Победы, которых могло не быть

6 декабря 1941 года, Москва Загадка Зорге

Не нужно забывать, что в Советском Союзе любая попытка воссоздать истинную историю даже самого недавнего прошлого рассматривается как тягчайшее преступление.

Полковник А.К.Токаев «Преданные идеалы», 1954 г.

В первых числах мая 1941 года Московский Центр, во главе которого стоял генерал-полковник Кузнецов, человек, лично докладывавший Сталину, получил из Токио кодированную радиограмму следующего содержания: «20 июня Германия нападет на Россию. Германия сосредоточила на своей восточной границе от 170 до 190 дивизий, все они механизированы и имеют танки. Нападение будет осуществлено по всему фронту, главные удары будут направлены на Москву и Ленинград...»

Неожиданная новость ошеломила советские секретные службы. Нет, этого просто не может быть, ведь всего лишь год назад Гитлер подписал со Сталиным договор о ненападении. Находившийся в Японии разведчик получил краткую, сухую отповедь: «Достоверность вашей информации вызывает сомнения».

22 июня 1941 г. Германия напала на Советский Союз[309].

«Россия это страна, победить которую может только ее собственная слабость либо последствия внутренних распрей» — так писал в 1832 году Карл фон Клаузевиц, размышляя над катастрофическим отступлением Наполеона от Москвы. Гитлер читал Клаузевица. Он знал Сталина как умного, хладнокровного, предельно осторожного шантажиста, однако грубо просчитался в своих надеждах на восстание русского народа против красного диктатора.

Германская армия перешла границы России 22 июня 1941 года. К сентябрю возглавляемая Гердом фон Рундштедтом группа армий «Юг» окружила и полностью разгромила группу армий маршала Семена Буденного[310]. Немцы взяли три миллиона пленных.[311] Это была величайшая из побед Гитлера, но одновременно и величайшая из ошибок.[312] Если его предшественник Наполеон в сентябре уже сражался под Бородино, а затем незамедлительно вступил в Москву, Гитлер попусту растрачивал драгоценное время. Он недооценил политическую устойчивость сталинского режима, а безжалостная жестокость эсэсовских карательных отрядов на оккупированных немцами территориях окончательно убедили сталинский режим, балансировавший на краю пропасти, что украинцы не восстанут против большевиков...

«Складывающаяся ситуация со все большей ясностью доказывает, что мы недооценили русского колосса... время работает на них, так как они имеют все свои ресурсы под рукой, мы же все более отдаляемся от наших...» — писал генерал Гальдер.

К тому времени как Гитлер отдал своим генералам приказ о решающем наступлении на Москву, зима была уже на носу. Кроме того, в игру начинал вступать еще один жизненно важный фактор. И не в России, как можно бы ожидать, а в далекой Японии. В конце октября, когда танки Гудериана находились в каких-то сорока милях от Москвы и русская столица была практически беззащитна, произошли два события. Ранний снег превратил грунтовые дороги в непролазную грязь, сделал их практически непроходимыми для колесной (в отличие от гусеничной) техники, а из Токио пришла в Москву еще одна шифрованная радиограмма.

Положение на советско-германском фронте. Декабрь 1941 — апрель 1942 гг.

Под верховным командованием генерала фон Браухича возглавляемая генералом фон Леебом группа армий «Север» блокировала Ленинград, возглавляемая фон Рундштедтом группа «Юг» захватила Киев и всю Украину, а возглавляемая генералом фон Боком группа «Центр» продвигалась к Москве. Второго октября, когда весь остальной мир потрясенно наблюдал за успехами Германии, а большевистский режим шатался, не находя сил для отпора, Гитлер объявил своему народу: «Враг сломлен и никогда уже не сможет подняться».

В ослеплении от своих невероятных успехов германские руководители начали спорить относительно дальнейшего курса действий. Танковый гений, генерал Гейнц Гудериан, хотел двинуть свои бронированные колонны прямо на Москву, однако Гитлер решил иначе, и драгоценное время было потеряно[313].

В конечном итоге наступление на столицу России началось 30 сентября. Танки Гудериана прорвали Брянский фронт и захватили Орел. 3 октября германский таран проломил центр обороны противника и за несколько дней достиг Можайской оборонительной линии у Малоярославца и Бородино[314], до Москвы оставалось всего 120 километров! Немцам нужно было только преодолеть эту последнюю преграду, после чего им открывалась дорога на Москву. Сталин отозвал из осажденного Ленинграда своего самого блестящего полководца маршала Жукова[315] и возложил на него руководство обороной столицы.

Чтобы лично оценить ситуацию, новый командующий проехал по Варшавскому шоссе до Малоярославца. Он принял крайне жесткое решение — не выделять ни единого солдата в помощь окруженным группировкам Еременко и Конева (200000 человек) — пусть прорываются сами. Все имевшиеся в наличии части Жуков разместил полумесяцем перед столицей. У него появился очень ценный союзник — погода, в середине октября зарядили дожди. Дожди шли от Смоленска до Орла, от Вязьмы до Калинина. Реки Ока и Угра превратились в бушующие потоки, глубокая, чуть не по колено, грязь сильно замедляла движение немецких танков. Но там, где гусеничные танки кое-как проходили, колесные машины механизированной пехоты безнадежно увязали, солдатам приходилось месить грязь собственными ногами. Немецкие войска продвигались к Москве не стремительным, как это планировалось, броском, а с почти черепашьей медлительностью.

К 17 октября Москва начала пустеть. Из всех ее вокзалов продолжал функционировать один Казанский, откуда уходили поезда в Горький и на Урал. Площадь перед вокзалом была забита тысячами беженцев, сумевших попасть в список «социально важных элементов». Они сутками напролет терпеливо сидели на узлах и чемоданах, ожидая места в «последнем поезде из ада». Автомобили с большим начальством тучами покидали город, рядовые москвичи провожали их мрачными взглядами. Сотрудники НКВД на месте расстреливали людей, пытавшихся выбраться из Москвы без специальных документов. Мужчин и женщин тысячами сгоняли рыть противотанковые траншеи на подступах к столице; многие из них не успевали даже прихватить с собой теплую одежду и умирали от холода. Необученные ополченцы шли в окопы, получив винтовку с пятью патронами и приказ стоять насмерть.

Ночное небо над величественными башнями Кремля расцветало трассами зенитного огня, центр города был затянут дымом от бомб немецких пикирующих бомбардировщиков. Несмотря на падающую с неба смерть, люди гуляли по улицам, полностью игнорируя комендантский час. В гостинице «Метрополь» для высших офицеров играл оркестр, рекой текло шампанское. До конца оставались считанные дни, а то и часы... «Москву может спасти только чудо»,— говорили они, почти не таясь. Рядовые горожане испытывали большие трудности с продуктами, поток беженцев, захлестнувший Москву, усугубил и без того отчаянное положение. Паника, охватившая столицу, лесным пожаром распространялась по стране. Советское правительство, иностранные посольства и Центральный комитет перебрались в Куйбышев. Покинул ли Москву сам Сталин? Да, если верить слухам, хотя официальные источники продолжают это отрицать[316].

В конце октября командующий группой «Центр» фельдмаршал фон Бок попросил Берлин о двухнедельной передышке для перегруппировки войск. Гитлер назначил решающее наступление на 15 ноября. Новое наступление началось весьма успешно, и в финале его передовые части германской армии были уже в двадцати пяти километрах от центра Москвы. Но затем в развитие событий вмешались два новых фактора. Во-первых, резкое изменение погоды. Вместо дождя с неба повалил снег, температура упала до минус тридцати градусов. Жестокие морозы застали немцев врасплох. В расчете на быструю победу Гитлер не обеспечил свою армию зимним обмундированием (трудно сказать, было это сделано намеренно, чтобы германские генералы поторапливались завершить войну до наступления холодов, или по самому обыкновенному недосмотру). И все же, несмотря на глубокий снег и морозы, танки Гудериана продвигались к Москве.

19 ноября Сталин вызвал Жукова и спросил, что ему нужно, чтобы удержать столицу. «Две армии и двести танков»,— неуверенно ответил маршал, прекрасно знавший, что все резервы давно исчерпаны. К его вящему изумлению Сталин понимающе кивнул и обещал подтянуть имеющиеся резервы. Но откуда мог он взять сотни тысяч свежих солдат? Даже Жуков, один из ближайших соратников Сталина, не знал, что у кремлевского диктатора есть припрятанный козырь — выдающийся шпион, работающий на советскую разведку.

Предательство стало едва ли не важнейшим оружием Второй мировой войны, его пышный расцвет прямо связан с ненавистью значительной части немцев к гитлеровскому режиму. Весной 1941 года, когда Германия была в апогее своей мощи, «Вита нова ферлаг» в Люцерне выпустило 94-страничную брошюру «Место битвы, или условия ведения войны». Ее автор, взявший себе псевдоним Р.А.Гермес (в честь то ли греческого бога мошенников, то ли популярной в Швейцарии пишущей машинки), подробно изложил условия, на которых действовали Рудольф Ресслер («Люси»), И.Р.Харро Шульц-Бойзен («Коро»), Адам Кукхофф и действительный статский советник Арвид Харнак. Что объединяло этих людей? Все они были членами одного оркестра, «Красной капеллы», только музыка здесь совсем ни при чем. Они снабжали противников Германии закрытой информацией о ее военных планах. «Предательство по идеологическим мотивам», подробно описанное в трактате «Гермеса», вошло в их плоть и кровь. Оно давало этим добровольным шпионам моральное оправдание их предательских действий. И все же, хотя «Люси» и «Красная капелла» стали после лета 1942 года важнейшим для России источником информации[317], самым результативным советским шпионом по праву считается Рихард Зорге, германский журналист, работавший в Японии.

Доктор Рихард Зорге, чистокровный немец[318], был токийским корреспондентом «Франкфуртер цайтунг». Herr Doktor жил опасной двойной жизнью — респектабельный журналист для большинства своих знакомых и шпион для немногих, знавших о его существовании сотрудников Московского центра. Зорге представлял собой яркую творческую личность, шпионская рутина в стиле пересаживания из одного такси в другое не соответствовала его темпераменту. Да и мог ли высокий европеец затеряться среди косоглазых, малорослых японцев? Зорге приходилось работать в совершенно чужой для себя среде, и он делал это безукоризненно, его методы отличались убийственной простотой. Он переиграл всех своих противников. Когда сотрудники «Токко», японской тайной полиции, занялись проверкой вхожего в высокие круги немецкого журналиста, они не нашли ровно ничего подозрительного. Он даже сумел подружиться с Йозефом Майзингером, гестаповцем, прикомандированным к генеральскому посольству в Токио.

Фортуна улыбнулась Зорге 26 февраля 1936 года, когда группа японских офицеров при поддержке 1400 солдат заняла в Токио ряд важных правительственных зданий, а затем не пожелала внятно изложить причины, подвигшие ее на эту попытку coup d’état (государственного переворота). Берлин засыпал свое представительство в Японии запросами, однако дипломаты затруднялись объяснить «Токийский инцидент». Положение спас доктор Зорге, щедро предложивший посольству свою информацию, полученную из «надежных источников». Отправленный в Берлин доклад привел абвер в полный восторг, с этого момента преданность и надежность доктора Зорге стала считаться чем-то само собой разумеющимся. Акции Зорге поднялись еще выше, когда германским послом в Японии стал его «ближайший друг», бывший военный атташе подполковник Ойген Отт (успевший к этому моменту получить чин генерал-майора).

Красивый и бесшабашный, доктор Зорге имел две слабости, одна из которых чуть его не погубила, а вторая — погубила. Быстрые мотоциклы и красивые женщины. Ночью 13 мая 1938 года, находясь в приличном подпитии, он оседлал свой угольно-черный мотоцикл «Цунден» и на полной скорости врезался в стену. Врачам стоило огромных трудов сохранить ему жизнь. Тут стоит упомянуть эпизод, ярко демонстрирующий невероятную силу духа этого человека: уже на носилках, по пути в операционную, Зорге вспомнил, что в одном из его карманов лежат бумаги, никак не предназначенные для посторонних глаз. Он отказался ложиться на операцию, сказав, что хочет сперва передать прощальные приветы родным и знакомым через своего «ближайшего друга» — радиста Макса Клаузена. «Пошарь у меня в карманах»,— шепнул Зорге радисту, что тот и сделал.

Макс Клаузен играл в шпионской сети Зорге ответственнейшую роль. Великолепный радист и механик, он передавал в Москву шифровки с намеренно внесенными ошибками, служившими доказательством их подлинности. В некоторые слова текста (по заранее оговоренной скользящей шкале) вносились небольшие отклонения от правописания; при всей своей простоте эта система была очень надежной. Временами Клаузен даже поручал своей любовнице Анне Валлениус, ярой антифашистке, доставлять микрофильмированные донесения. Недостатком Клаузена был несдержанный характер. Весной 1941 года, когда Зорге предупредил Центр о готовящемся нападении Германии на Советский Союз и получил в ответ радиограмму: «Достоверность вашей информации вызывает сомнения», Клаузен взорвался. «Эти Scheisskopfe[319],— воскликнул он,— да как они смеют сомневаться в моем донесении?»

А затем наступил важнейший в карьере Рихарда Зорге день, когда он положил перед Клаузеном лист бумаги с несколькими строчками текста.

— Немедленно закодируй и передай, чего бы это ни стоило. Желаю удачи.

Крайняя спешка Зорге объяснялась не только желанием поскорее проинформировать Москву, но и причинами совсем иного свойства: «Токко» вышла на след. Предыдущей ночью агенты тайной полиции арестовали его любовницу Исии Ханако и изъяли у нее солидную сумму в долларах[320]; Ханако затруднялась объяснить, откуда у нее столько денег. Долгая игра неумолимо подходила к развязке. 18 октября Рихард Зорге и Макс Клаузен были арестованы японской полицией[321]. Однако великий разведчик успел в главном: его последнее донесение решило судьбу битвы под Москвой. Шифровка Зорге позволила Сталину полностью изменить свою стратегию.

В мае 1941 года Зорге предупредил Сталина, что Германия нападет на Советский Союз, однако генералиссимус[322] ему не поверил. На этот раз все было иначе. Ситуация стала отчаянной. Перед крупнейшим советским разведчиком был поставлен вопрос: «В связи с нападением Германии на СССР, какое решение приняло японское правительство относительно нашей страны?» Зорге привлек к работе всю свою сеть. Его лучшим, хоть и невольным, информатором был не кто иной, как германский посол в Токио генерал-майор Ойген Отт, который настоятельно уговаривал японцев, союзников Германии, начать внезапное наступление на Россию из Манчьжурии. Один из агентов Зорге, Одзаки Ходзуми, устроился работать на Южно-Маньчжурскую железную дорогу, управляющие которой получили приказ приготовить подвижной состав для переброски частей Квантунской армии к советской границе. Одзаки тщательно изучил, графики движения передвижения поездов, однако не обнаружил никаких признаков передвижения войск. Несколько недель спустя по пути на важное совещание один из железнодорожных чиновников сказал ему: «Меня специально вызывали в Токио, чтобы отменить этот приказ. Судя по всему, Квантунская армия не намерена воевать с Россией».

Зорге получил окончательное подтверждение на одном из посольских обедов, когда Ойген Отт пожаловался ему на безуспешность всех своих попыток убедить японцев помочь Германии нападением на Советский Союз. «Они и слышать об этом не хотят. Все их помыслы сосредоточены на установлении контроля над Тихоокеанским регионом».

Напряженная работа шпионской сети завершилась тем, что в октябре 1941 года, в свой сорок шестой день рождения, доктор Рихард Зорге составил, а радист Макс Клаузен зашифровал и передал в Московский центр донесение, сразу же попавшее на стол Сталина. В этом донесении утверждалось, что японцы не считают себя связанными «Тройственным Пактом» (договором об образовании оси Берлин—Рим—Токио, подписанным в сентябре 1940 года): «Япония не намерена ни при каких обстоятельствах денонсировать договор о ненападении с Советским Союзом». Далее Зорге конкретизировал ситуацию: «Их стратегическое планирование полностью сосредоточено на продвижении в южно-тихоокеанский регион. Советский Дальний Восток не подвергается угрозе японского нападения, во всяком случае — до весны. В этом нет ни малейших сомнений».

(Пакт о нейтралитете между Россией и Японией был подписан 13 апреля 1941 года; июньское нападение Гитлера на Советский Союз стало для японцев полной неожиданностью. В порядке «взаимности» они даже не подумали сообщить своим немецким союзникам о планируемом нападении на США.)

Зорге настоятельно подчеркивал, что можно не опасаться нападения японцев на Советский Дальний Восток. Сталину очень хотелось бы в это поверить, однако он все еще не доверял своей разведке. Он медлил, желая получить дополнительное подтверждение. Промедление сменилось лихорадочной активностью в первых числах ноября, когда информацию Зорге независимо подтвердил другой ас советской разведки — «Зонхен», более известный миру под своим настоящим именем Ким Филби.

(Британская разведка перехватывала все радиограммы, направляемые в Берлин, Филби же незамедлительно передавал их русским. В 1963 году Ким Филби бежал в Советский Союз. На дебрифинге[323], отвечая на вопрос: «Какую из переданной вами в Москву информации вы считаете наиболее ценной?», он сказал:

— Телеграмму посла Отта, того самого, который дружил с Зорге. В этой телеграмме он сообщал, что японцы вскоре развернут крупные военные действия на юге. Это означало, что военные действия против Советского Союза отменяются».

— Но разве Зорге не сообщал об этом?

— Тут есть один момент. Сталин не доверял своей разведке. Конечно же, Сталину очень хотелось поверить, и мой доклад получил независимое подтверждение из Японии от Зорге.

(В действительности дело обстояло как раз наоборот, донесение Зорге поступило на месяц раньше.)

Таким образом, донесение, полученное русскими от немца, помогло им переменить ход войны против гитлеровской Германии.

Таран победоносной германской армии с размаху бил в ворота Москвы, грозя с минуты на минуту разнести их в щепки. Смертельная опасность заставила недоверчивого, параноидного Красного царя решиться на рискованную игру. Словно картежник на карту, он поставил будущее своей страны и собственную свою судьбу на шифровку шпиона, поставил, потому что не имел иного выхода. Сталин отдал приказ:

«Дальневосточная армия, все войска из Сибири и Среднеазиатских республик, а также части, находящиеся в учебных лагерях Казахстана и Узбекистана, должны быть переброшены к Москве с максимально возможной скоростью, используя все имеющиеся в наличии паровозы и подвижной состав, невзирая на состояние железнодорожных путей и меры предосторожности...»

Этим приказом Сталин совершенно оголил дальневосточные границы России. Началась невиданная по масштабам железнодорожная переброска войск. Окутанные дымом и паром поезда уходили со станций и тут же исчезали в клубах взвихренного вьюгой снега. Как ручейки, вливающиеся в большую реку, поезда от китайской и монгольской границ, из безбрежной Сибири, Центральной России и с Кавказа стекались к Транссибирской магистрали. Состав за составом шли на запад, иногда так близко друг за другом, что машинисты одного из них видели хвостовые фонари другого. Пятьдесят, шестьдесят, сто составов в сутки, и все они имели один пункт назначения — Москву. Поезда везли в столицу пушки и танки, людей, людей, людей и еще людей. Восемьдесят дивизий. Миллион солдат, великолепно обученные элитные части, хорошо экипированные и привычные к сибирской зиме[324]. Солдаты, одетые в белые полушубки, на платформах — белые пушки и белые танки, новехонькие, только-только с заводского конвейера Т-34, машины, равных которым у немцев не было.

К третьему декабря германское наступление докатилось до окраин Москвы — и завязло. Это произошло отчасти из-за зверских морозов, отчасти потому, что солдаты вымотались до полного изнеможения. Отец военной стратегии Карл фон Клаузевиц называл «переломной точкой битвы момент, когда атакующие войска, перед лицом больших потерь, вынуждены перейти от наступления к обороне». Именно это произошло с германской армией под Москвой в ту ужасную зиму 1941 года.

5 декабря 1941 года. К северу от Москвы германская 9-я армия вышла к остановке городского общественного транспорта — трамвайному кольцу, расположенному в тридцати километрах от центра города. Днем раньше отряд немецких гренадеров из 62-го северного батальона проник в московский пригород Химки, отстоящий от Кремля всего на шестнадцать километров. К этому моменту танковые части уже перерезали канал Москва-Волга у Дмитрова, Первая танковая дивизия заняла Кузяево. На юге от города 4-я армия фон Клюге и 2-я танковая группа Гудериана обошли Тулу. Они остановились менее чем в пятидесяти километрах от Москвы, до конца израсходовав боеприпасы, горючее — и силы. Стояли морозы, кошмарные морозы. Все промерзало насквозь, солдаты рубили хлеб топорами, автоматы отказывались стрелять, затвердела смазка пушек и танков. Минус сорок градусов, ночами доходило даже до минус пятидесяти, перемещать пушки можно было только на конной тяге.

«Мы запрягли в нашу гаубицу шесть лошадей. Из этих шести две вскоре пали от изнеможения и холода. Оставшимся четырем не хватало сил, чтобы тащить орудие через глубокие снежные заносы. Мы натягивали на себя все, что попадалось в домах, иногда даже стеганые, ватные куртки и войлочные сапоги, снятые с убитых русских. Наша одежда кишела блохами, мои волосы буквально шевелились от вшей. Я набил свои сапоги соломой. В моей батарее не было никого, кто не отморозил бы пальцы на руках или ногах. Можно ли осуждать нас за то, что наши силы иссякли?» — пишет Вернер Бурмайстер, капрал 208-го артиллерийского батальона.

Рассвет едва занимался. За ночь температура упала до минус двадцати пяти. Фельдфебель Пауль Вендерс и разведывательный дозор 87-го пехотного полка бесшумно пробирались по глубокому снегу к чуть не до дна промерзшей Яхроме. Их полк принадлежал к тем частям 36-й дивизии, которые прорвали русскую оборону к югу от Калинина и Рогачево. К северу от них — большое замерзшее озеро, образованное разлившейся перед плотиной Волгой, русские называют его Московским морем. Перед ними — поселок из бревенчатых хижин. Когда до поселка остается тридцать метров, раздается громкий, пронзительный свист. Deckung! Stalin Orgel![325] — кричит Вендерс. Они видят рядом сруб колодца, обросший толстым слоем глубокого льда и укрываются за ним. Через мгновение мир содрогается. Разрывы ракет вздымают фонтаны снега, перемешанного с землей, и тут же сзади снова доносится оглушительный свист. Их подразделение оказалось как раз посередине накрытой обстрелом площади. Когда свист и грохот стихают, солдаты решаются поднять головы, их глазам открывается невероятное зрелище. Из леса волна за волной появляются сотни, тысячи белых фигур. Фельдфебель Вендерс отчаянно крутит ручку полевого телефона.

— Русские! — кричит он, плотно прижимая к уху шуршащую помехами трубку.— Их тут тысячи!

— Успокойтесь, фельфебель Вендерс,— металлически дребезжит трубка.— Какие тысячи? У них нет столько солдат.

— Scheisse. Иди сюда и посмотри сам.

Германская артиллерия открывает огонь, многие русские падают, но ни один из них не поворачивает назад. Их ноги увязают в глубоком снегу, они пересекают замерзшую речушку, бегут мимо разведчиков 87-го полка, лежащих неподвижно, как мертвые.

Пятое декабря, пятница. Эта атака была началом трагедии, которая потрясла германскую армию. Ход войны менялся самым решительным образом.[326]

Доверившись шифровке разведчика, Сталин забрал из Сибири почти все стоявшие там войска. Он подтянул к Москве 1-ю, 10-ю и 20-ю армии.[327] Жуков бросает эти три армии плюс кавалерийский корпус против дивизий Гудериана, стремясь отрезать им пути отхода и уничтожить немецкие танки. В ночь с шестое на седьмое декабря Гудериан отдает приказ об отходе. Отступление превратилось в кошмар: танки скользили и буксовали на обледенелых дорогах, сибирские лыжники в белых маскхалатах не давали ни минуты покоя пехотным подразделениям: они внезапно появлялись в самых неожиданных местах, стреляли, взрывали мосты и снова исчезали в белой безбрежности русской зимы. Гудериановские танкисты отважно отбивались, они осуществили несколько успешных контратак. Потери были и с той, и с другой стороны. Русские гибли от немецких пуль, немцы — от русского мороза.

14-я противотанковая рота oбep-лейтенанта Бремера удерживает позиции к югу от Сталиногорска. 11 декабря, незадолго до рассвета на командный пункт роты примчался запыхавшийся капрал Дорендорф.

— Herr Oberleutnant, справа от нас большая группа лыжников. Боюсь, что это русские.

Бремер надевает ночные очки, смотрит в указанном направлении. В тусклом свете едва пробивающейся сквозь облака луны он видит людей, то исчезающих, то вновь появляющихся среди белых сугробов.

— Точно! И это действительно русские! Тревога!

Дорендорф и Бремер оказались первыми, заметившими крупный прорыв русских. Немцы стреляют из минометов осветительными ракетами, все вокруг заливает призрачный, синий свет. Теперь видно, что лыжников в лесу чуть не больше, чем деревьев. Солдатам 14-й роты кажется, что прорвало какую-то плотину, что белые волны неминуемо захлестнут их малочисленное подразделение. Вспышки ракет высвечивают толпы людей, вырывающихся из леса. Начинается жуткая, беспорядочная схватка, изолированные группы по десять, двадцать немцев до последнего отбиваются от огромной массы русских, они стреляют, пока не отказывают автоматы, у некоторых стволы разогреваются до тускло-красного каления, у других — разрываются. А затем — пронзительный вой реактивных снарядов «катюши», шипение тающего снега.

Генерал Мартинек пытается остановить продвижение противника силами своей обескровленной 267-й пехотной дивизии. Все бесполезно: русские лыжники попросту обходят танковые подразделения по лесистой местности и наносят германским войскам удар с тыла...

Немецкая пехотная рота, потерявшая в боях чуть не половину своего состава, миновала деревню Панино и вышла к реке; гренадерский полк, в состав которого она входила, давно перестал существовать как боеспособная единица. Последние две недели солдаты сражались почти на голодный желудок: один паек неприкосновенного запаса делили на пятерых. Им было приказано охранять важную переправу. Лейтенант Буркхарт и его вторая рота третьего стрелкового полка должны были удержать мост до подхода отступающих частей. Буркхарт валился с ног от усталости. На его шее болтался рыцарский крест. Бессмысленная побрякушка, сейчас лейтенант охотно обменял бы этот орден на пару теплых носков. Обмотанный вокруг головы шарф делал его похожим на мумию. Этот проклятый мороз!

Лейтенант Буркхарт отдает приказ сжечь деревню, чтобы расчистить сектор обстрела. Солдаты сдирают с крыш пучки соломы, поджигают их и снова бросают на крыши. Вскоре деревня пылает, солдаты толпятся вокруг горящих домов, чтобы хоть немного согреться. Какие-то люди выскакивают на деревенскую площадь, их тут же срезают короткими очередями. Может, это были партизаны, а может — просто крестьяне, немцы давно усвоили правило: лучше не рисковать. Ночью к роте прибиваются несколько чужих, заплутавших солдат.

— Где ваша часть? — спрашивает Буркхарт.

— Какая часть, Herr Leutnant? Нашего батальона больше не существует.

Подчиненные Буркхарта делятся с приблудными бедолагами всем, что у них есть,— хлебом, сигаретами, патронами. К рассвету от деревни остаются жалкие груды тлеющих головешек, за пеленой дыма простирается бесконечная снежная пустыня. Неожиданно снег взвихряется белыми облаками, недавняя пустыня оживает сотнями человеческих фигур, русские везде, куда ни бросишь взгляд, их ордам нет конца. На неполную немецкую роту наступает целый полк узбеков, только что прибывший из Сибири. При поддержке четырех танков. Торопливо застучали пулеметы, забухали минометы и противотанковые пушки. Буркхарт приказывает расчетам двух своих тридцатисемимиллиметровых противотанковых пушек сосредоточить огонь на подползающих танках. До танков так близко, что артиллеристы стреляют прямой наводкой. От частой стрельбы их пушки перегреваются, краска на стволах темнеет и шелушится, к замкам невозможно прикоснуться рукой.

— Вот же черт, да вы только посмотрите! — восклицает один из артиллеристов, указывая на приближающиеся стальные громады. Германские снаряды с визгом отскакивают от их брони.

— Т-34,— сухо констатирует Буркхарт.— Нам с ними не справиться, нужна помощь.

У соседней первой роты есть длинноствольная 88-мм пушка[328]. Ровно три выстрела, и три русских танка превращаются в пылающие костры, распахиваются башенные люки, горящие фигуры выскакивают наружу, катаются в снегу, пытаясь сбить пламя,— и затихают, срезанные автоматным огнем.

Четыре немецких танка с грохотом проносятся по деревенской улице и пересекают реку по деревянному мосту. Их пулеметы косят наступающих русских. Т-34 стреляет, но промахивается.

— Необученные новобранцы,— презрительно фыркает лейтенант Лозе из первой роты. Последний Т-34 вспыхивает и взрывается.

— Еще научатся,— отвечает Буркхарт.

Германские танки поливают все вокруг пулеметным огнем, они проходят через строй наступающих русских лыжников, как акулы сквозь косяк селедки. Русские бросаются врассыпную. Затем в дело вступает их артиллерия, снаряды «катюши» взрываются фонтанами пламени и снега, перемешанного с комьями черной, промерзшей земли. Лейтенант Буркхарт видит, как к стылому небу взлетают тела его солдат. Пора уходить. Немецкие танки возвращаются. Саперы во главе со своим сержантом возятся у опор моста, закладывают взрывчатку, присоединяют провода.

— Ладно, пора с этим кончать. Не будем же мы торчать здесь до вечера.

От мощного взрыва закладывает в ушах, мост рушится, над его остатками поднимается густое черное облако. Рота Лозе потеряла один грузовик и сержанта, лейтенант Буркхарт погиб. Русский батальон уничтожен.

Стычки, подобные этой, происходят на каждом шагу: мороз и отступление закалили германских солдат. Те из них, кто остается в тылу наступающих русских армий, сражаются, как дьяволы, чтобы пробиться к своим. Они знают, что плен равносилен смерти. Они сражаются с отчаянием обреченных — и гибнут[329].

На самом острие одного из направлений русского контрнаступления находится знаменитый казачий корпус генерал-майора Доватора. Доватор известен как блестящий кавалерийский командир, он использует свою кавалерию так же быстро и решительно, как Гудериан — танки. Отважный генерал никогда не отсиживается в тылу, неизменно придерживаясь принципа: «Руководить с передовой». Успехи ею корпуса неоднократно отмечались в сводках Совинформбюро.

19-го декабря неподалеку от деревни Палашкино разгорается крупное сражение. Части германской 252-й пехотной дивизии «Айхенблатт» («Дубовый лист» ) закрепились вдоль реки Руза. Солдаты получили строгий приказ: «Экономить боеприпасы. Не стрелять издалека, пусть Иван подойдет поближе». Их пулеметные точки были размещены таким образом, что могли создать на льду широкой реки сплошную завесу огня.

Генерал Доватор посылает казачий полк в атаку. Одетые в белое всадники вырываются из леса. Как только первая волна достигает реки, немцы открывают огонь. Через несколько минут девственный снег вдоль берега покрыт окровавленными телами людей и животных. Первая атака полностью проваливается. Уже полдень, земля залита светом бледного солнца, ветер несет по льду замерзшей Рузы снег. Доватор едет в двадцатую кавалерийскую дивизию. Он находит ее в лесу, полном лошадей, телег, мотоциклов, артиллерийских орудий и людей, людей, людей.

— Полковник Тавлиев, вы и ваш полк форсируете реку. Я поеду с вами.

Эскадроны русской кавалерии вырываются из леса, русская артиллерия засыпает снарядами деревню Палашкино. В кавалеристов летят трассирующие пули германских пулеметов, взрывы мин поднимают гейзеры грязного снега. Многие кавалеристы спрыгивают с коней и продолжают наступление в пешем строю, прячась за буграми и в ложбинах. Они достигают берега реки. Первая цепь падает. Остальные мечутся по скользкому льду под пулями германской пехоты, укрывающейся за стенами домов. Казаки оказались в смертельной ловушке. «Я должен увести их со льда! — восклицает Доватор, выхватывает пистолет и бросается вперед. «За Родину!»

Он выскакивает на лед и тут же словно спотыкается, сраженный пулеметной очередью с фланга. Какое-то мгновение генерал стоит, а затем валится лицом в снег, его папаха с красной звездой катится по льду. Полковник Тавлиев бросается к генералу и падает, сраженный тем же фланкирующим пулеметом, что и его адъютант. (Понимай, как знаешь!) Приходит очередь политического комиссара Карасева. «Собаки!» — кричит Карасев; он успевает подхватить генерала и тоже падает. В конце концов, лейтенант Куликов и сержант Шокирков подползают к убитому Доватору, укрываясь за трупами своих товарищей, и оттаскивают его на берег.

До самого вечера и большую часть ночи пулеметчики германского швайдницкого пехотного полка отражают непрестанные атаки целой казачей дивизии, рвущейся отомстить за павшего героя.

Замысел русских начинает проясняться: фронтальное наступление превращается в охват. Две огромные змеи прорезают германскую оборону, ползут все дальше и дальше. Это прорыв, осуществляемый не полком или дивизией, а целыми армиями. Зажатый с двух сторон карман лопается, превосходящие силы противника буквально втаптывают немецких солдат в снег.

Огонь бесчисленных русских орудий накрывает и стирает в порошок германские танковые дивизии. Гудериан собирает немногие, уцелевшие в этой мясорубке полки и делает последнюю отчаянную попытку сдержать красный потоп. Когда русские бросают в наступление двадцать две свежие дивизии, Гудериан отступает еще на восемь километров. У танковой армии нет танков, у интендантского корпуса нет никаких запасов, осуществить по приказу фюрера еще одно безнадежное наступление на горящих жаждой мщения русских было бы чистым безумием; впрочем, в таком же безнадежном, безумном положении находятся и все остальные германские войска, сражающиеся под Москвой. Армии Жукова осуществляют прорыв на севере в районе Калинина и на юге в районе Калуги и Тулы, они явно намерены окружить основные силы противника. Германская армия медленно, но безостановочно отступает перед монгольскими ордами механизированного Чингизхана.

В конце декабря 1941 года генерал Гудериан пишет в своем дневнике: «Наступление на Москву провалилось. Мы потерпели серьезное поражение».

Он еще не знает, насколько серьезное.

Ну, а если бы...

Ну, а если бы — Гитлер не отложил начало операции «Барбаросса» на месяц?

Его армии могли бы подойти к Москве до наступления зимы.

Ну, а если бы — Сталин не получил жизненно важную шифровку Зорге или не поверил бы ей?

Он ни за что не решился бы оголить свои дальневосточные границы, перебросить миллион солдат из Сибири на защиту Москвы.

А теперь о фактах

Фельдмаршал фон Бок был вынужден послать Гитлеру доклад следующею содержания: «Наступление на Москву не достигло поставленной цели, теперь операция превращается в новый Верден, в жестокую позиционную борьбу на истощение».

Гитлер решил проявить твердость характера. «Германский вермахт не отступает! Он либо побеждает, либо гибнет, удерживая позиции!» Он отстранил неуступчивого фельдмаршала от командования армейской группой Центр. Генерал фон Рундштедт был отстранен от командования группой «Юг». На следующий день верховный главнокомандующий фельдмаршал фон Браухнич неосторожно заикнулся о стратегическом отходе. Гитлер тут же его отстранил и назначил главнокомандующим самого себя. В этом своем новом качестве он начал с того, что вызвал в ставку генерала Гейнца Гудериана. Гудериан предложил выровнять и сохранить линию фронта, перегруппировать войска, а затем перейти в контрнаступление.

— Mein Fuhrer, мы не можем цепляться за каждый клочок земли. Нужно отойти, а затем нанести ответный удар.

— Я не могу допустить отступления! — взорвался Гитлер.— Я приказываю вам зарыться в землю и сражаться![330]

Последующие события быстро доказали правоту Гудериана. Немецким танкам было не под силу справиться с заболоченными лесами и новыми русскими «тридцатьчетверками». На центральном фронте появлялись все новые и новые сибирские дивизии. В конце концов, Гитлер был вынужден отказаться от намерения взять Москву[331]. Он списывает всю вину за неудачу на погодные условия. Если это действительно так, основным виновником оказывается сам Гитлер. Его ошибочный выбор первоочередных целей и связанные с этим задержки обошлись Германии очень дорого. Германское Верховное командование подробно спланировало операцию, однако — странным образом — упустило из виду самого знаменитого из союзников России, известного под именем «Генерал Зима»[332]. В кратком коммюнике от 17 декабря OKW (верховное командование вермахта) объявило: «В соответствии с планами нашей армии перейти на зимний период от наступательных действий к созданию прочной линии фронта фюрер приказал войскам провести необходимые действия по сокращению и укреплению линии фронта».

«Vorwarts, Kameraden, wir mussen zuruck».

«Вперед, товарищи, приходится заворачивать» — таким стал теперь основной лозунг германских солдат. По всей Германии эйфория, вызванная легкими победами осенней кампании, сменилась жутким пониманием того, что в битве под Москвой гитлеровская стратегия «блицкрига» полностью провалилась, а значит — предстоит долгая, изнурительная борьба с русским колоссом.

К началу 1942 года германские силы вторжения потеряли в России более четверти своих танков, самолетов, лошадей и солдат. Людские потери составили ошеломляющую цифру 750000.

Миф о непобедимости Германии разбился вдребезги.

Что касается человека, который определил такое развитие событий, доктора Рихарда Зорге, ключевая шифровка, посланная им в Московский центр стала последней.

18 октября 1941 года японцы арестовали Зорге в Токио, его шпионская сеть была разгромлена. Посол Германии Ойген Отт направил японскому министру иностранных дел официальный протест; ознакомившись с предоставленной японской стороной фактами, он был вынужден сменить формулировку с «протестует» на «выражает крайнее беспокойство». Кстати, о фактах. Даже самое подробное расследование деятельности Зорге не смогло установить истинных масштабов его грандиозного предательства. Зорге не допускал и мысли, что Сталин даст ему погибнуть, однако тот и пальцем о палец не ударил, чтобы спасти своего супершпиона. Более того, Москва вчистую отрицала свои с ним связи. 7 ноября 1944 года, после нескольких лет, проведенных в одиночном заключении, германский журналист, ставший русским шпионом, был повешен по приговору закрытого суда[333].

Чтобы сохранить вокруг Сталина ореол единственного спасителя матушки-Руси, до самой его смерти имя Зорге было окутано пеленой молчания, невероятный подвиг великого шпиона оставался неизвестным для граждан СССР (как, впрочем, и для всего остального мира: японцы хранили результаты своего расследования под строжайшим секретом). И только после бегства Кима Филби в Москву существование загадки Зорге было предано гласности:[334], что обеспечило ему славу величайшего шпиона всех времен[335]. Теперь его лицо появляется на русских почтовых марках, океанские просторы бороздит теплоход «Рихард Зорге».

Постскриптум к истории: даже при желании Гитлер не смог бы рассчитать время худшим образом. Как раз в дни битвы под Москвой ход войны претерпел кардинальное изменение. 7 декабря 1941 года японские самолеты потопили пять из восьми американских линкоров, стоявших на якоре в Перл-Харборе, и уничтожили большую часть американской авиации, базировавшейся на Филиппинах. Тремя днями позднее японские самолеты потопили британские линкоры «Принц Уэльский» (знаменитый по охоте на «Бисмарка») и «Рипалс».

Мы не знаем и никогда не узнаем, что подтолкнуло Адольфа Гитлера на его следующий, крайне опрометчивый шаг: 11 декабря 1941 года он объявил войну Соединенным Штатам Америки, тем самым окончательно утратив какую-либо возможность победить Советский Союз.

Ответа на эту загадку не знал даже сам доктор Зорге[336].

Решающим фактором битвы под Москвой явилась затяжка с началом немецкого наступления, а также критически важная информация, предоставленная России асом шпионажа.