Первые строки

ЛЕСА СМОЛЕНСКИЕ

Лесное озеро-малютку ветер никогда не горбатил волной. Тихие воды лежали зеркалом. Днем в них кудрявились березы, ночью, соря звездами, бездонно плыл Млечный Путь.

На берегу озера, у ключа, где каждый год собирались незабудки, стоял потемневший от времени домишко, приземистый, пузатый, в одно окно, с крутой, высокой крышей, покрытой темно-зеленым мхом. В этой избушке «на курьих ножках» доживал жизнь Иван Андреевич Шур. Здесь он родился и вырос. Та поросль, что встречала первый восход вместе с ним, сейчас закрывала небо. Долго и тихо жил лесник. Ни военные вихри, ни голод, ни тяжкая нужда не заглядывали сюда. Только в смутное время перед революцией, когда трещал русский фронт, светились в этих глухих местах артельные костры солдат-дезертиров.

Сорок первый год всколыхнул бирюзовую гладь вод пенистыми столбами, сердце старика ненавистью. Долгие два года не сходил с тайных троп старый лесник. Темное пятнышко обреза, покачивающееся в дрожащих руках, смотрело сквозь ветви без устали — кровь за кровь. Были и свои личные счеты. Невдалеке от домика, среди плакучих берез, лежал небольшой холмик. Старческие слезы, да росы омывали его.

Война кончилась. Холмик окружил венок из шиповника, по весне на нем голубели «анютины глазки», летом пестрила гвоздика, осенью никли махровые астры. Могила лежала безымянной: не было на ней ни имени, ни фамилии, ни эпитафии — ничего, кроме маленькой звездочки.

Я познакомился с лесником год назад: ловил рыбу на одном из озер. Со временем наше знакомство окрепло, мы стали друзьями. Домик Ивана Андреевича я навещал часто: у охотников и рыболовов всегда сезон, кроме того, была к старику и привязанность. По вечерам, когда я приезжал под воскресный день, мы пели, начиная обычно с любимой песни деда «Один паренек был калужский», вспоминали старое. О могиле я спросил сразу, как только позволили наши отношения. Иван Андреевич охотно рассказал все, что видел и знал, а чего не мог сообщить, дорисовал я.

…Невдалеке от озера, среди могучего бора, есть лысый участок, занявший немалую площадь. Это место выстриг пожар, разбушевавшийся перед самой войной. Сейчас старые раны старательно затягивала мужающая поросль, а что было ей не под силу, закрывали или высокая стена разнотравья или снежная целина.

На карте лесника гарь тянулась широким клином и именовалась двояко: одно название прежнее — «Бесштанка», другое — «Пятьдесят четыре». Последнее наименование и безвестная могила были связаны. Пятьдесят четыре — это был номер воинской части.

Пятьдесят четвертый стрелковый полк война обожгла в первые дни. Полк стоял в одном переходе от границы. По тревоге был поднят, на ночном марше скомкан, с ходу брошен на автоматный огонь, залег, пошел было в атаку, как учили, крикнул «ура», да захлебнулся — не выручил штык-молодец. Дальше шли и бежали, гибли в неравных боях, тонули на переправах. Дрались как могли и умели. Пехоту били — не стояли немцы в рукопашной, самолеты встречали винтовочным огнем, ходили и на танки, рванув на груди рубаху. Пока подучились воевать, остался позади Смоленск. За Смоленском потяжелело вовсе. Немцы маячили спереди, с флангов, сзади, висели над головой. Пришлось уступить дорогу.

Двигались лесными массивами, урочищами в ненастье, изнуренные голодом и лишениями. Командира полка несли — тяжелое ранение приковало к носилкам. Плох был полковник, но команду не сдавал, тянул до конца. Дело вел умело. Многолетний опыт, здравый смысл помогали ориентироваться в трудной боевой обстановке. Дисциплина жила, тактику перестраивали на ходу. И полк шел, хотя и подстреленной птицей, но шел к своим, на восток. Состав менялся — длинен и кровав выпал путь, — но доблесть ветеранов оставалась с полком. Те, кто вставал под знамя, видели в пробитом полотнище боевую славу павших товарищей, несли ее, множили своим подвигом, смертью своей завещали.

А дорога тянулась к Москве. Сколько прошли — знали, сколько же идти — не хотели знать. Велика Россия, но сердце — не ноги. Чем дальше заходили в глубь отечества, тем злее огрызалось оружие, тем чаще оставались у пулеметов. Заговорили о партизанском лагере. Но раненый полковник вел полк через болота и завалы спешно, форсированным маршем — вел полк на восток. Он знал, что значит разрозненные силы.

Однако полк не иголка, а взорванные склады и штабы, пожарища уничтоженных гарнизонов и разметанные колонны машин не легкий эпизод. След тянулся слишком далеко и заметно. В лесах Смоленщины за полком увязался крупный немецкий отряд. До этого тоже увязывались и преследовали, иногда не мало, на десятки километров, но преследовали по ходу, в азарте. Этот же шел гончей, по пятам, и был, по-видимому, не случайным. Первый раз схватились под вечер. Бой прошел быстро. Силы оказались неравными. Под покровом ночи полк вывернулся из боя и втянулся в лес.

Два дня двигались спокойно. На третий день разведка принесла недобрую весть: противник обнаружен с флангов и идет параллельно направлению полка. Совещание собралось тотчас же. Разместились под елью — мелкий ненастный дождь лил с ночи. Полковник полулежал, прислонившись к смолистому стволу и кутался в потертую бурку. Рана ныла. Исхудавшее, в ссадинах лицо не выражало страдания. Обтянутое желтой, просвечивающей кожей, точно пергаментом, оно было неподвижно, как маска. Жили большие глаза, пристально смотревшие из-под опухших век. Трудно сказать, что выражал тот взгляд. В нем были горечь, тоска, боль, жалость, злость. Взгляд обреченных всегда многое выражает. Осматривая собравшихся, полковник поворачивал голову. Вокруг с неповторимым спокойствием, какое бывает у людей, осознавших свою непоправимую вину, сидели командиры батальонов, рот и взводные. Сидели безмолвные, изваяниями, угрюмо смотря прямо перед собой. В глазах стояла истекающая кровью Родина.

Командный состав пестрил эмблемами. Батальон вели два танкиста и артиллерист. Командиры рот и взводные представляли без малого все рода войск, не командовали лишь интенданты да начхимы. Полковник еще раз посмотрел на склоненные головы, пожевал губами. Громкие, зажигающие речи не терпел, сообщать обстановку — не имело смысла: все было на виду. Он отмерил всего несколько слов:

— Нас куда-то ведут… Высказывайтесь!

Все долго молчали, думали, прислушиваясь к шуму дождя. Первый заговорил командир второго батальона майор-танкист.

— Есть одна неясность… — сказал он. — Куда нас могут вести?.. На открытое место?.. Но где его взять? Вокруг не меньше чем на пятьдесят километров лес. Правда, здесь есть озера, где лес отступает. Но, как показывает карта, в направлении, которым идет полк, тянется сплошной многолетний хвойный массив. Серия озер остается в стороне. Нас не заворачивают и не тревожат. Можно подумать, мы идем как раз в нужном им направлении. Вот это странно.

— А может быть, нас просто преследуют, чтобы не потерять из виду? — спросил кто-то.

— Черт их знает… но преследуют обычно сзади… да, наконец, преследуют или ведут, в этом не трудно убедиться, стоит лишь попробовать изменить курс — Майор замолчал. Бровь изломом забралась на лоб. — Прежде чем двигаться дальше, я предлагаю организовать тщательную разведку местности, особенно впереди и провести несколько прощупывающих боев. У меня все.

Полковник слушал с закрытыми глазами.

— Есть другие соображения? — спросил он после продолжительной паузы.

Других соображений не последовало. Все согласились с мнением командира второго батальона. Ждали, что скажет командир полка. Он заговорил не сразу. На вопрос майора отвечать было нечего. Поведение противника оставалось загадкой. Все логические варианты пока что опрокидывались. Предположения, разумеется, были, но они продолжали оставаться предположениями. Полковник, сделав гримасу, судорожно глотнул. Выпуклый острый кадык сбегал вверх и вниз.

— Командир второго батальона прав. После соответствующих данных будем судить о замысле противника. Сейчас необходимо решить вопрос о дальнейшем пути полка. На северо-востоке раскинулись труднопроходимые болота. Тайные тропы покажут местные жители. Есть смысл идти туда, чтобы оторваться от противника… Теперь же пора подумать и рассудить о моем преемнике. Я долго не протяну.

Было решено начать разведывательные бои, вперед выслать крепкую разведку и, если не изменится обстановка, сделать крен к болотам. С выходом полковника из строя полк ведет командир второго батальона. Основная задача оставалась прежней: пробиваться к своим.

Вечер закончился ливнем. Вслед осела густая тьма. Бой стих, но не кончился — горячились по инерции. Лес крестили огненные нити трассирующих пуль, брызгали взрывы гранат, взлетали ракеты. Кое-где с криками и бранью еще вспыхивали маленькие очаги сражений. Из тьмы неслись стоны, крики о помощи. Санитары осторожно мигая огоньками фонариков, делали перевязки.

Постепенно утихло. Непогода и тьма угомонили обе стороны. Над мрачным лесом трепетал холодный свет ракет.

Из небольшого разведывательного боя получился солидный, упорный — по всей линии. Данные не утешали. Противник окружал полк с трех сторон. Только впереди не трещали автоматы — путь туда был открыт. Батальоны пытались таранить все три стороны, пробуя их крепость. Вначале удалось несколько протиснуться вглубь, но потом пришлось отойти — встретилась другая цепь. Стало ясно: лобовой несобранный удар бесполезен.

В палатке у полковника находился командир второго батальона. Майор был вызван срочно. Только что приполз раненый из группы разведчиков. Умирая, он сообщил, что группу встретили недалеко от расположения полка, примерно на втором километре, и положили всю.

Полковник выразительно молчал. Перед ним лежала карта. Дождь глухо и монотонно стучал о брезент. Пахло лесной сыростью. Внизу, под ногами, ползал ненастный холодок. Слабый огонек коптилки, болезненно дергаясь, раскачивал по палатке длинные, несуразные тени. В сумрачном свете лицо полковника глядело черепом.

— На втором километре… это скверно, — задумчиво повторял полковник. Вырисовывалось до недавних пор неясное предположение. Он еще раз внимательно посмотрел на карту, как бы сверяя свою мысль. Кругом одно и то же. Везде беспросветный зеленый цвет. — Вам не приходилось сталкиваться с погрешностями наших карт? — обратился он.

— Сколько угодно, — угрюмо ответил майор. — Вы сомневаетесь в чем-нибудь?

— Оснований нет, то есть теперь есть. Дело вот в чем. Сегодняшний бой, я полагаю, сказал многое… Так вот, мне кажется, что впереди и недалеко есть какое-то открытое место, хотя наши карты и не показывают это. Если раньше разведка заходила далеко вперед, то сейчас ее не пускают. Стало быть, нас хотят подвести куда-то с закрытыми глазами, потом сзади сильным ударом, возможно ночью, вытолкнуть и расстрелять, как куропаток. В лесу они не рискуют напасть — не по зубам, точнее, невыгодно, один к одному, не говоря уж о другом соотношении, и их, как видно, это не устраивает. Потом мы можем рассыпаться. Это все ясно, — полковник замолчал и снова посмотрел на сплошные зеленые квадраты. — Так что же все-таки впереди?.. Как вы думаете?

— Не знаю, что ответить, — откровенно признался майор. — Сейчас я способен посоветовать одно: еще раз выслать группу разведчиков.

— Это не уйдет… А что вы скажете насчет того, что впереди существует свежая вырубка или гарь… тоже недавнего происхождения?

Эта мысль поразила майора.

— Как это просто и как разумно, — сказал он, тепло смотря на полковника.

— В мои годы это не слишком разумно, — ответил тот, — было бы лучше, если бы эти разумные выводы не подтвердились.

Оба замолчали. Полковника захватили какие-то нелегкие думы. Майор, касаясь носом карты, бегал по ней курвиметром и неопределенно хмыкал. В записной книжке расставились в ряд несколько знаков. Курвиметр в книжка спрятаны. Рука сама собой потянулась в карман, где лежал когда-то кусок хлеба. Сейчас там должны быть крошки. Пальцы захватили пыль. Майор пожевал, плюнул.

— Так или иначе, — тихо заговорил он, — нам нужно избавиться от конвоя противника. Наше положение требует этого. Время тянуть нельзя. Если в лоб и днем нам их не пробить, остается маневр и ночь. Сегодня она как раз хороша для такой операции.

— Как вы видите операцию? — спросил полковник, не меняя позы.

— Без жертв, понятно, не обойдется. Роту или две, а может быть, и батальон придется поставить под удар. Основные силы нажмут в одну точку. Если впереди ничего не грозит, идем несколько в прежнем направлении, затем резко меняем угол и двигаемся к болотам. Тогда остается одна задача: прибыть к ним первыми. В другом случае придется прорывать фланг. Вот… так сказать, коротко. Я, собственно, не имел времени обдумать детали. План этот возник только что.

— Контур не плох. Обдумаем и отшлифуем все вместе. Теперь с разведкой. Группу нужно создавать заново. Вы сумеете подобрать людей?

— Думаю, что подберу, — майор встал, направился к выходу, но задержался, постоял, посмотрел под ноги. — Я хотел, товарищ полковник, спросить вас… как человека.

— Да!

— Почему именно сейчас, нелегко объяснить… Просто какой-то располагающий момент. В другой раз он может не случиться. — Майор вздохнул. — Наши военные неудачи породили у многих отчаяние. Я тоже не составил исключения… Преследует безжалостный вопрос: выстоим или нет?

По лицу полковника прошла странная тень. Что она выражала, трудно сказать. Он молчал. Время шло. Майор ждал потупившись. Наконец, тонкие губы полковника дрогнули.

— Россия победит…

Группу разведчиков вел лейтенант из третьего батальона. Полковник и майор, прежде чем остановить на нем выбор, долго проверяли перекрестными вопросами — осторожность, необходимая в этих условиях. Кандидатура подходила. Лейтенант был пехотинец. В делах разведки не новый. К полку примкнул одним из первых и успел зарекомендовать себя, как стоящий командир. Другая сторона, так сказать, моральная тоже удовлетворяла. Документы, знание частей командного состава, спокойствие в ответах, простота — все было как надо. Но как заглянуть глубже, внутрь? Что-то все же протестовало против лейтенанта, какой-то червячок скрывался в нем. Долго медлили, предубеждение — большая вещь. Наконец оба пожелали удачи — предубеждение к делу не приложишь.

Группа шла осторожно, но ходко. Приказ суров: через четыре часа принести точные сведения.

Первым двигался лейтенант, за ним тянулась цепочка из пяти разведчиков. Путь в лесном лабиринте показывали вначале ракеты, затем, когда их свет перестал раздвигать мрак, нащупывали глаза, обострившиеся, как всегда, в опасности.

Участок леса в этом районе был тих. Стрельба и крики остались далеко позади. Никакие подозрительные звуки, кроме зловещего шума хвои, не тревожили слух. Крались бесшумно. Нога неслышно уходила в мягкую подстилку, перепревшие ветки ломались без треска. Мрачная обстановка собрала нервы до предела. Сердца выстукивали тревогу. Шли напряженно. Лица на исхудавших шеях вытянуты вперед, фигуры полусогнуты, одна рука сжимала оружие, другая касалась спины соседа. Полторы тысячи пар шагов пройдено. Азимут выдержан. Над головой по-прежнему шумел лес. Дальше та же темная пасть. Зеленое пятно, вспыхнувшее впереди, справа волчьим глазом, ударило выстрелом. Замерли на месте. Взгляд в страшном напряжении сверлил темноту. Минуты ползли вечностью. Пятно мигнуло ближе. Снова тьма. Тихий свист.

Идущий вторым, неожиданно заметил темно-красный отблеск, мгновенным конусом разостлавшийся у ног лейтенанта. Мысль сверкнула молнией. Он дернул нож. Плечо предателя выскользнуло из-под руки. Рывок вперед. Пусто.

— Полундра!

Яркий ослепительный свет вырвал из тьмы пятерых людей. Автоматная очередь хлестнула за лучом в упор. Две фигуры, одна в плащ-палатке, другая в плащ-дождевике, шаря светом, осматривали тела. Несколько выстрелов в подозрительных, и все было кончено. Искаженные, залитые кровью лица не дергались на свет. Удовлетворившись осмотром, оба поднялись. Фигура в плаще заговорила приказывающим тоном.

— Этот сброд ведите сюда в любое время.

— Полковник может изменить решение.

— Убедите. Кстати, не кажется ли вам, что эта старая обезьяна слишком долго живет? — последовала пауза. Тот же голос продолжал: — Мы долго возимся… Надо кончать, иначе нам напомнят… Нас оправдает только полное уничтожение этого стада. Запомните — полное.

— Если они изменят решение? — с угрюмой твердостью настаивал мнимый лейтенант.

— Во-первых, это может кончиться очень грустно для вас… Вы уже срывались. Во-вторых… то же самое…

Двое разошлись. Дождь смыл кровь и следы…

Один из разведчиков был еще жив. Автоматная очередь пришлась по нижней части живота. Голодные люди нередко живут часами при ранении в эту область. Грудную клетку пробили после того, как стали добивать. Сознание возвращалось перерывами. Голоса говоривших он слышал, даже различал глухой тон негодяя-лейтенанта, но не разбирал ни слова. Да и не нужны были эти слова. Отяжелевший мозг хранил одно: пути вперед нет.

…Сколько прошло времени, как их расстреляли, разведчик не знал. Ночь по-прежнему висела над землей, хмуро шумел лес. Пальцы срывались и, мелко царапая, поползли к ракетнице. Теперь нужно повернуться. Боль снова разостлала пластом. «Полку идти нельзя», — стучало в голове. Может быть, эта мысль и оттягивала смерть. Снова движение, снова адская боль. Собрав остатки сил, он подкинул руку с ракетницей, всем телом нажал на спуск и ткнулся в рыхлый лесной хлам…

…Лейтенант в изорванном обмундировании, исцарапанный, с кровоподтеками на лице и рукой на перевязи, докладывал полковнику результаты разведки. Майор сидел тут же. Теперь он неотлучно находился при командире полка.

— Мы сделали четыре тысячи пар шагов, — говорил лейтенант, — все это расстояние покрывал лес. Дальше, можно сказать с уверенностью, он не прерывается и не кончается, во всяком случае, близко. Когда по нам ударила очередь, я помню, раскатилось дружное эхо.

— А почему вы думаете, что наткнулись на поиск немецкой разведки, а не на заслон? — спросил майор.

— Они шли с фланга, что было заметно по миганию фонаря. Видимо, происходила сигнализация с такой же группой. Как я говорил, нас осветили с противоположной стороны и совершенно случайно.

Полковник думал. Потом задал несколько мелких, но путаных вопросов: сосало сомнение. Лейтенант отвечал деловито и спокойно. Заросшее черными густыми волосами лицо несло следы большой усталости. Ничего подозрительного, все гладко, но мысль точила. Благополучный исход разведки после стольких неудач казался странным. Все сложилось как-то уж слишком чисто, хорошо, аккуратно, в срок. Жертвы? Война без них не бывает. Конечно, подобные обстоятельства не давали повода к каким-либо сомнениям. И они не возникли бы, не будь предубеждения.

— Вы меня извините, — сказал полковник, — я попрошу доложить об этом еще раз, но более подробно.

Лейтенант переступил с ноги на ногу и грустно улыбнулся.

— Понимаю… проверка нужна, — он пожал плечами. — Бывает, что некоторые счастливые случайности кажутся подозрительными. Мне больше нечего сказать.

Полковник вызвал связного.

— Командиров батальона и рот ко мне!

Лейтенант наслаждался отдыхом. Откинувшись назад, он полузакрытыми глазами смотрел на дрожащий язычок коптилки.

Полковник и майор говорили вполголоса.

«Убирать следует обоих сразу, — решил лейтенант, — полковник не труден, прихватится между делом. А может быть, не придется и убирать. Какой вариант выберут?»

Командный состав собрался быстро.

План докладывал майор. Резкий уверенный голос, собранный вид майора подбадривали. Он говорил весомо, с продолжительными паузами, давая возможность активно обдумать план, так сказать, на ходу. Майор радовал. Командиры не ошиблись в нем. Признательное чувство, которое способно перейти в веру, зародилось у многих.

— Полк выступает немедленно, — чеканил майор, — вначале проходим вперед, не дальше четырех километров, затем резко меняем направление в сторону болот. При встрече с противником прорываться кулаком. Сил не распылять. При безвыходном положении — рассыпаться. Первая рота из второго батальона остается здесь. Цель? Завязать бой. Это даст возможность отвлечь внимание противника от основных сил. Дальше рота рассыпается и так же следует к болотам. Все. Дополнительной команды на марш не ждать. Вопросы?

План был принят без возражений. Командиры разошлись. В палатке, кроме полковника и майора, остались капитан из второго батальона и лейтенант. Капитан принимал команду батальоном и задержался, чтоб получить необходимые указания.

— Теперь с вами, — обратился полковник к лейтенанту, когда ушел капитан.

— Слушаю, — бодро ответил он. «Дела идут отлично. Полк сам садится на штык».

— Ваш взвод, кроме того, что идет замыкающим, будет иметь еще специальное задание…

В палату вошел нарочный-наблюдатель.

— Серия красных ракет… там в лесу, товарищ полковник!

Два пистолета поднялись одновременно. Серия красных ракет означала, что пути вперед нет. Так было условлено, когда группа отправлялась на задание.

— Подлец! — сквозь зубы процедил майор, с ненавистью смотря на лейтенанта. — Руки!

Лейтенант, гадко улыбаясь поднял руки. Вдруг он резко махнул той, что до этого висела на перевязи. Нож со свистом вышел из рукава. Глухой удар о кость. Брызнула кровь. Майор ткнулся в землю. Полковник выстрелил. Обессилевшая рука послала пулю в грудь, вместо головы. Его промах исправил штыком нарочный. Лейтенант медленно оседал и трясущимися руками судорожно тащил чеку из гранаты. Нарочный прыгнул кошкой, стараясь закрыть полковника. Вспыхнул взрыв…

Пламя, вставшее из палатки, остановило капитана на полдороге и обожгло недоброй мыслью. Он бросился обратно. Около палатки метались люди. У входа валялись два рваных тела. В углу, рядом с трупом майора, вздрагивал полковник. Занимался пожар.

Капитан ринулся к полковнику, осветил лицо.

— Товарищ полковник!

Глаза полковника приоткрылись, губы дрогнули. В горле забулькало, слова просачивались с трудом и как-то нараспев:

— Полк остановить… предатель… прорывать фланг…

Капитан подхватил на руки тело командира полка и спешно вышел вон…

Весть о предательстве догнала первый и третий батальоны недалеко от засады. Гарь пряталась за неширокой прослойкой леса. Известие приняли подозрительно. Кому верить? Какой-то мало знакомый капитан требует вернуться? Меньше часа назад все было решено. Сейчас предательство. А кто поручится, что эти незнакомые люди в форме рядовых Красной Армии, представляющие посыльных из второго батальона, именно те, за кого себя выдают. Так и не поверили бы, не наткнись на гарь высланная разведка. Уверившись, дрогнули, попятились. Затаившийся противник, обнаружив отход, хлестнул яростным огнем. Лес осветился. Батальоны бросились на фланг. Один общий ком, где разят нож и зубы, зашатался под лесным сводом.

Серое, хмурое утро осветило знамя полка. Оно стояло над головой. Стояло долго, потом дрогнуло, упало, вновь поднялось, расправилось, устремилось вперед и исчезло.

Старый лесник всю ночь не спал, часто выходил из своего домишка, подолгу стоял, суровый, настороженный смотрел на запад, вздыхал, переступал с ноги на ногу и крестился. Он хорошо знал то место, где висело зарево. Последний раз дед вышел под утро, еще в сумерках. С озера тянул туман, со стороны гари крался слоистый дым. Злой переклик выстрелов смолк, осело и зарево. Перекрестившись, дед пошел к лодке, осмотрел ее, попинал, вернулся снова на старое место, постоял в задумчивости, обошел медленно свое жилье и решительно потянул низкую, дубовую дверь. Войдя в комнату, он и здесь проделал священный обряд, только с еще большей торжественностью, затем, кряхтя, полез под пол, где обернутый тряпьем таился смазанный обрез — «оленебой», верный товарищ далеких дней. После этого заглохла сосущая боль. Старик недавно ходил на тракт и видел, как шли на восток русские солдаты в пыль и зной, с тяжелой думой на черных лицах.

Некоторые несли детишек, другие поддерживали изнуренных матерей. Старик стоял на опушке леса, в отдалении, опершись на сучковатую дубину, и смотрел на идущих, сквозь слезную старческую поволоку. Он видел беду. Перекусив тут же на опушке, дед тронул в обратный путь. На душе нес камень. Дома около ружья постоял. «Стар, немощен. Как быть?»

Обрез разобран, проверен. Затвор исправно холит туда и сюда, щелкает, как щелкал много лет назад. Примеряя зеленый старого чудаковатого покроя зипун с притороченным патронташем, дед гудел что-то под нос. От сознания того, что он решился, — было легко. Неопределенное гудение сложилось в мотив, дальше пришли слова, и какие слова:

Голос потвердел, построжел.

На улице подвывал пес своей тоскливой песней…

Рассвет в это утро запоздал: мешали жидкие, пепельные тучи. Они стлались так низко, что касались своими вихрями вершин деревьев.

Дед лежал на лавке, не спал, слушал знакомый лесной шум. В памяти оживали тайные тропы, непроходимые крепи, завалы.

Собака завыла протяжно, выразительно. Пес что-то чуял. Глухой звук у входа, похожий на стук упавшего тела, заставил быстро подняться. На голос лесника никто не отозвался. Старик нажал на дверь. Она не открылась. Нажал сильнее. Что-то тяжелое, точно мешок, привалилось с той стороны, с трудом подаваясь толчкам.

В образовавшуюся щель дед быстро просунул голову. За порогом распласталось окровавленное тело. Человек лежал лицом вниз. Воинская форма висела на нем клочьями. Плечи вздрагивали, ноги и руки медленно подтягивались и выпрямлялись — движения ползущего, но движения бессознательные. Дед, суетясь, обхватил раненого и, словно муравей, потаскивая его то в одну сторону, то в другую, занес в комнатушку. Резкий рывок отбросил старика. Тело развернулось пружинно. Тяжело дыша, раненый пополз к стене, сел, прислонившись к ней, и выставил руки вперед. В одной был зажат обломок ножа. Дрожащая голова, мелко вскидываясь, приподнималась вверх. В упор глянул кровью залитый глаз, другой зиял ямой, но та слизь, что находилась в углублении, шевелилась и будто целилась. С трудом рассмотрев перед собой гражданского человека, раненый опустил руки.

— Отец, — раздался шепот, — ты чей?

Старика била дрожь. В горле стоял ком. Губы шевелились беззвучно.

— Чей ты, отец, — настаивал голос, — наш?

— Наш… русский… лесник я, Иван.

— Не предатель?

— Бог с тобой, сынок!

— Подойди.

Раненый теребил руку старика и подталкивал ее куда-то за пазуху.

— Вот… здесь… отец… смотри спрячь.

Из-под рубашки глянуло алое, рваное полотнище — знамя пятьдесят четвертого полка.

По лицу деда бежали слезы. Он тормошил вздрагивающее тело, как будят маленьких:

— Голубчик… сынок…

Раненый снова впал в беспамятство. Пульс стучал с перебоями. Смертельная неподвижность разгладила перекошенное страданиями лицо. Оно глядело сурово, строго.

— Господи, — повторял старик, озираясь. — Не оставь, — рука старика потянулась к ковшу с ключевой водой. Смоченная тряпка легла на лоб раненого. Брови его дрогнули. Он быстро приподнялся, страшно повел глазом.

— Это я, Иван-лесник, — торопясь, говорил дед, — полежи, испей. Звать тебя как, голубчик?

Мутный взгляд умирающего посветлел. В хриплом шепоте едва внятно расслышались слова:

— Русский я… рядовой…