Побег из коридоров МИДа. Судьба перебежчика века

Глава 16 ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ПАТРИАРХА СОВЕТСКОЙ ДИПЛОМАТИИ

5 июля 1989 года ушел из жизни самый значительный в истории СССР министр иностранных дел А.А. Громыко, который пробыл на своем посту двадцать восемь лет (1957–1985). Недаром его сравнивают с великим французским дипломатом Талейраном, который сумел удержаться на своей должности министра как при королях, так и во время революции во Франции. Пожалуй, долгий срок пребывания Громыко на службе объясняется не только его деловыми качествами, но и следующим фактом, как вспоминал его переводчик, Чрезвычайный и Полномочный Посланник СССР В.М. Суходрев: «Громыко был льстив по отношению к высшему руководству. Испытывал унижения. Мог приспособиться к любому руководителю». Бывший личный советник Громыко, а затем помощник четырех генеральных секретарей ЦК КПСС А.М. Александров-Агентов отмечает в своих мемуарах, что Громыко был неизменно дисциплинирован и лоялен в отношении своих руководителей. Очевидно, это — одна из важных причин его политического долголетия. Он всегда был крайне осторожен в своих высказываниях и формулировках. Временами это его свойство принимало гипертрофированные формы. Он, например, не позволял своим сотрудникам, занятым обработкой диктовок Н.С. Хрущева, предназначенных для текстов речей или иных документов, менять ни слова из того, что зафиксировала стенографистка, хотя нередко эти фрагменты были в литературном отношении совершенно сырыми, а подчас и не очень грамотными. Такой скрытый подхалимаж Громыко проявлял, несмотря на то что помощники самого Хрущева считали доработку его текстов делом естественным и необходимым, да и сам вождь против нее не возражал.

О.А. Гриневский подчеркивает в книге «Тайны советской дипломатии», что Громыко был по своей натуре человеком архиосторожным и медлительным, он сторонился решительных поворотов в политике, особенно если решать приходилось ему самому. Всю свою долгую дипломатическую жизнь он руководствовался следующим принципом: не знаешь, что делать, — ничего не делай. Так учил он молодых дипломатов — и по-своему был прав. За ничегонеделание в худшем случае пожурят, а за ошибку голову оторвут.

В.М. Фалин вспоминает в своей книге «Без скидок на обстоятельства», что говорил ему о Громыко министр внешней торговли СССР Н.С. Патоличев: «Знай, Валентин, в правительстве не любят и не уважают твоего Громыко… Карьеры ради… Салтыкова бы Щедрина на него».

Г. Киссинджер однажды назвал Громыко «тяжелым дорожным катком, упрямо движущимся к своей цели».

Как писал мой отец в своей книге «Разрыв с Москвой», многолетний опыт Громыко делал его самым информированным министром иностранных дел в современном мире. В известной степени его политическое долголетие было обусловлено также и тем фактом, что, несмотря на полученное им образование экономиста, он дальновидно избегал заниматься внутренними проблемами государства, ибо знал, что экономические проблемы СССР запущены и почти неразрешимы. Поэтому не один политический деятель сломал на них себе шею. В частности, министр искренне удивлялся на заседаниях Политбюро ЦК КПСС, когда на них отмечалось, что в некоторых городах СССР вообще нет в продаже мяса. Незаурядную политическую проницательность продемонстрировал он и в том смысле, что всегда явно старался держаться в стороне от распрей и соперничества, которыми были поражены как партийные, так и бюрократические верхи. Насколько возможно, он стремился выдерживать нейтралитет, чураясь кремлевских закулисных конфликтов и интриг. Эта черта характера, наряду с привычкой скрупулезно взвешивать соотношение сил в Политбюро, избавила его от участия в схватках, которые, время от времени разыгрываясь среди советского руководства, погубили в профессиональном и чисто физическом смысле так много способных политических деятелей.

Л. Шевченко в квартире в Нью-Йорке. 1977 г.

Новая семья. Геннадий, Нина, Аркадий. 1989 г.

Геннадий Шевченко и издатель Илья Левков. Москва. 1989 г.

О. Эймс (слева), А. Шевченко и сотрудник ЦРУ 1980 г.

А. Шевченко и его куратор от ЦРУ П. Эрнст (справа). 1980 г.

THE WHITE HOUSE

WASHINGTON

February 28, 1986

Dear Arkady:

I am delighted to join all the sponsors of the Jamestown Foundation and the many other well-wishers who are gathered to honor you at the ceremony in which you take the oath of allegiance and become an American citizen.

Your decision to turn away from communism and to seek freedom in America was a move of great courage. It was a sign of the depth of your commitment to live by the truth that is revealed to each one of us in our souls. Some men are willing to forsake the truth in the hopes of achieving power and weath. That you refused to do so in spite of the privileges of your position is testimony to your integrity and the power of those ideals by which we try to live here in America.

I know this rite of passage has great meaning for you.

It also carries a message for all your fellow-citizens. It reminds us once again of the meaning of our country and its destiny — that we are to remain as a beacon of hope for those who renounce tyranny and thirst for freedom.

I know I speak for all Americans when I extend to you, fellow-American Arkady Shevchenko, a warm welcome and hearty congratulations. God bless you.

Sincerely

Mr. Arkady Shevchenko

Washington, D.C.

Поздравление президента США P. Рейгана в связи с получением А.Н. Шевченко американского гражданства. Вашингтон. 1986 г.

Президент CHIA Р Рейган принимает Л. Шевченко с Элейн. Вашингтон. 1986 г.

А. Шевченко со своей американской женой Элейн при входе в особняк, купленный с помощью ЦРУ. Вашингтон. 1985 г.

Роковая свадьба А. Шевченко. 1992 г.

Отец В. Потапов с женой Машей в гостях у Анны Шевченко в Москве. 1988 г.

Первая встреча отца и сына после семнадцати лет разлуки. 1994 г.

Аркадий Шевченко с детьми и внуками. 1994 г.

С дочерью и невесткой, 1994 г.

Геннадий Шевченко в здании ООН, рядом с задом заседаний Совета Безопасности. 2003 г.

Слева направо: Д Мейджор — куратор Л. Шевченко от ФБР, ГА. Шевченко, П. Эрнст куратор А. Шевченко от ЦРУ. Александрия (пригород Вашингтона). Центр контршпионажа. 2003 г.

На протяжении своей карьеры Громыко, как проводник чужих идей и полноправный творец внешней политики, всегда отлично знал свое место и представлял свои возможности. Поэтому он был нетерпим к тем, кто, по его мнению, «позволял себе забываться». Осторожность всегда была главной чертой его натуры. То, что вначале было сдержанностью, со временем превратилось в подобие полного самоотречения. Усердие, послушание, упорство — таковы были ключи к успеху, качества, надежно защищавшие его от опасности сделать неверный шаг, очутиться «не на той стороне» во время политических дебатов, особенно в сталинские времена. В то же время Громыко был не столь беспринципным, как большинство советских руководителей, и, как отмечал мой отец, нельзя было представить, чтобы он в былые времена мог быть причастен к аресту хотя бы одного человека.

Несколько раз мой отец пытался переубедить Громыко по тем вопросам, по которым, как ему казалось, министр сам сумел бы переубедить Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева. Речь шла о разоружении, об отношениях с тогдашними социалистическими странами, о политике в третьем мире и о том, как разумнее вести себя в ООН. Мой отец заводил эти разговоры на квартире и даче Громыко во Внукове, в его кабинете, где нередко оставался после совещаний. Как только отец, при всей своей осторожности, касался некой заветной, деликатной сферы, вступал в некую заповедную область, его шеф менялся в лице. Громыко в принципе придерживался лишь своего собственного мнения, а все чужие и тем более противоположные просто пропускал мимо ушей. Но когда он чувствовал, что младший по рангу собеседник заходит слишком далеко и упорствует в своих предложениях, то моментально менял тактику. Начинал кричать, читать нотации. Многие заместители министра и послы выходили из его кабинета в предынфарктном состоянии. А министру весь этот крик был как с гуся вода. Правда, по отношению к тем, кому он симпатизировал, Громыко был отходчив. Говорить же с ним о внутренних советских делах, о каких-либо противоречиях, общественных нуждах и чаяниях было совершенно бесполезно. Он о них слушать не хотел. В вопросах экономики не разбирался вовсе и не интересовался ею, несмотря на ученую степень доктора экономических наук. Что же касалось признаков разложения советского руководства — кумовства, протекционизма, лицемерия, меркантильности, — то обо всем этом невозможно было и намекнуть.

Каким образом Громыко был назначен в тридцать четыре года послом в США? Бывший министр иностранных дел А.А. Бессмертных рассказывал мне, что И.В. Сталин так «наказывал» США. Другой заместитель Громыко М.С. Капица также считал, что «Сталин «щелкнул по носу» США, назначив туда послом человека, не разбирающегося во внешнеполитических вопросах». Ветераны дипломатической службы, по словам посла в США А.Ф. Добрынина, утверждали, что М.М. Литвинов — до 1939 года нарком иностранных дел, а затем заместитель наркома до 1943 года — дал следующую характеристику Громыко после его поступления на работу в НКИД в 1939 году: «К дипломатической службе не подходит». Добрынин отмечает, что позднее эта характеристика исчезла из архива МИДа. Я пытался по просьбе отца отыскать ее следы в 1995 году, но безуспешно. Отец считал, что эту характеристику уничтожил И.Н. Земсков, бывший много лет начальником Историко-архивного управления, а затем ставший без особых заслуг заместителем Громыко и его особо доверенным лицом. Капица сказал по данному поводу следующее: «Литвинова я, с одной стороны, уважаю, поскольку он был неплохой министр и дипломат, а с другой стороны, это была страшная сволочь — он писал в течение десяти лет доносы на Чичерина. Не исключено, что Литвинов мог дать соответствующую характеристику и Громыко». В.М. Молотов вспоминал в беседах с Ф.И. Чуевым: «Громыко я поставил — тоже очень молодой и неопытный дипломат, но честный. Мы знали, что этот не подведет. Так и пошло дело. А с этим, с Литвиновым, ничего не поделаешь».

Александров-Агентов подчеркивает, что безотказно работающий и компетентный Громыко не перенял от Сталина гибкости во внешней политике, способности к нестандартным методам и неожиданным поворотам, но зато перенял от Молотова, наряду с тщательностью в работе, и другие, далеко не положительные свойства: склонность к догматизму и формализм, нежелание понимать и учитывать точку зрения и интересы партнера по переговорам.

Как писал мой отец в своей книге, преданность Громыко советской системе была беспредельна и безоговорочна. Да и сам он уже сделался принципиально важной частью этой системы и одной из ее наиболее мощных движущих сил. Он был одновременно и продуктом системы, и одним из ее главных хозяев. Отец вспоминал, что Н.С. Хрущев однажды сказал, что, если он прикажет Громыко «снять штаны, сесть голым задом на лед и просидеть целый месяц, он так и будет сидеть». Александров-Агентов отмечал, что Громыко был готов к сотрудничеству как лояльный исполнитель. Над послушностью своего министра Хрущев (это его весьма устраивало) даже позволял себе не очень деликатно подтрунивать, в том числе и в присутствии иностранцев.

Как подчеркивает В.М. Фалин, в мидовских сферах держался упорный слух, что в ходе одного из своих визитов в США Хрущев предлагал послу А.Ф. Добрынину сменить Громыко на посту министра. Посол сумел уклониться от этой царской милости, что, с одной стороны, определило к нему благоволение министра и с другой — прописало его в Вашингтоне на четверть века. Далее Фалин отмечает, что Громыко боялся Хрущева до неприличия. Когда последний повышал тон, у министра пропадал дар речи. В ответ на тирады главы правительства слышалось дробное «да-да-да», «понял», «будет исполнено». Даже если разговор велся по телефону, лоб министра покрывался испариной, а положив трубку на рычаг, он еще минуту-другую сидел неподвижно. Его глаза были устремлены в какую-то точку, неизбывная тоска и потерянность наблюдались во всем его облике.

К осени 1964 года Хрущев просто-напросто третировал министра. Видимо, в это время предвзятое отношение к Громыко было уже не только рефлексом на несхожесть темпераментов и менталитета: вынашивались намерения продвинуть в руководители дипломатического ведомства родственника Первого секретаря ЦК КПСС. Останься Хрущев самодержцем на несколько месяцев дольше, пост министра иностранных дел достался бы его зятю А.И. Аджубею, а его предшественника опять отправили бы послом, как при Вышинском. Не случайно во время Карибского кризиса 1962 года Хрущев поручил вести сложные переговоры с американцами не Громыко, а В.В. Кузнецову.

Л. Млечин в своей книге «МИД. Министры иностранных дел. Романтики и циники» пишет: «Рассказывают, будто Хрущева отговаривали делать Громыко министром, отзывались о нем неважно: безынициативный, дубоватый. Но Никита Сергеевич внешней политикой намеревался заниматься сам и отмахнулся от возражений: «Политику определяет ЦК. Да вы на этот пост хоть председателя колхоза назначьте, он такую же линию станет проводит ь».

Отец отмечал, что Хрущев не упускал случая поддразнить Громыко, постоянно называя сухарем-бюрократом, и говорил своему окружению: «Вы только посмотрите, как молодо выглядит Андрей Андреевич! Ни одного седого волоска. Сразу видно, что он сидит себе в своем уютном закутке и чаек попивает».

Эти выпады не доставляли Громыко ни малейшего удовольствия, но он всегда умудрялся выдавить улыбку.

Кстати, когда Хрущев стучал кулаком, а затем сандалией на сессии Генеральной Ассамблеи ООН, Громыко также отчаянно барабанил по столу. Потом он стал отрицать этот факт, но иностранные корреспонденты засняли данное действие, и имеются соответствующие фотографии и кинокадры.

Фалин пишет, что люди есть люди. Сотрудникам МИДа приходилось принимать на себя функцию громоотвода, когда уязвленный Громыко искал выход своему раздражению. Разряды, естественно, чаще всего били по тем, кто был рядом. Резко, наотмашь, несправедливо. В результате министр потерял А.М. Александрова-Агентова, затем А.И. Блатова и других достойных людей.

Первым этапом своего выдвижения Громыко был обязан сталинской повальной чистке, которая вымела из всех учреждений, в том числе из МИДа, первое послереволюционное поколение служащих. Он последовательно занимал места тех, кто сделался жертвой массовых расстрелов или был обречен на медленное умирание в концлагерях. Освободившиеся должности в те времена приходилось замещать кем попало, и на фоне многих посредственностей Громыко не мог не выделяться. Он был не просто послушным и дисциплинированным работником, но и вдобавок к этому интеллигентен, образован, сообразителен и трудолюбив. Правда, ему недоставало опыта дипломатической работы.

В 1948 году Громыко был назначен первым заместителем Б.М. Молотова, но в 1952 году министром иностранных дел стал А.Я. Вышинский. Отец вспоминал в своей книге, как этот опытный инквизитор нашел способ подорвать безупречную репутацию своего первого зама. Собственно говоря, Громыко сам вырыл себе яму. Относительно скромный в личной жизни, он тем не менее на сей раз совершил нехарактерный для себя поступок, который можно было расценить как злоупотребление служебным положением. По настоянию жены, Лидии Дмитриевны, он привлек министерских рабочих к строительству личной дачи и заодно воспользовался фондами стройматериалов, выделенными МИДом. В подмосковном пригороде Внуково для него построили уютный кирпичный дом. Вышинский, узнав о строительстве дачи, добился того, чтобы Громыко вынесли выговор по партийной линии и отправили послом в Лондон. Вместо Громыко первым заместителем Вышинского тогда назначили Я.А. Малика (и не случайно), который был весьма доволен своим назначением и отправкой конкурента в «ссылку» в Лондон.

Отец также воспользовался в 1970 году мидовскими мастерами-краснодеревщиками при ремонте своей квартиры на Фрунзенской набережной. Однако он платил им за работу 10 рублей в час (в те времена это были приличные деньги, ибо в день два мастера получали больше средней месячной зарплаты по стране). Кроме того, отец выплачивал и за материалы двойную цену. В результате ремонт обошелся в 25 тысяч рублей (по тем временам огромная сумма). Кроме того, мастера ухитрились украсть одну коробку с вещами, привезенными из Нью-Йорка (одна из комнат нашей квартиры была ими заставлена до потолка). Однако им не повезло — там были в основном вешалки и хозяйственные вещи.

Во времена Хрущева Громыко принял важное для своей карьеры решение. Он всячески опекал Л.И. Брежнева, занявшего при Хрущеве чисто декоративный пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Многим из окружающих, писал отец, Брежнев представлялся бесцветным, заурядным партийным карьеристом. А Громыко и на этот раз не изменили чутье и удача. Когда Брежнев готовился к встречам с руководителями зарубежных стран и нуждался в помощи, его всякий раз выручал министр иностранных дел.

В целом у Громыко был потрясающий нюх, он всегда безошибочно угадывал завтрашнего победителя в скромном товарище по Политбюро ЦК КПСС.

Александров-Агентов отмечает, что взаимоотношения Громыко с Брежневым с самого начала сложились значительно более благоприятно, чем с его предшественниками. Громыко был с Брежневым, еще до его прихода к руководству, на дружеской ноге. Кроме того, Брежнев, особенно в первые годы, отнюдь не претендовал на роль непререкаемого авторитета во внешней политике, охотно признавал свою неопытность в этой сфере и был всегда внимателен к мнению и советам такого опытного дипломата, как Громыко. Несмотря на различие характеров и темперамента, они чувствовали себя друг с другом хорошо и работали слаженно, хотя Брежнев, как и Хрущев, временами ворчал по поводу излишнего формализма Громыко.

Бывший первый заместитель министра иностранных дел Г.М. Корниенко вспоминал о Громыко следующее: «Меня часто спрашивают, трудно ли было работать с Громыко. Я обычно отвечаю, что нелегко, но добавляю, что по-настоящему трудно было работать с ним двум категориям людей — тугодумам и словоблудам… Он не терпел краснобайства, верхоглядства, приблизительности в анализе того или иного вопроса. Был очень требователен, не прощал недобросовестности, но был справедлив». Интересно, что Громыко боялся прослушивания со стороны КГБ. Корниенко вспоминает, что один раз «Громыко не стал затевать разговор в своем кабинете с многочисленными телефонами, а сделал это в зале заседаний коллегии, оставив там меня после очередного заседания да еще отойдя со мной в дальний конец зала, подальше от председательского стола, на котором тоже стоял один телефонный аппарат». Прослушивания со стороны КГБ в своей квартире боялась также и жена министра, о чем она рассказывала моей маме.

Как вспоминал М.С. Капица, Громыко был мужественным человеком. Как-то раз на коллегии МИДа он начал синеть, и пот выступил у него на лбу, но он держался. И умер он от сердечной недостаточности. Капица также отмечал: «К старости Громыко даже стал сентиментальным. Поспоришь с ним, он иногда упрется, и я уходил, говоря, что, когда вы отойдете, я к вам приду. На следующее утро он вызывал меня и говорил: «Я вам нагрубил, а Лидия Дмитриевна меня стыдила». Старик сдает, стал сентиментальным».

У Громыко бывали вспышки свирепого начальственного гнева, и вызов в его кабинет вызывал трепет даже у его заместителей. Он не только требовал, чтобы все вызванные в его кабинет являлись сразу, но и считал, что самые невнятные его высказывания должны были восприниматься подчиненными как строгий приказ. Вызов к нему мог означать что угодно. Посетитель никогда не знал, ждет ли его грубое пропесочивание за все грехи сразу или нудный, педантичный допрос, связанный с каким-либо пустячным делом, по прихоти судьбы попавшимся на глаза министру. В МИДе о Громыко рассказывали следующий анекдот. Вызывает министр помощника: «Позовите ко мне Петрова!» — «Это невозможно. Он умер». — «Тогда позовите того, кто его замещает!»

Иногда Громыко пребывал и в хорошем настроении, о чем можно было судить по отпускаемым им неуклюжим шуткам, однако это не скрашивало его скверную репутацию: не зря, видимо, он давным-давно заслужил прозвище Гром. Как подчеркивал отец, одной из его жертв оказался Р.М. Тимербаев, ответственный работник Постоянного представительства СССР при ООН, которому в 1962 году была поручена неблагодарная задача организации переезда представительства из старого здания в новое. Громыко осматривал это новое здание осенью, и случилось так, что лифт испортился и министру пришлось просидеть более получаса в кабине, застрявшей между этажами. Когда его освободили из заточения, он заявил, что Тимербаеву придется «найти новую должность — пусть он сидит в вестибюле, — распорядился министр, — и следит за тем, чтобы лифты не останавливались». Беднягу действительно посадили за стол в вестибюле на все время, пока Громыко оставался в Нью-Йорке. Однако министр не забыл этот случай и в последующие годы. Я работал в Отделе международных организаций МИДа СССР с 1975-го по 1979 год, где Тимербаев, кстати, умнейший дипломат и ученый, являлся заместителем начальника отдела посла В.Л. Исраэляна, а фактически его первым замом. Когда Тимербаеву было необходимо поехать во временную загранкомандировку и его документы попадали на подпись к старшему помощнику министра В.Г. Макарову, то тот всегда вычеркивал Тимербаева из списков. Ему удавалось выехать за рубеж, лишь когда была возможность подписать выездные документы у какого-либо из заместителей министра. Только при Э.А. Шеварднадзе Тимербаев получил дипломатический ранг посла.

А.А. Бессмертных в своем интервью мне отмечал, что большая часть мемуаров сотрудников КГБ пропитана ненавистью к МИДу. В частности, И.К. Перетрухин пишет: «Вопреки существовавшей в те времена традиции «беззаветно любить» членов Политбюро ЦК КПСС, у нас, по крайней мере в службе безопасности МИДа, А.А. Громыко более чем не любили, и у него даже была довольно обидная кличка, в которой отразился некоторый перекос его лица, а именно — Косорылый. Наше резко отрицательное отношение к нему не было случайностью: работая непосредственно в аппарате министерства, мы располагали более достоверными данными о его личности и «деятельности» его почтенной супруги, чем наши коллеги на площади Дзержинского».

Во время Карибского кризиса, когда американцам было уже достаточно известно о размещении на Кубе советских ракет средней дальности, что документально подтверждалось многочисленными фотоснимками ее территории, сделанными с самолетов-разведчиков, президент США Джон Кеннеди в личной беседе с Громыко, не ссылаясь на имевшиеся тому подтверждения, прямо спросил его об этом. Министр дал отрицательный ответ, хотя, в отличие от посла в США А.Ф. Добрынина, знал все. Как отмечает Перетрухин, по свидетельству очевидцев, когда Громыко покидал место встречи и беседы с Кеннеди, тот в присутствии своего ближайшего окружения вполголоса произнес: «Лживая тварь!» Именно такая позиция была свидетельством необыкновенной живучести министра как политического деятеля. В 1960 году заместитель министра иностранных дел Я.А. Малик (мой отец считал, что тот был агентом НКВД еще в 30-х годах) проговорился одному из послов социалистических стран о том, что сбитый на территории СССР американский летчик-шпион Пауэрс был жив. Это едва не послужило концом карьеры высокопоставленного дипломата. Ему удалось вымолить прощение у Хрущева буквально на коленях. Громыко знал о данном случае и сделал соответствующие выводы. Естественно, Громыко также не припомнил при Андропове своего подчиненного Шевченко. Откуда министру было известно о том, что фотография в интимной обстановке на его внуковской даче, на которой Громыко и Шевченко поедают шашлыки, а также фотография жены министра и супруги американского шпиона, которые сидели в обнимку на квартире Громыко, попадут на стол председателя КГБ?

Мой отец подчеркивал в своей книге, что Андропова и Громыко не связывали узы личной дружбы, тем не менее их отношения были весьма сердечными. Громыко не любил сотрудников КГБ. Он и особенно его жена всегда относились к органам с известным недоверием и в присутствии офицеров КГБ сразу же как-то настораживались. Но Андропова Громыко считал не просто очередным руководителем КГБ, а тот, в свою очередь, смотрел на Громыко с особым уважением. Отношение Андропова к Громыко как к старшему было особенно заметно потому, что оно являлось необычным в среде советских политических деятелей приблизительно равного положения. Причиной этого, несомненно, следует считать то обстоятельство, что, занимая в свое время дипломатический пост посла, Андропов был подчиненным Громыко. Внешне эта особенность их взаимоотношений проявлялась в том, что председатель КГБ регулярно посещал МИД и надолго уединялся с министром для обстоятельного обмена мнениями. Громыко никогда не наносил ему визита и вообще, в отличие от многих других партийных деятелей, никогда не был в КГБ. Дружеским отношениям Громыко и Андропова немало способствовало и то, что министр усиленно опекал сына председателя КГБ — Игоря, который был послом, а также одно время мужем известной советской актрисы Л. Чурсиной (во время недолгого правления Андропова я как-то увидел рекламную афишу на Фрунзенской набережной, там была указана Л. Чурсина-Андропова). Интересно, что и сын председателя КГБ СССР В. Крючкова также работал в МИДе. Упомянутый Перетрухин пишет: «Между собой сотрудники посмеивались над тем, что наш уважаемый Председатель Ю.В. Андропов (в 50-х годах — посол в Венгрии), видимо, так и не смог преодолеть барьера послушания своему прежнему начальнику — министру иностранных дел А.А. Громыко. А жаль: ведь мы могли узнать кое-что интересное, а главное — сумели бы путем проведения последующих мероприятий дезинформационного характера обезопасить наши источники информации за рубежом и несколько сгладить размеры нанесенного нашей дипломатии и стране ущерба». Громыко, в частности, был против создания комиссии по выяснению вопроса об утечке секретной информации через разоблаченного контрразведкой в 1977 году сотрудника Управления по планированию внешнеполитических мероприятий МИДа и агента американской разведки Огородника. Министр мотивировал это тем, что работа комиссии получит слишком большую и нежелательную огласку.

Как известно, Огородник на глазах у следователей КГБ покончил жизнь самоубийством при помощи авторучки с ядом. Кстати, капитан КГБ В.В. Молодцов (в дальнейшем он принял участие в событиях, касающихся нашей семьи) чуть было не отравился, когда отвозил Огородника в больницу. Однако Андропов не наказал руководство контрразведки за то, что оно не смогло предотвратить самоубийство американского шпиона, так как он ухаживал за дочерью секретаря ЦК КПСС К.В. Русакова, заведующего отделом по связям с коммунистическими и рабочими партиями, а также, работая в элитном управлении МИДа, мог на судебном процессе слишком много рассказать не только о своих высоких личных связях, но и о порядках в министерстве. Так что его смерть была выгодна руководству СССР.

Правда, после данного случая в МИДе ужесточили правила выдачи секретных документов. И когда мой отец, уже работавший два года на ЦРУ, захотел ознакомиться в спецотделе с шифротелеграммами, ему этого не позволили, так как он не был включен в соответствующий список в Отделе международных организаций. Однако начальник отдела посол В.Л. Исраэлян открыл тогда свой сейф и ознакомил Шевченко с необходимыми ему документами, объяснив шпиону о причинах ужесточения секретности.

Александров-Агентов отмечает, что после ухудшения состояния здоровья Брежнева в начале 80-годов в сотрудничестве с Андроповым и Устиновым Громыко стал почти полновластной фигурой в формировании внешней политики страны. Вносимые им в этой области предложения пользовались непререкаемым авторитетом. И положение монополиста, помноженное на изначальную склонность Громыко к бескомпромиссной жесткости и некоторому догматизму в политике, начало оказывать свое весьма негативное влияние. Тем более, что в новой ситуации Громыко стал особенно ревниво и подозрительно относиться к внешнеполитическим инициативам, исходящим не из его ведомства. На сей почве у него сложились довольно натянутые отношения с секретарями ЦК КПСС и аппаратом ЦК, которые занимались международными делами.

Л.И. Брежнев, который сам очень любил всякие награды и имел их больше, чем кто-либо в истории, не забывал и своего министра иностранных дел. Громыко был дважды Героем Социалистического Труда, имел семь орденов Ленина, ему были присуждены Государственная и Ленинская премии.

А.А Бессмертных вспоминал, что с Громыко можно было говорить о литературе, истории, искусстве. Он любил также играть в шахматы со своим замом А.Г. Ковалевым. В его кабинете в МИДе был устроен вместительный стеллаж. Один раз он попросил Бессмертных достать книгу Светония «Жизнь двенадцати цезарей». В то время эта книга была весьма дефицитной. Я, в частности, взял ее для своей первой жены Марины в библиотеке и не вернул ее туда, заплатив штраф. Проработав длительное время в секретариате министра, Бессмертных вспоминал, что докторскую диссертацию за Громыко написал один из сотрудников его секретариата. Как известно, вечный конкурент министра иностранных дел по международным делам секретарь ЦК КПСС Б.Н. Пономарев был академиком. Громыко также хотелось иметь ученую степень. В.М. Фалин подчеркнул, что тщеславие Громыко было видно и невооруженным глазом. М.С. Капица также отмечал, что с Громыко можно было спокойно обсудить служебные дела, но замечаний, высказанных в присутствии третьих лиц или публично, он не терпел.

Громыко свободно говорил по-английски. Почти ежедневно к нему домой поступали газета «Нью-Йорк таймс», журнал «Тайм» и другие западные периодические издания. Иногда он охотно проглядывал рассказы в картинках и политические карикатуры, помещаемые в прессе. Любил он также читать материалы из исторических архивов, был поклонником князя Александра Горчакова — выдающегося дипломата XIX века. У себя в квартире министр с удовольствием смотрел кинофильмы. Будучи в США, он часто посещал просмотры советских картин в здании нашего представительства в Нью-Йорке, а в загородном замке в Гленкове его свита всегда старалась держать под рукой копию еще довоенной кинокартины «Пиковая дама». Это был один из его любимых фильмов — он смотрел его по крайней мере десяток раз. Еще нравилась ему голливудская лента «Унесенные ветром», которую он также видел много раз. Однако знаменитый фильм «Крестный отец» о сицилийской мафии оставил Громыко совершенно равнодушным. Тем не менее его пониманию США (да и СССР) недоставало чего-то существенного. За пределами его политического кругозора оставался фактор, именуемый «простым народом». В США Громыко не видел ничего, кроме официальных зданий, где работал и отдыхал. Если он выходил на прогулку, то лишь в пределах огороженной территории резиденции в Гленкове.

Немалое внимание уделял Громыко своему гардеробу. Он носил элегантные костюмы из дорогих заграничных материалов, сшитых на заказ в мидовском ателье. Мои родители поставляли такие отрезы для него из Нью-Йорка в изобилии. Правда, вкусы министра можно было бы назвать дремуче-консервативными. Из-за личного пристрастия Громыко к старомодным шляпам моему отцу однажды пришлось потерять массу времени и порядком потрепать себе нервы в конце 60-х годов. Одну свою шляпу министр купил когда-то, в незапамятные времена, и она уже имела весьма потрепанный вид. В очередное посещение министром Нью-Йорка его помощники обрыскали весь город, ища ей замену, но вернулись ни с чем. Громыко настаивал, чтобы ему купили абсолютно такую же шляпу, как и его старая. Один американский продавец, посмотрев на нее, сказал, что видел подобную шляпу лет пятьдесят назад. Лидия Дмитриевна Громыко решила поручить это нелегкое дело моему отцу: «Аркадий Николаевич, вы знаете Нью-Йорк лучше всех нас. Может быть, вам с вашими связями удастся достать для Андрея Андреевича точно такую же шляпу?»

Отец вспоминает в своей книге, что легче было бы, наверное, разыскать редкую почтовую марку или какое-либо уникальное антикварное изделие. Он буквально прочесал вдвоем с приятелем-американцем весь Манхэттен, обойдя десятки магазинов — от Орчард-стрит до верхней части города, — пока они наконец не разыскали нужную шляпу в пыльной кладовой какого-то магазинчика.

За границей Громыко называли мистер «Нет». Однако это было не совсем справедливо, так как ему приходилось часто говорить «нет» в ООН во времена «холодной войны», когда США, используя следовавшее за ними большинство, навязывали СССР неугодные решения. Кроме того, представители США в ООН гораздо чаще, чем Громыко, говорили «нет», ибо отвергали почти все выдвигавшиеся предложения СССР по различным вопросам. Часто утверждали, что Громыко никогда не улыбался. И это неправда. Он часто улыбался, но как-то застенчиво. В.М. Фалин сравнивал улыбку министра с улыбкой Моны Лизы. Любил шутки к месту и короткие анекдоты. Как-то во время разговора с Фам Ван Донгом, премьер-министром Вьетнама, он предложил сделать паузу и спросил: «Знаете ли вы, что такое обмен мнениями? — и, коварно смотря на Капицу, ответил: — Это когда товарищ Капица приходит ко мне со своим мнением, а уходит с моим», — и захохотал. Капица всегда был немного задирист, хотя всячески старался избавиться от этого свойства характера. Он заметил, что бывает и наоборот. «Но это редко!» — парировал министр.

О.А. Гриневский отметил, что Громыко, будучи глубоко образованным человеком, тщательно скрывал свои знания от коллег по Политбюро ЦК КПСС.

Отец писал, что как дипломат Громыко почти не знал себе равных. Он всегда тщательно готовился к дискуссии, легко и безжалостно теснил своих оппонентов, заставляя их переходить к обороне, — даже в тех случаях, когда позиция СССР была далеко не бесспорна. С не меньшим успехом он умел действовать и в тех ситуациях, где ему приходилось становиться любезным и уступчивым партнером. Он мастерски подчеркивал выгодные ему детали, умело и незаметно выторговывая у противника существенные уступки в обмен на незначительные, так что, когда тот осознавал, что произошло, оказывалось уже поздно. Он был неплохим актером, без труда скрывавшим свое настроение и подлинные намерения. Как правило, министр держался серьезно и собранно, но иногда давал волю гневу, то ли действительному, то ли нарочитому. Порой он был флегматичен и загадочен, точно сфинкс, порой подшучивал над окружающими и веселился, хотя по большей части шутки и остроты получались у него несколько тяжеловесными. Мой отец вспоминал, как Громыко в начале тура переговоров внезапно делал уступки в вопросах, которые СССР намечал отстаивать изо всех сил, но не меньше озадачивали и такие моменты, когда он вдруг с невероятным упорством начинал цепляться за пункты, заведомо не представлявшие для СССР ценности, и, более того, такие, по которым Политбюро уже заранее разрешило уступить. Громыко так давно начал работать на дипломатическом поприще, что у него выработалось впечатление, что нынешние его партнеры с их позициями уйдут в забвение, в небытие, а он по-прежнему будет неутомимо продолжать свою деятельность. Он считал, что Советский Союз превосходил в дипломатии США, имея в виду частые перемены американского персонала на важных дипломатических постах и делегатов на ответственных переговорах. Дипломаты МИДа очень веселились всякий раз, когда новая компания дилетантов и политиков-любителей, назначенных новым президентом США, наводняли Государственный департамент США.

О.А. Гриневский вспоминает, что Громыко поучал своих дипломатов: «Если у вас есть запасная позиция — держите ее до самой последней минуты: пусть ваш визави выложит все, что у него есть, на стол. И только когда он рассердится и встанет из-за стола, чтобы уйти с переговоров, делайте свою уступку. А еще лучше — дайте ему уйти: пусть немного поостынет и, может быть, одумается. Не так-то легко уйти с переговоров и взять на себя ответственность за их срыв. Если же нет — пошлите кого-нибудь из своих советников: пусть он намекнет, что есть-де у вас запасная позиция в кармане. А когда этот визави вернется, сделайте удивленный вид: мол, это недоразумение — вы не так поняли моего советника. И начинайте все сначала».

Несмотря на неоднократные приглашения посетить ту или иную страну Африки, Громыко ни разу там не побывал. Если не считать Кубы, не был он и в странах Латинской Америки. Китай его интересовал преимущественно в плане тройственных отношений Москва — Вашингтон — Пекин. Министр говорил моему отцу в этой связи следующее: «Зачем мне туда ехать? Что я собираюсь с ними обсуждать? Нигерия (или любая подобная страна, в том числе арабская) не относится к числу великих держав, как Соединенные Штаты».

В.М. Суходрев, проработавший с министром двадцать девять лет отмечает, что Громыко, безусловно, был незаурядным человеком. Достаточно сказать, что на протяжении многих лет он, выступая, не пользовался шпаргалками, а тем более чужими текстами. Если, конечно, речь не шла об официально утвержденных директивах. Он мог вести беседу часами, не упуская ни одного нюанса или детали. Память у министра была феноменальная. Подобной незаурядной памятью обладал также Г. Киссинджер — помощник президента США по вопросам национальной безопасности и партнер советского министра по многим переговорам. Громыко писал неизменным синим карандашом фабрики «Сакко и Банцет-ти». Во всех случаях он пользовался исключительно им. Эту привычку он перенял от И.Б. Сталина, которому Громыко был обязан началом своей дипломатической карьеры. Характерно, что министр никогда не писал на документах, которые требуют его решения, традиционных резолюций типа «Согласен» или «Отказать». Если он с предложением, содержащимся в документе, не соглашался, он просто перекладывал его в нетронутом виде в папку отработанных бумаг. А если соглашался, то своим синим карандашом писал две буквы: «АГ». Дипломаты говорили: «Агакнул». Сие означало, что бумага подлежала немедленному исполнению.

Мой отец подчеркивал, что работать с Громыко было адски тяжело. Угодить ему было чрезвычайно трудно, а настроение его менялось так же непредсказуемо, как это бывало у Н.С. Хрущева. Никто не знал точно, чего. Громыко хочет в каждый конкретный момент, потому что он всегда хотел большего, чем говорил. В окружении он не выносил' нерешительности и не любил людей, которые были не способны четко и не задумываясь отвечать на его вопросы, и не желал признавать того факта, что иногда бывает почти невозможно сразу найти однозначный ответ.

Б.М. Фалин отмечал, что самой неблагодарной обязанностью оставалось участие в подготовке текстов выступлений самого министра и некоторых членов политического руководства. Например, речь Громыко на XXIII съезде КПСС писалась в семнадцати вариантах. В конце министр вернулся к четвертой редакции. Громыко превратил свою жизнь в сплошное бурлачество. Иногда от зари до часу-двух ночи он читал, писал, правил тексты. Когда кипа бумаг иссякала, он выпивал залпом стакан крепчайшего чая и засыпал мертвецким сном, чтобы наутро все повторилось заново. Заместителям он доверял мелочи и не терпел, если даже его первый заместитель В.В. Кузнецов неосторожно произносил слово от «имени МИДа». Немедленно раздавался окрик: заместитель может говорить от имени министерства только по поручению министра в каждом конкретном случае.

Об усидчивости и терпении министра с юмором пишет Н.С. Леонов в своей книге «Лихолетье»: «Громыко лучше других умел терпеливо высиживать долгие бдения: до обеденного перерыва он держал левую ладонь на правой руке на столе, а после обеда наоборот».

А после того как Громыко упал в обморок во время одной из сессий Генеральной Ассамблеи ООН в середине 70-х годов, Л.И. Брежнев распорядился, чтобы министр иностранных дел и другие руководители Советского государства отдыхали два раза в год. Между прочим, как отмечал Суходрев, когда он спросил личного врача Громыко о причинах обморока, тот сказал, что виной тому был элементарный перегрев. В сентябре в Нью-Йорке бывает более 30 градусов тепла, а министр даже в такую жару носил белые кальсоны. Причем то же самое было однажды и в Индонезии, где жара была 35–40 градусов. Суходрев тогда увидел у Громыко под слегка задравшейся штаниной из-под тонких черных носков совершенно явно просвечивающиеся белые кальсоны. Так что чеховский типаж «человека в футляре» встречается и в современной жизни!

При советской власти, в том числе и при Громыко, вклад даже выдающихся дипломатов в решении внешнеполитических вопросов намеренно принижался.

Посол СССР в Лондоне в отставке, бывший ректор Дипломатической академии, профессор В И. Попов отмечает, что уровень дипломатии определялся не способностью наших дипломатов, а «общественно-политическим строем и талантами руководителей страны». При этом опирались на известную ленинскую формулу о том, что даже мелкие ходы советская дипломатия делает только с ведома Политбюро ЦК КПСС, и, расширяя этот тезис, отводили дипломатам роль простых исполнителей. У руководства МИДа СССР отмечалась какая-то боязнь показать роль советских дипломатов в проведении внешней политики страны. Даже такой умный и опытный дипломат, как А.А. Громыко, хорошо понимавший роль дипломатов в осуществлении политики страны и с уважением относившийся к бывалым дипломатическим работникам министерства, не избежал этого поветрия. Попову довелось присутствовать при разборе Громыко некоторых глав «Истории дипломатии». Главные замечания министра касались «персонификации дипломатии». «Ну что у вас на каждом шагу то Чичерин, то Литвинов, то послы Майский, Красин и Боровский, то другие дипломаты? — говорил Громыко. — Они были простыми исполнителями, настоящая дипломатия делалась в Политбюро, а послы действовали в соответствии с данными им инструкциями». И Громыко потребовал эти фамилии снять. Более того, Попов сделал в Дипломатической академии небольшую портретную галерею наиболее видных советских дипломатов, в частности Чичерина, Литвинова, послов Красина и Воровского. Однако помощник Громыко, обратив внимание на эту галерею, распорядился ее снять и заменить стендом с фотографиями членов Политбюро.

А.А. Бессмертных вспоминал, что в конце своей жизни Громыко был глубоко разочарованным человеком. Эти люди привыкли быть до конца своих дней на посту. Как отмечает Е.И. Чазов, Громыко угасал на его глазах. У него развилась большая аневризма брюшного отдела аорты, по поводу лечения которой разгорелись жаркие споры. Часть консилиума, в частности заведующий хирургическим отделением кардиоцентра Р. Акчурин (в дальнейшем он сделает Б. Ельцину успешную операцию на сердце), настаивала на операции, однако многие врачи считали, что Громыко ее не перенесет. Возобладало мнение большинства. К сожалению, вскоре у Громыко развилось расслоение аорты с последующим разрывом. 2 июля 1989 года патриарха советской дипломатии не стало.

Тяготы советской жизни прошли мимо него. Он всю жизнь провел в своем кабинете и поездках за границу. Его дочь Эмилия говорила, что нога отца не ступала по улицам Москвы много лет. Продолжительность его пребывания на посту министра иностранных дел сама по себе говорит о его выдающихся способностях.

Когда он умер, была создана комиссия по похоронам. Бессмертных — единственный из выступавших — положительно говорил о Громыко и оценил его высоко: талантливый человек, но продукт своей эпохи. Он не мог, по мнению Бессмертных, быть министром иностранных дел в период перестройки М.С. Горбачева. Александров-Агентов также подчеркнул, что уход Громыко в июле 1985 года был логичным и исторически неизбежным. Ему было трудно приспособиться к новым установкам и подходам к проблемам внешней политики. Слишком давил на него груз прошлых лет, их психология, стиль и традиции.

Комиссию по похоронам возглавлял член Политбюро ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета РСФСР В.И. Воротников. Он осмелился зачитать только биографию покойного министра и ничего больше. Как рассказал мне Бессмертных, далее на похоронах на Новодевичьем кладбище среди близких родственников Громыко разгорелся спор, кто будет платить за памятник, военные почести и салют. Сын Громыко, друг моего отца еще по МГИМО, пишет, что его мать попросила М.С. Горбачева похоронить Громыко на Новодевичьем кладбище, а не у Кремлевской стены. Однако в то время там уже никого не хоронили. Я вспоминаю, как ближайшие родственники Громыко сердечно благодарили советские власти в центральной прессе того времени за то, что его похоронили на Новодевичьем. Можно вполне допустить, учитывая характер Генерального секретаря ЦК КПСС, что бывшего патриарха советской дипломатии могли не похоронить даже и на этом престижном кладбище. Как показал период его правления, М.С. Горбачеву было неизвестно такое чувство, как благодарность, как, впрочем, и Б.Н. Ельцину.

Сын Громыко пишет в своей книге, что его отец старался сохранять лояльность Горбачеву, был противником фракционности в партии, ни разу не критиковал генсека публично, но в душе в нем разочаровался и сильно от этого страдал. «Не говори мне больше об этом человеке», — сказал патриарх советской дипломатии своему сыну.

Громыко был человеком-историей, единственным из членов Политбюро ЦК КПСС, занимавшим ответственный пост еще при И.В. Сталине и оставшимся «в верхах» при всех последующих вождях вплоть до М.С. Горбачева. Громыко принимал участие в исторических Ялтинской и Потсдамской конференциях, был в 1944 году руководителем советской делегации на конференции в Думбартон-Оксе (на ней были подготовлены предложения, которые легли в основу Устава ООН), а в дальнейшем, после отъезда В.М. Молотова, возглавил также делегацию СССР на конференции, принявшей Устав ООН. Как один из основателей этой организации, Громыко в 1946 году был назначен первым представителем Советского Союза в Совете Безопасности ООН. Он имел дело со многими президентами США, начиная с Франклина Рузвельта и кончая Р. Рейганом.

Хотелось бы присоединиться к мнению Александрова-Агентова, что в целом во время своей многолетней деятельности на поприще внешней политики Громыко, безусловно, способствовал созданию солидных основ (например в области советско-американских отношений, разоруженческих проблем, европейской безопасности), опираясь на которые можно было перейти к проведению нового, более творческого и эффективного внешнеполитического курса. Но он же создал (или закрепил) за эти годы в сфере внешней политики немало стереотипов и барьеров, которые надо было преодолевать, устранять, чтобы сделать возможной новую политику.

A. Ф. Добрынин отметил, что, когда новые события и быстрые преобразования в мире потребовали иного подхода к внешней политике страны, Громыко продолжал оперировать старыми категориями и незаметно для себя стал тормозом в деятельности советской дипломатии, которой руководил столько лет. «Под конец он сам почувствовал это и внутренне переживал, но переделать себя уже не мог. В этом была личная трагедия Громыко, крупного политического деятеля советского периода».

B. М. Суходрев подчеркнул, что к концу эпохи Брежнева, и особенно при Горбачеве, стало заметно, что Громыко начал выдыхаться. У него уже не было сил держать в узде весь огромный и разветвленный аппарат МИДа. И наверное, останься он министром после 1985 года, Громыко не смог бы уже полноценно продолжать свою деятельность. Просто физических сил у него уже не было. Да и психологической готовности воспринимать перемены, когда «главный противник» чуть ли не в одночасье превратился в союзника, тоже не было. Он вряд ли смог бы так быстро превратить наши отношения из антагонистических в партнерские. С другой стороны, по мнению Суходрева, к которому хотелось бы присоединиться, Громыко постарался бы получить официальные заверения, в которых четко, на основании международного права, была бы обеспечена надежная безопасность нашей страны.

Громыко никогда бы не действовал так поспешно и необдуманно, как Горбачев и Шеварднадзе, которые стремились достигнуть договоренностей любой ценой. И кто знает, может быть, если бы генсеком в 1985 году стал Громыко, то развал СССР не был бы таким стремительным и болезненным для подавляющего большинства советских людей. Однако история не знает сослагательных наклонений.

За две недели до смерти Громыко закончил работу над своими мемуарами, которые вышли в свет в 1990 году. Они были изданы в двух томах (более тысячи страниц, тиражом в 100 тысяч экземпляров). Мемуары министра говорят о большой начитанности, эрудиции автора, о его интересных встречах с известными политиками, деятелями культуры. Однако обидно, что Громыко не захотел откровенно рассказать обо всем, что он знал, а знал он очень много, о том, как делалась внешняя политика в СССР на протяжении десятилетий, когда он был министром иностранных дел. Откровенность не была принята при советской власти. Говорят, что министр сказал следующее в отношении своих воспоминаний: «Если бы я написал всю правду в своих мемуарах, то мир бы перевернулся!» В этом не вина, а беда самого крупного дипломата Советского Союза. Громыко, в частности, дает довольно подробный и интересный портрет И.В. Сталина, которому он явно симпатизировал, но осуждал репрессии. И это неудивительно, ибо именно великий диктатор открыл ему дорогу в увлекательный дипломатический мир. Вышинского, который едва не прервал карьеру Громыко, последний назвал «мерзким по натуре». Хрущеву, третировавшему и издевавшемуся над своим министром, Громыко уделил несколько страниц своих мемуаров — в десятки раз меньше, чем Сталину, культ личности которого Хрущев разоблачил. Громыко восторженно пишет о Чичерине, а Литвинову, который дал убийственную характеристику Громыко как дипломату, посвятил полстраницы, где проскальзывает пренебрежительное отношение к этому выдающемуся дипломату. Как отмечает Л. Млечин, предложение отметить память Литвинова (уже при Горбачеве) Громыко просто потрясло: «Как вообще можно предлагать такое? Его ЦК освободил от Наркоминдела. Вы что, не знаете об этом? И за что? За несогласие с линией партии!»

Самое удивительное, что о Горбачеве Громыко пишет в своей книге весьма положительно, порой даже восторженно. Хотя в беседах со своим сыном, как отмечалось ранее, Громыко был весьма недоволен генсеком. Однако написать об этом у патриарха советской дипломатии не хватило духа. Он до самой смерти остался верен своим принципам. Между тем заканчивался 1988 год — время расцвета гласности при пустых полках в магазинах. Но бывший министр, конечно, ничего не замечал — еду ему приносили домой в специальных запечатанных канистрах. Он жил как улитка в своей скорлупе, более трех десятилетий никогда не появлялся на улицах Москвы, не заходил в магазины, музеи, аптеки, не говоря уже о ресторанах, не встречался с людьми, за исключением узкого круга правящей элиты и избранных сотрудников МИДа.