Первые строки

НЕЗАБУДКИ

Вечерняя прохлада, полная неясных ароматов, сменила зной минувшего июньского дня. Последние лучи солнца скользнули по верхушкам деревьев и, на миг окрасив их пурпуром, исчезли где-то за лесом, утонув в его темной чаще.

Из ярко освещенной комнаты на террасу врывалось шумное молодое веселье, звон бокалов и частое задорное «Горько! Горько!».

На террасе тихо разговаривали двое мужчин, видимо, не замечая третьего, чье присутствие выдавал красный огонек папиросы.

— У тебя кончается отпуск, Сергей, а ты еще ничего не решил? — спросил высокий блондин товарища в военной форме.

— Нет, Борис, — нехотя ответил тот, пытаясь скрыть волнение.

— Я бы на твоем месте женился именно сейчас, пока Наташка еще мала. Ей нужна материнская рука. У Сони теперь появятся новые заботы, а там и свои дети.

— Так ты что, думаешь, чужая женщина заменит Наташке мать лучше, чем моя родная сестра? — возразил военный.

— Не чужая женщина, а твоя будущая жена.

— Меня не переубедишь. Я на себе испытал все радости опеки чужой женщины. Мачеха, она и есть мачеха.

— Но ведь вы с Лизой любите друг друга. Ты хоть пытался узнать у нее, как она относится к ребенку?

— Нет, не стоит. Я еще ничего не решил.

— И напрасно, — неожиданно вступил в разговор третий. — Я прошу прощенья, что невольно подслушал вас, — заскрипело плетеное кресло, и пожилой мужчина, подойдя к собеседникам, взял их под руки.

— Иван Петрович, вы?! — удивился Борис, а Сергей хмуро буркнул:

— Я уж хотел оборвать непрошеного советчика.

Иван Петрович сжал его локоть и душевно заговорил:

— Лиза — хорошая умная девушка. Чувствами не шутят. И учтите мудрость народную: не та мать, которая родила, а та, которая воспитала.

— Ну уж нет, с этим я никак не согласен. — Сергей энергично тряхнул темными волосами.

— Не торопись с выводами. Никогда я не тревожил прошлого, Сергей, впрочем присядем.

Иван Петрович, опустившись на ступеньки крыльца, пригладил седеющие волосы, достал из нагрудного кармана кителя тяжелый серебряный портсигар. — Курите. — Три блуждающих огонька вспугнули надвигающуюся тьму.

— Женился я еще студентом, и, конечно, по любви, — тихо начал рассказчик. — Жена моя была умной, милой и симпатичной женщиной. Учились мы в одном институте и жили, как говорится, душа в душу. Через год у нас родилась дочь Ольга, в которой мы души не чаяли.

— Так разве Татьяна Васильевна не мать Оли? — удивленно спросил Борис.

— Прошу не перебивать. Сейчас все узнаете. — Окончив институт, мы получили назначение во Владимир-Волынский, небольшой пограничный городок. Когда Леле исполнилось семь лет, у нас родился сын, которого в честь деда мы назвали Александром. Радости нашей не было конца. Малыш рос не по дням, а по часам, как нам всем казалось. Леля не отходила от братишки, хлопотала с матерью за шитьем, ходила с ним гулять, играла — одним словом, была первоклассной нянькой. Вскоре после его рождения умерла теща, и жена вынуждена была уволиться с работы. Это было первое горе, которое омрачило нашу жизнь. Но будущее казалось безмятежным и ясным. Когда Саше исполнилось девять месяцев, началась война. Я не в состоянии описать тех страшных дней. В этот день, т. е. 21 июня, я задержался довольно долго на работе. Тревога началась неожиданно. В городе, охваченном пламенем, царило полное смятение. Бомбы рвались на каждой улице, в каждом переулке, превращая все в груды битого кирпича и щебня.

Пожалуй, все описания ада меркли перед тем, что видели глаза и слышали уши. От дома, в котором мы жили, осталась только одна стена. Я смотрел, как пламя пожирало остатки тюля на окне, из которого по вечерам мы с женою любили глядеть на город, и с ним таяла надежда отыскать семью. Искать ее в такой панике было бессмыслицей. Долго сидел я у развалин без чувств, без мыслей, с опустошенным сердцем, беспрестанно повторяя имена детей и жены. Очнулся я от того, что кто-то сильно встряхивал меня за плечи и отчаянно ругался.

— Что вы здесь сидите, черт вас возьми?! — кричал на меня какой-то военный, с ожесточением грозя кому-то кулаком. — Может, ваши спаслись. Надо мстить! Слышите вы?! — Только сейчас я понял — это война. В тот же день я присоединился к отступающим частям, так ничего и не зная о своей семье. С фронта я писал письма родным в Сибирь, в надежде узнать что-либо, посылал запросы во все города, но безрезультатно. И только в 1944 году, когда уже потерял всякую надежду, я получил сообщение о дочери, она находилась в детском доме недалеко от Челябинска. Не мешкая выехал туда. Командование дало мне три недели, чтобы мог уладить свои семейные дела.

Я не узнал моей веселой и жизнерадостной Лели. Она скорее походила на задумавшуюся маленькую старушку, чем на ребенка. Левый, пустой рукав ее платья сиротливо болтался. Увидев меня, она вся как-то оторопела, остановилась, потом протянув худенькую ручонку, пошатнулась и припала ко мне, давясь глухими рыданиями. Я прижал ее трепетавшее тело, гладил русую голову, и лютая ненависть клокотала во мне, спазмы сжимали горло.

— За что? За что? — хотел спросить я фашистских ублюдков, — лишили вы моего ребенка детства, семьи и сделали калекой.

Всю дорогу до Омска, где жила моя сестра, девочка не выпускала моей руки, не разрешала выходить мне на перрон во время остановок и часто плакала, прижавшись к моему плечу.

О матери и братишке она знала немного. Когда началась бомбежка, жена, схватив малыша и разбудив девочку, выбежала с ними на улицу. Люди в ужасе бежали к вокзалу. По дороге какая-то машина подобрала жену и детей. Фашисты неистовствовали, расстреливая с бреющего полета беспомощную толпу. Шофера убило, машина остановилась, ранило и мою девочку. Пулей раздробило ей ключицу и плечо. Леля не могла идти дальше. Жене удалось устроить девочку в санитарную машину одной воинской части. Прощаясь с дочерью, жена написала ей на клочке бумаги адрес моей сестры и сказала: «Вот тебе адрес тети Жени, не потеряй. Тебе помогут туда доехать. Помни, ты теперь взрослая. Я с Сашей тоже буду туда добираться. Мы обязательно встретимся».

Девочка не хотела расставаться с матерью, но острая боль затуманила ее сознание. Больше она ничего не помнила. После выздоровления из госпиталя ее отправили в детский дом, так как адрес моей сестры она потеряла.

Из ее рассказа я понял, раз жена до сих пор не попала к моей сестре, значит ее нет в живых. Что стало с малышом, тоже не знал. Но твердая уверенность Лели, что мама с Сашей должны приехать, заставила меня снова начать розыски.

Когда я уезжал на фронт, девочка так вцепилась в борт моей шинели, что ее не могли оторвать. Поняв же неизбежность моего отъезда, она слабо вскрикнула и без чувств упала на руки моей сестры. Я поклялся до последней капли крови мстить за всех невинных, искалеченных и осиротевших детей. За дочь я был спокоен: знал, что в случае моей гибели сестра заменит и мать и отца. Вскоре после войны я демобилизовался и вернулся в Омск.

Иван Петрович жадно затянулся и продолжал:

— Мы все еще продолжали поиски малыша. Я понимал всю безрассудность этого. Если даже мальчик и жив, то без документов вряд ли можно опознать его личность. Единственно, о чем Леля помнила, — на нем была одета рубашечка с инициалами и букетиком незабудок, вышитых заботливой рукой матери. Почему-то эта деталь остро врезалась в детскую память и беспрестанно преследовала воображение девочки. Но вряд ли и по этой примете можно было бы обнаружить местонахождение ребенка. Как и прежде, мы не получали положительных ответов. Еще меня очень угнетало, что дочь росла замкнутой, угрюмой, сторонилась сверстников, мало разговаривала даже со мной, думая свою какую-то недетскую думу. Я старался чем мог развлечь ее: покупал ей книги, ходил с ней в кино и театры, возил каждый год на юг, но все оставалось по-прежнему. Сестра посоветовала мне жениться на одной знакомой женщине, которая смогла бы заменить Леле мать. Девочка не хотела и слушать об этом, плакала, сердилась. Грозилась убежать из дома.

Так мы и жили с ней до тех пор, пока не встретили Татьяну Васильевну. В 1948 году возвращались мы с Олей из Сочи. Ехал с нами в одном купе бывалый полковник. Разговорились о прошедшей войне. Леля внимательно слушала, потом вдруг расплакалась и убежала в коридор. Я знал, что в таких случаях надо дать ей выплакаться, но попутчикам пришлось рассказать ту же историю, которую сейчас слушали вы.

— Что же произошло дальше? — нетерпеливо спросил Сергей, затаптывая окурок.

— Когда я закончил, — продолжал Иван Петрович, выпуская густые кольца дыма, — женщина, которая была нашей второй спутницей, подняв на меня пристальный взгляд, вдруг переспросила: — В вышитой рубашечке с незабудками?

— Да, да, — живо подтвердил я. — С незабудками и инициалами С. Н. — Саша Николаев. — Встревоженный предчувствиями, я засыпал ее вопросами.

— Почему вы спросили? Может, знаете, где он? Слышали что-нибудь. Да, такая маленькая беленькая рубашечка с незабудками, — хватался я за эту деталь, как утопающий за соломинку.

Женщина потупила взор, полный необъяснимого смятения и, быстро вырвав руки, которые я, не замечая того, схватил, откинулась в дальний угол скамьи.

— Нет, нет! Успокойтесь, — голос ее слегка дрожал. — Я ничего не знаю. Видите ли, моя сестра работает в детском доме, и я от нее слышала похожий случай. Нашли мальчика с фотографией девочки и метками на белье, без документов.

— Где, когда это было? — умоляюще спрашивал я. — Может, это мой сын? Вы, наверное, знаете, жив ли он?

— Ничего я не знаю! — Испуганно отодвинулась она, потом, помолчав, добавила: — Если вы дадите свой адрес, я непременно все узнаю и подробности сообщу вам.

Мы обменялись адресами. В это время пришла Леля, и я рассказал ей обо всем услышанном.

— У нашего Сашеньки была большая круглая родинка на спинке. Мама всегда его туда целовала и говорила, что он никогда не потеряется, — вдруг вспомнила она и опять расплакалась.

Женщина подалась вперед, властно и мягко привлекла к себе девочку.

— Не плачь, дружок. Я уверена, ты найдешь брата.

Леля моя притихла, доверчиво прижавшись к ней. В глазах женщины, которая гладила острые плечи моей дочери, я видел безысходную материнскую тоску. На другой день мы расстались: женщина сошла в Свердловске. Прошло более месяца, а мы все еще не получили от нее обещанного письма. Леля теряла терпение и посылала меня в Свердловск искать Сашу.

И вот через два месяца пришло письмо в маленьком белом конверте, написанное неровным женским почерком.

Когда я прочитал первые строки, радости моей не было предела. Я готов был обнимать каждого встречного, бегать и кричать, как мальчишка. Но последующие строки сильно встревожили меня. Это письмо всегда со мною, оно вернуло мне сына, и семью, Леле — смех и жизнерадостность.

Иван Петрович, достав бумажник, извлек из него небольшой, уже потрепанный конверт и, развернув аккуратно вложенный в него листочек, не глядя, начал, цитировать:

— Ниже написан подробный адрес с указанием, на каком трамвае ехать и где выходить, — рассказчик спрятал письмо. — Я терялся и нервничал, перечитывал письмо снова и снова, однако не мог решить, что предпринять. Я весь стремился к сыну, в то же время сознавал правильность доводов женщины. Прочитав письмо, Леля удовлетворенно сказала:

— Эта женщина — настоящая мать для Саши.

Это утверждение из уст подростка, такое простое и справедливое, встряхнуло мои мысли.

— Как, по-твоему, отец я ему или нет? Что же выходит, мы должны оставить его у этой чужой женщины? — и тут же сам отвечал: — Нет, этого не будет! После того, как я его искал почти восемь лет, отказаться? Нет! Да что ты на меня так смотришь? — удивился я, поймав ее пристальный и недружелюбный взгляд.

— Если бы ты потерял мать, то не спрашивал бы меня, — глухо ответила дочь. Впервые я, потеряв самообладание, закричал на нее.

— Ты потеряла мать, а я любимую женщину, мать моих детей! Тебе семнадцатый год, у тебя вся жизнь впереди — счастье, молодость. А я потерял все и теперь не имею права вернуть себе сына?! — но осекся, увидя ее безжизненную руку-протез. Подойдя ко мне и сев на поручни кресла, в котором я сидел, Леля гладила меня и, успокаивала, как маленького.

— Я понимаю, папа, ты не можешь себе представить, как Сашенька будет счастлив без нас — самых близких ему людей. Но, отец, та женщина для него ближе, роднее нас. Она для него мать.

Ее слова подливали масла в огонь, но, сознавая жестокую их справедливость, я не принимал их сердцем.

— Я потребую через суд, меня не имеют права лишить отцовства! — упрямо твердил я.

— Хорошо, допустим, суд будет на твоей стороне, но захочет ли мальчик пойти к нам?

— Его никто не спросит! — горячился я.

— Как это так? Обязательно спросят, ведь ему уже восемь лет. Он ведь малыш, ему будет еще труднее терять мать.

Мы долго думали, на что решиться и пришли к выводу, что мне надо поехать и самолично убедиться, насколько сильна привязанность мальчика к приемной матери, посмотреть, в каких условиях он живет. Через несколько дней я был уже в Свердловске. Встретили меня они на вокзале, как хорошего знакомого. Саша стоял возле Татьяны Васильевны и с любопытством разглядывал меня.

— Ну, Сережа, поцелуй дядю, он видел тебя еще совсем маленьким, — и женщина слегка подтолкнула его ко мне. Я не мог оторвать глаз от сына, но боялся прикоснуться к нему, чтоб не расплакаться. Я узнал его по глазам жены, которые ни с чьими в мире не смог спутать! Когда влажные губы ребенка коснулись моей небритой щеки, я не выдержал и, сжав его крепкое тельце, стал целовать. Испуганный мальчуган неловко отстранился и прижался к матери. Сердце мое болезненно сжалось.

Жили они тихо и дружно в небольшой скромной квартире. Саша платил Татьяне Васильевне за ее большую любовь такой нежностью, что я порой ревновал и сердился на него, но обязан был молчать, связанный словом. Вечером, когда сынишка уснул, Татьяна Васильевна достала маленький сверток, перевязанный сереньким платком. То был платок моей жены, в котором я видел ее последний раз. Долго я не мог придти в себя. Татьяна Васильевна плакала, рассказывая о своем горе.

Рассказчик на минуту смолк, судорожно затянулся новой папиросой и продолжал:

— Когда началась война, Татьяна Васильевна с мужем жила в Гомеле. Муж был военнослужащий и в первые дни войны ушел со своей частью на фронт. Больше о нем она ничего не знала. На руках у нее осталась семимесячная дочка Варюшка. Проводилась срочная эвакуация детей и женщин, но она все медлила, надеясь получить весточку от мужа. Поэтому уехала она в самые последние минуты. Не успел поезд отойти от станции и двадцати километров, как в воздухе показались «юнкерсы».

Взрывы сотрясали землю и воздух, но состав каким-то-чудом необыкновенными рывками продолжал двигаться. Выбросив напрасно запас бомб, фашистские мерзавцы с бреющего полета расстреливали беззащитный состав. Машинист остановил поезд. Люди прятались под вагоны. Варюшка мирно спала на руках у матери, когда пуля пробила ей головку. Татьяна Васильевна потеряла сознание. Очнулась она поздно ночью и бесцельно побрела вдоль разбитого железнодорожного полотна, крепко прижимая к себе мертвое тельце дочери.

Вдруг громкий, рвущий сердце, плач ребенка коснулся ее притупившегося слуха. Доносился он откуда-то снизу. Осторожно спустившись с откоса, она наткнулась на труп женщины, около которой, заходясь в крике, лежал завернутый ребенок. Положив свою девочку рядом с женщиной, Татьяна Васильевна взяла малыша и освободила ему ручки. Почувствовав знакомое тепло, он потянулся к груди. Машинально, по привычке, точно во сне, достала она набухшую от молока грудь и приложила ребенка. Только тут поняла Татьяна Васильевна всю тяжесть своей утраты и безутешно разрыдалась над телом Варюшки и незнакомки, ребенка которой кормила грудью. Сколько времени просидела так — она не знала. Постепенно тень от насыпи сползла с тела убитой. В безжизненном, остекленевшем выражении ее широко открытых глаз таилась невысказанная мука — мука матери, навсегда покидающей своего ребенка. Казалось, и мертвая она молила о спасении сына. Видимо, до последнего мгновения она боролась за жизнь этого крохотного создания: ее левая рука, с зажатым небольшим узелком, старалась остановить кровь, сочившуюся из раны, а правая делала попытку освободить здоровую грудь, чтоб еще раз накормить ребенка, но так и застыла.

Поняв, что пережила несчастная женщина, оставляя в полной неизвестности свое беззащитное дитя, окруженное бесстрастным грохотом военной ночи, Татьяна Васильевна поклялась над телом убитой, во имя своей Варюшки спасти мальчика или погибнуть вместе с ним.

Под утро она добралась до села, еще не занятого немцами. Перевертывая найденного сына, Татьяна Васильевна развязала прихваченный узелок. Там лежала пара детского белья и фотография веселой белокурой девочки с ясными глазами, завернутая в вышитую рубашонку с инициалами С. Н.

Поведав все мне, Татьяна Васильевна замолчала, потом тихо, с тоской добавила:

— Мы связаны с Сашей кровью вашей жены и моей дочери. Неужели после всего этого вы захотите разлучить нас?

Я сидел, сжимая в руках платок моей жены, на котором поблекшие от времени еще выделялись небольшие бледно-ржавые пятна крови. Что я мог ответить этой женщине на ее вопрос? Я был побежден силой ее любви к моему мальчику, преклонялся перед ее мужеством, разделял ее огромное горе, но разве мог я отказаться от сына? Так мы просидели всю ночь, ничего не решив. Через два дня я уехал.

Письма из Свердловска с описанием всего касающегося Саши-Сережи мы получали каждую неделю. Они все больше разжигали мое желание взять мальчика. Но при малейшем воспоминании о нем, рядом четко вырисовывался образ невысокой, круглолицей женщины со скорбными темными глазами и огромным узлом пепельных волос. Не знаю, долго ли продолжались бы наши обоюдные терзания, если бы не дочь. Прочитав как-то одно из очередных писем, она робко сказала:

— Папа, какая она хорошая! — и, вопросительно поглядев на меня, добавила: — Я могла бы быть ей неплохой дочерью.

Эти слова Лели, моей Лели, не хотевшей раньше и слышать о новой матери, прояснили то, в чем я не хотел себе признаться.

Вдвоем написали мы письмо, в котором просили Татьяну Васильевну принять наше предложение.

Я не спал ночами в ожидании ответа, я уже не мог отделить в своем воображении сына от этой женщины.

Любил ли я тогда Татьяну Васильевну? Нет, то было большее чувство, в котором благодарность смешивалась с преклонением перед ее внутренней силой и красотой.

Через три недели мы с Лелей, устроив свои дела, переехали к ним в маленькую чистенькую квартиру. Саша сначала дичился нас, но потом очень привык и полюбил. Сейчас ему уже пятнадцать лет.

— Он и до сих пор ничего не знает о матери? — спросил Сергей.

— Нет, теперь он все знает и относится к нам с женой с еще большей нежностью и уважением. Лелю же он просто боготворит. А платок моей первой жены и детское белье Саши с букетиком незабудок хранятся нами как реликвия, как символ всепобеждающей материнской любви.

— Удивительно. За все годы нашей дружбы Ольга ни разу не упомянула об этом! — воскликнул Борис. — Это же целая поэма!

Сергей сосредоточенно молчал, думая о чем-то своем.

— Вот вы где! А мы-то ищем! — на пороге освещенной комнаты, точно на экране, появилась невысокая пышноволосая девушка в белом платье с девочкой на руках. — Мы никак не хотим засыпать без вас, Сережа. Нам скучно!

Сергей порывисто вскочил.

— Дайте мне Наташу, Лиза. — Девочка, не выпуская шею девушки, потянулась к отцу.

Иван Петрович тихо тронул Бориса за рукав:

— Идем, Борис, соловья слушать, тут теперь и без нас обойдется.

Они бесшумно спустились в сад, где все росла и ширилась, прогоняя ночную тишину, соловьиная трель.