возрасте всё и начинается. Да-да, сразу видно, что вот эти каракули их не удовлетворяют. Они, чтобы дать выход своей агрессии, просто малюют на стенах отдельные бессмысленные слова и бесятся, потому что эти слова не выражают того, что им хочется. Ну, может, и не так. Мне-то откуда знать, мне-то никогда не было шестнадцати.

— Правда?

— Правда-правда. А зачем? Просто сразу перескочил из четырнадцати в восемнадцать, ну, вроде такой апгрейд, раз и готово.

Тут Грегор улыбнулся, и вокруг глаз у него залегли симпатичные морщинки.

— А, ну ясно, — ответил я, хотя на самом деле вообще ничего не понял.

Подошло время монтировать на спортплощадке новые футбольные ворота. Я был рад выйти на воздух. Солнце опустилось за дома, но небо было по-прежнему светлое. В частных садах, граничащих с футбольным полем, стояли в ряд трамплины, готовые телепортировать своих владельцев. На качелях, сделанных из автомобильной покрышки, сидела ворона и внимательно подмечала всё, что происходит вокруг. Я погрузился в мысли, исполненные доброты и благодушия.

— Хочешь, какое-то время не будем встречаться? — заботливо спросила она.

Наш телефонный разговор длился уже три минуты.

— Нет-нет, все хорошо.

Джинни сидела рядом со мной на полу, подобрав лапки. Я прислонился к кровати.

— Ну, я только хотела сказать, тебя, по-моему, что-то угнетает.

— Да, это так, тут ничего не скажешь, — понесло меня, — меня постоянно что-то угнетает, это правда, все так. То есть у меня курсы повышения квалификации сегодня и завтра, но ничего, как-нибудь наладится.

— Что наладится?

— Да с курсами. Раньше я не могу.

Как это ни глупо, в последний раз я забыл у Ани свою бейсболку.

— Ну, хорошо.

Свободный вечер. Внизу в заасфальтированном дворе слонялись какие-то дети и, безмолвные, как гифки, повторяли почему-то одно и то же движение.

А когда же я в последний раз гулял? Я поискал в шкафу кепку от солнца, но ничего там не нашел, кроме носков. Джинни поела и спряталась под кровать, а значит, несколько часов я мог жить без забот. Из верхней квартиры доносился вой пылесосного хобота, то и дело на несколько секунд присасывавшегося к полу.

По улице шло множество людей, большинство из них имели на лице какое-то выражение. Я начал было им подражать, но с трудом сохранял серьезность. Психотерапевт, возможно, посоветовал бы мне пригласить Аню к себе домой, и всё, проблема решена. Тогда мне не пришлось бы больше ломать голову над загадочными словами и их происхождением. Над тайной двух-четырех отчетливо различающихся почерков. Но у меня была только односпальная кровать. Отговорка найдена. Боже, как болит голова.

Возле детской коляски отряхивался пес. От подвальной решетки несло горячим воздухом.

Примерно полчаса я шатался по Шлосбергу, потом отправился на трамвае на север, в Андриц, в оптовый зоомагазин за кошачьим овсом. От магазина вдаль уходили красивые, длинные тропинки для прогулок, вся местность вокруг имела уже какой-то сельский облик, повсюду бросались в глаза пристроившиеся на краю леса группки загородных домов и виллы. Откуда-то доносилась музыка, и я шел и щелкал пальцем по всем листьям, до которых мог дотянуться.

Между двумя домами невдалеке через равномерные промежутки времени вспархивали в небо голуби, безмолвные руины управляемого взрыва. Я прошел мимо детской площадки, на которой раскачивались пустые качели. Все улицы здесь носили названия вроде Ротмоосвег, Ам-Айхенгрунд, Им-Хоффельд, Санкт-Вайтер-Ангер.[80] Я мысленно представил их себе со всей возможной ясностью на позднесредневековых гравюрах на дереве. В открытом окне одного дома виднелось геральдическое животное этих мест — белая кошка. Куда, собственно, подевались теперь старые фламандцы?

Я рано улегся в постель и стал наугад оставлять на Ютьюбе слова благодарности под случайными видеороликами, посвященными психологической самопомощи. «This helped me so much you sir are a god I’m crying so much thank you thank you»,[81] — написал я под предназначенной людям с разрывом диафрагмы видео-инструкцией как делать себе массаж. Только потом я прочитал, что это такое. На диаграмме я увидел проскользнувшую через так называемый хиатус наверх, в грудную полость, часть желудка — он был красный и выглядел каким-то оскорбленным, а назывался, согласно диаграмме, «GERD».[82]

Спустя некоторое время у меня закрылись глаза.

Джинни несколько раз взвывала ко мне, но я тотчас же засыпал снова. Во сне я брел куда-то под опирающимся на ходули автобаном, там мне нужно было собрать чемоданы. Они высыпались из чрева пассажирского самолета, незадолго до того, как тот затылком вперед врезался в красный мак. Сам красный мак вращался в конце горного туннеля наподобие гигантского вентилятора перед раскаленным докрасна въездом вглубь горы. «Вализики, дорогие мои маленькие вализики», — сказал я, обращаясь к чемоданам, чтобы их успокоить. Но они, спотыкаясь и пошатываясь, бесцельно бродили под автобаном туда-сюда. В воздухе еще ощущалась катастрофа, окрестности окутывал голубой дым, поднимающийся от костров дровосеков. Внезапно мне стало ясно: это из-за кетогенной диеты, ее воздействие всему виной. Это из-за нее осень, перемена направления, плюшевые звери. Поэтому я указательным пальцем принялся рисовать волнистые линии и писать слова между парящими вокруг меня дождевыми каплями, оставляя послания для будущих посетителей.

Просыпаясь, я вообразил себя резервуаром для жидкости, в который, к сожалению, вновь стали окунать все предметы, расставленные в комнате.

На окна напирала невыносимая выпуклая жара. Джинни хрипела. Я налил ей и воды, и молока, но она их не узнавала. Надевая ботинки, я услышал, как ее мучительно тошнит за дверью.

— Но мне уже пора, — сказал я.

Приступы рвоты повторялись, напоминая своим ритмом фразу «выдра, выдра, выдра». Потом, наконец, стихли. Я снова сбросил ботинки и пошел за ней убирать. Джинни озадаченно сидела над лужицей желчи, из пасти у нее тянулась бурая ниточка слюны.

— Сейчас пройдет, сейчас пройдет.

На улице рабочие покрывали лаком входную дверь. Когда же я в последний раз, не таясь, плакал на людях?

В «Джирино» я напился прямо на работе. Я уже знал, какую еще бутылку можно было взять с полки так, чтобы никто этого не заметил. Феликс, другой официант, прикладывался к хозяйской выпивке регулярно, с помощью рома он боролся со своими паническими атаками. Дома ему постоянно мотали нервы, отец настаивал, чтобы он пошел к психотерапевту, и так далее. Раньше он допивал пиво и вино за посетителями, но потом подхватил герпес от чьего-то бокала. «Лишнюю» бутылку рома на полке обнаружил он, но мы не стали претендовать на его открытие. Я до сих пор помню тот момент, когда он мне ее показал. Он жаловался на хронические воспаления, которые-де возникают от западной диеты, и вечно пребывал во взвинченном состоянии.

Думаю, никто не заметил, что я пью. Я ожидал, что в привычный час в кафе появится Аня. Чем больше я пил, тем более уверенным и защищенным себя чувствовал. Однако постепенно меня охватила жалость к самому себе, мне захотелось расплакаться над собственными страданиями, и потому я достал все монеты из своего стаканчика для чаевых и распределил по стаканчикам своих коллег. Вот вам, пожалуйста. Большую часть я пожертвовал Феликсу. К счастью, посетителей в кафе почти не было. От кофеварки тянулась неизвестно куда одна единственная, еле различимая паутинка.

На работу в школу я явился вовремя, но немного пошатываясь. Грегор ничего не сказал. Я держался прямо и каждое слово произносил как-то особенно отчетливо.

— Сегодня винтов не будет, — пробормотал я, обнаружив свою чашку пустой.

— Стресс снимал?

— Знаешь, попал вроде как на праздник, — принялся врать я, — дочка шефа окончила школу, и они заставили меня посидеть с ними и выпить.

— А, вот оно что.

— Они все время пели, сплошь какую-то нецензурщину, извращенцы, вроде «шлюха млядь шлюха млядь шлюха млядь», — больные, все без исключения.

— Ай-ай-ай, — покачал головой Грегор.

— Прости, я совершенно не переношу алкоголь, но они настаивали, чтобы я посидел с ними и выпил.

Несколько секунд я с трудом сдерживал слезы.

— Ну ничего, все окей.

— Ну просто вообще не переношу, ха-ха!

— Бывает, — успокоил меня Грегор. — К счастью, работы сегодня немного. В здании всего несколько групп осталось, занимаются элективом. Значит, пройдемся по всем классам с большими пылесосами эдак через часик.

Я отдал честь.

— Но сначала подышим чуток воздухом, — предложил Грегор.

На парковке мне снова пришлось изо всех сил сдерживаться, чтобы не зареветь.

— С тобой все хорошо?

— Моя кошка скоро умрет, — произнес я. — Меня это мучает. А еще алкоголь…

В качестве объяснения я ткнул себя пальцем в лоб.

— Да, чертово пойло.

Лишь мгновение спустя я осознал, что моя отговорка полностью соответствовала истине. Джинни двадцать один год, а сколько могут прожить кошки? Так вот как становятся лжецами.

— Ты хочешь сейчас побыть с ней?

— Что?

— Я вот тут подумал, — продолжал Грегор, — вдруг тебе нужно отнести ее к ветеринару или еще что-нибудь. Я это понимаю. Мы тоже в прошлом году такое пережили.

Я в растерянности взглянул на дисплей мобильного телефона, но не понял, который час, потом кивнул и пробормотал:

— Да, хорошо бы, то есть я хочу сказать, может быть, как исключение, знаешь, ей двадцать один год, и она безостановочно воет…

А ее братья и сестры с прошлой осени покоятся в Андрице под ореховым кустом.

— Я же говорю, у нас в прошлом году было same thing.[83] А сегодня работы немного, так что можешь идти.

Грегор махнул рукой, и я схватил его за кисть, поблагодарил и наклонился к нему. Он похлопал меня по плечу. Потом он правильно понял мой порыв и на мгновение обнял меня. Я смущенно освободился из его объятий.

— Спасибо, — поблагодарил я, — правда, спасибо. Передавай привет другу.

— Да-да. И выспись как следует.

— Я правда надеюсь, — заверил я, уходя, — что мы когда-нибудь прищучим мерзавцев, которые заставили голодать твоего отца.

Грегор взмахнул рукой, мол, так все и будет. И скрылся в школе.

Джинни подняла голову и посмотрела в мою сторону. Она явно не ожидала, что я вернусь так рано. Она громко замяукала и принялась скрестись о стенку переносного кошачьего дома. В последний раз он пригодился четыре-пять лет тому назад. Джинни зашипела.

— Потерпи, еще немного, — умолял я.

Люди в трамвае оборачивались в мою сторону. Лица как у статистов, на шее — провода наушников. Я был человеком с печальным кошачьим домом. Чтобы ей было удобнее, я положил туда одеяльце. Джинни свернулась на нем клубком.

Аня открыла дверь. Она взглянула прямо на меня, и это на миг меня обезоружило. Однако она меня не узнала.

— Добрый день, что вы хотели?

— Привет.

— А, это ты. Ты же говорил, у тебя курсы повышения квалификации.

Она впустила меня в прихожую, на мгновение притронувшись к моему плечу.

— Смотри, кто тут у нас!

Я поднял кошачий дом повыше.

— Да?

— Я привел твоего бывшего друга, — сказал я. — Ему внизу было так одиноко.

Аня отступила в сторону.

— Что?

— Я пошутил, пошутил, но я правда кое-кого принес, вот, смотри.

— Окей, — сказала Аня и осторожно протянула руку, так как не могла оценить, с какой стороны раздастся «здравствуйте» представленного мной незнакомца.

Я открыл кошачий дом.

— Смотри, кого я принес, — повторил я.

Мое опьянение почти прошло, но невнятный лепет и чрезмерная откровенность казались мне как нельзя более подходящими случаю. Я решил не менять стиля.

К счастью, в это мгновение Джинни замяукала и закряхтела. На лице Ани обозначилось удивление. Она протянула руки.

— Где же, где… — начала она, подходя ближе.

Уверенно ее простертая рука, — ей хватило одного тихого мяуканья, чтобы точно установить местонахождение объекта, — нашла голову кошки, которая тянулась к ней.

— Боже мой… Ну, как ты? Почему… Ай, привет, какая ты мягкая.

Она принялась чесать Джинни шейку.

— Я решил тебя с ней познакомить.

— Батюшки мои. Ты пил?

— Уже почти протрезвел. Выпил на работе. Двое моих коллег, Марио и Грегор, скоро поженятся и вроде как устроили по этому случаю праздник, и мне пришлось выпить с ними. А они алкоголь переносят куда лучше, чем я, ха-ха.

— Да, но почему? — спросила Аня.

— Мне нужно было как-то себя поддержать, — перебил ее я.

— Почему ты привез мне кошку?

— Чтобы как-то себя поддержать, — повторил я.

— Боже мой, ты и вправду напился.

— Это все только из-за того… потому что. Я должен тебе кое в чем признаться. Наверное, ты не поверишь и решишь, что я совсем спятил. Но я должен тебе это сказать. А то окончательно рехнусь.

— А, — произнесла Аня и нервно рассмеялась. — И что же это?

В открытую дверь гостиной я увидел кресло с надписью «ВЫДРА ВЫДРА ВЫДРА». На нем лежала моя бейсболка от солнца, а в ней — какой-то незнакомый желтый, круглый предмет, может быть, мандарин или апельсин.

— Что ж, — начал я, — дело в том, что…