Побег из коридоров МИДа. Судьба перебежчика века

Глава 2 ПОБЕГ ИЗ НЬЮ-ЙОРКА

В пятницу 31 марта 1978 года сотрудничество моего отца с американскими спецслужбами внезапно прекратилось. В конце рабочего дня ему позвонил О.А. Трояновский, голос которого звучал как обычно. Правда, в беседах по телефону с моим отцом Постоянный представитель СССР при ООН часто был сдержанным из-за опасений, что разговор может прослушиваться как сотрудниками КГБ, так и ЦРУ.

Трояновский попросил моего отца зайти к нему вечером в представительство. Не подозревая ничего странного, тот пообещал прийти через пару часов. Посол сообщил, что наверху моего отца ждала шифротелеграмма из Москвы.

В связи с тем, что жена Трояновского, позвонив ему по телефону, приказала мужу срочно ехать на дачу в Гленков, представитель виновато улыбнулся и сказал отцу: «Извините, мне надо идти. Поговорим о телеграмме завтра. Вы не собираетесь в Гленков?»

Отец ответил, что приедет туда вечером, и поднялся на седьмой этаж представительства в шифровальную комнату. То, что он прочитал, сильно его потрясло. Это был срочный вызов в Москву. Причем предлог был использован весьма неубедительный — для консультаций в связи с приближающейся специальной сессией Генеральной Ассамблеи ООН по разоружению. Дальше шла расплывчатая и зловещая фраза: «…а также для обсуждения некоторых других вопросов». Мой отец был на все сто процентов уверен, что никаких консультаций в связи с сессией быть не может. Знакомые советские дипломаты, прибывшие из Москвы для участия в работе подготовительного комитета спецсессии, сообщили моему отцу, что основная советская позиция уже определена. Он даже успел передать все подробности ЦРУ.

Помимо всего прочего, момент был выбран крайне неудачно. Генеральный секретарь ООН К. Вальдхайм находился тогда в Европе, а в его отсутствие все его заместители получали право принятия окончательных решений во всех сферах их работы. Мой отец, как уже отмечалось, был фактически первым заместителем генсека, ибо возглавлял самый важный департамент — по политическим вопросам и делам Совета Безопасности. Логически рассуждая, его присутствие в Нью-Йорке и руководство работой подготовительного комитета было для СССР гораздо важнее, чем приезд в Москву для каких-то неопределенных консультаций.

Однако если тайное сотрудничество отца раскрыли, то эта телеграмма могла стать его смертным приговором. В ней также говорилось, что ему «рекомендуется, когда будет удобно», лететь в Советский Союз.

Мой отец сразу же решил: «Я не буду проверять, что меня ждет в Москве. Мне нужно потянуть время». Необходимо было проконсультироваться с американцами и убедиться, что серьезные опасения в связи с данным вызовом оправданны и инстинкт его не обманывает.

В воскресенье отец, сидя в своем кабинете в ООН, старался читать какие-то материалы, однако сосредоточиться не мог. Американские спецслужбы много раз заверяли его, что утечек не было, но разве они могли быть уверены на все сто процентов? Он думал: «Вашингтон кишит болтунами. Возможно, меня кто-нибудь выдал? А может быть, я сам себя чем-то скомпрометировал или слишком высокомерно держался с партийными занудами или сотрудниками КГБ? В коротком разговоре в пятницу вечером Трояновский ничем не выказал ни тревоги, ни недоверия. Однако он просто мог ничего не знать: не в обычаях сотрудников КГБ сообщать о своих подозрениях». Как выяснилось в дальнейшем, чего мой отец не знал и не мог знать, Трояновский прекрасно был осведомлен о причинах вызова моего отца, однако проявил себя как мастер скрывать чувства.

Мой отец думал: «Если и в самом деле все кончено и игра завершилась, что я смогу сделать для сохранения семьи? Как удержать Лину и вызволить из Москвы Анну? У меня на руках только один козырь — пост заместителя генсека и двухгодичный контракт, формально обязывающий ООН сохранять за мной мое место, независимо от желаний СССР. Смогу ли я обменять мою должность на дочь и тихо уйти в отставку?»

При встрече с сотрудниками ЦРУ мой отец сказал: «Все кончено. Я не могу больше ждать. Даже если Москва согласится на отсрочку, это даст нам в лучшем случае всего несколько недель. Мне нужно официальное согласие вашего правительства принять меня». Возражений не было. Американцы согласились действовать сразу же. Отцу назначили следующую встречу на вечер понедельника.

Когда моя мама, нагруженная сумками, приехала из Гленкова, отец мимоходом упомянул, что собирается в Москву на консультации. Эта новость обрадовала ее, и отец изо всех сил старался поддержать ее хорошее настроение. Вместе они обсудили, какие подарки отвезут родным и знакомым. Мама радовалась возможности купить дефицитные в Москве вещи, которые можно было использовать как для презентов нужным людям, так и для перепродажи в СССР, чем занималась моя бабушка. Отец соглашался со всеми планами жены, хотя твердо знал, что никогда больше не увидит Москву и, может быть, расстанется навсегда с женой, дочерью и сыном. Отца вновь охватили смешанные чувства — неуверенности, любви и сомнений. Он с трудом боролся с ними, понимая, что пути назад нет. И все же где-то в глубине души еще ждал чего-то, какого-то чуда, которое вдруг воплотит в жизнь его юношеские мечты и веру в идеалы. Он не чувствовал себя предателем и считал, что советский режим обманул свой народ. Отец хорошо знал: если он подчинится распоряжению и вернется домой, с ним все будет кончено.

Утром мой отец заявил Трояновскому, что, ввиду большого количества работы в ООН, он хотел бы попросить А.А. Громыко отложить его отъезд в Москву хотя бы на несколько недель.

— Я объясню ему, что все свое время сейчас отдаю работе подготовительного комитета. Думаю, что мне нужно остаться здесь до окончания заседаний комитета. Кроме того, как я объясню Вальдхайму, почему мне вдруг пришлось уехать? — подчеркнул отец.

— Я бы вам не советовал тянуть. Это не мое дело, но, когда Центр присылает такой запрос, лучше ехать не мешкая, — ответил Трояновский. Его голос показался моему отцу странным. Был ли это совет или предостережение?

— В любом случае я не могу сорваться с места сию минуту. У меня завал работы, но я скажу помощникам Вальдхайма, что тяжело заболела моя теща, и дам в Москву телеграмму, что лечу в воскресенье, — заключил отец.

Трояновский был явно недоволен: он рассчитывал, что Шевченко полетит в Москву в четверг, но настаивать не мог — это вызвало бы вопросы, на которые представитель СССР не имел права отвечать, и сказал:

— Как хотите. Но обязательно известите Центр.

После утреннего заседания в ООН отец пригласил своего старого друга Г.С. Сташевского, который был членом советской делегации в подкомитете спецсессии, в китайский ресторан «Золотой дракон», находившийся на Второй авеню, в центре Нью-Йорка. Они говорили на профессиональные темы — о предстоящей сессии, о бесконечных интригах в МИДе… Наконец отец коснулся темы «консультаций» в Москве.

— Ты думаешь, мне не нужно туда ехать? — спросил отец.

— Абсолютно ни к чему. Даже не высовывайся с этим. Они решат, что тебе просто хочется разведать обстановку в Москве, — ответил Сташевский.

Естественно, отец не пишет в своей книге о том, что его друг сообщил о случайно увиденной на столе заместителя министра иностранных дел телеграмме резидента КГБ с его подозрениями о шпионаже советского посла. Отец не хотел подставлять своего друга.

Итак, вызов в Москву был ловушкой. После завтрака в ресторане отец сразу же связался с сотрудниками ЦРУ. Побег был назначен на четверг. Следовательно, у отца оставалось всего три дня. Он надеялся, что за такой короткий срок у КГБ не будет времени, чтобы его остановить. Отец обсудил также план побега. Он состоял в следующем. Вечером в четверг мой отец должен был задержаться допоздна на работе в ООН. Затем он ненадолго зайдет домой и, как только моя мама уснет, сможет незаметно уйти. Сотрудники ЦРУ будут ждать его в белом седане, припаркованном на углу Шестьдесят третьей улицы и Третьей авеню. Вокруг дома, где проживал отец в Нью-Йорке, будут выставлены наблюдатели из ФБР и ЦРУ. Если они заметят что-нибудь необычное, малейшие признаки появления агентов КГБ, — сигнальные огни машины начнут мигать. Тогда отцу не следовало подходить к машине. В этом случае он должен был сделать вид, будто вышел прогуляться перед сном, дойти до Третьей авеню, зайти в бар, чтобы позвонить оттуда и условиться о встрече с другой группой сотрудников американских спецслужб, которая должна была помочь ему скрыться.

Весь план казался моему отцу простым и вполне реальным, но он не решал тех вопросов, которые неизбежно возникли бы в связи с его переходом к американцам: проблемы с семьей, с ООН, его будущего. Американцы разработали пока лишь план побега — их профессионализм и спокойствие вселяли в отца уверенность. Однако ответов на основные вопросы он не находил.

Все дни перед побегом отец занимался на работе показушными приготовлениями к поездке в Москву. Мама с увлечением покупала подарки для родственников и друзей. Она тоже хотела поехать в Москву, но отец сказал ей, что его поездка будет очень недолгой и за ее билет ему придется платить самому. Между тем лето было не за горами и они собирались вместе в отпуск. Отец снял с банковского счета 6 тысяч долларов США, которые он намеревался оставить маме после побега, и положил их в сейф в своем кабинете в ООН. Он также разобрал все свои личные бумаги.

Наконец наступил четверг. К концу дня отец позвонил жене и сказал, чтобы она обедала без него. Он задерживался. Потом, когда все его подчиненные в секретариате ООН ушли домой, отец приступил к последним приготовлениям — собрал личные досье и сунул их в портфель, туда же положил фотографии со своего письменного стола и полок, в том числе дочери и сына, а также Лидии Громыко, сидящей вместе с моей мамой, официальный портрет — протокольный кадр фотохроники, запечатлевший встречу Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева с К. Вальдхаймом в Москве в 1977 году, другие снимки. На время отец остановился. Его портфель безудержно разбухал. В висках стучала кровь. Что, если все это напряжение двойной жизни, которую он вел, заманило его в собственноручно подготовленную ловушку? Может быть, его вовсе никто не подозревает, и Громыко просто озабочен здоровьем своего приближенного? Эти минуты нерешительности были мучительны, но они быстро истекли. Отец вспомнил о предупреждении Сташевского. Правда, тот не видел всего текста телеграммы резидента КГБ Дроздова, однако документ непосредственно касался моего отца, и там высказывались какие-то подозрения.

Подготовить письмо жене было мучительно трудно. Первый вариант показался отцу неубедительным. Затем он написал следующее: «Я в отчаянии. Я не могу жить и работать с людьми, которых ненавижу в Нью-Йорке и в Москве». Далее речь шла о том, как развивались события в последние месяцы, как рос конфликт с секретарем парткома представительства и резидентом КГБ Дроздовым, как за отцом следили в Москве, представительстве и в ООН. Отец отмечал, что собирается просить о политическом убежище в США, но не написал, что работает на американцев, хотя и упомянул, что располагал точными сведениями о ловушке в Москве. Он выражал уверенность, что ему не разрешили бы больше поехать за границу и, скорее всего, уволили бы из МИДа. «Пожалуйста, — молил он жену, — уйдем вместе. Здесь нам будет намного лучше, я землю буду рыть, чтобы выцарапать Анечку из СССР. Мы сможем начать новую свободную жизнь в стране, где людей не преследуют и они ничего не боятся». Он заклинал мою маму верить ему, убеждал, что возвращение в СССР опасно, может быть, даже смертельно опасно для них обоих. Обещал все объяснить при встрече и умолял не торопиться, хотя понимал, что письмо очень огорчит ее. Особенно он просил мою маму не звонить в миссию и не ходить туда. Отец обещал позвонить ей утром, чтобы узнать о ее решении.

Именно это письмо моя мама, по совету Сташевского, порвала тут же по прочтении. В деле отца в КГБ сохранилась только короткая и странная записка, о которой рассказывается во введении. Видимо, отец написал ее перед самым побегом в чрезвычайном возбуждении, а может быть, для того, чтобы дезинформировать КГБ, ибо в записке ничего не говорится о его политических взглядах, она явно была предназначена для посторонних глаз и поэтому сохранилась.

Своим основным письмом отец выбивал опору из-под ног моей мамы. Как он отмечал позже в своей книге, он знал: жена его никогда не простит и, скорее всего, не отважится на авантюру, не решится начать с ним новую жизнь в Америке. Однако, по крайней мере, он написал правду, поскольку не имел мужества сказать ей все сам. Кроме того, если жена решит его оставить, письмо будет доказательством, что она не была его сообщницей, и в Москве ее смогут оставить в покое. Порвав данное письмо, моя мама рассказывала о нем А.Ф. Добрынину, мне и М.И. Курышеву.

Около полуночи мой отец позвонил в советское представительство и попросил своего шофера Никитина заехать за ним, стараясь уловить в голосе дежурного офицера настороженность и фальшивую ноту. Но тот был, как всегда, сух и сдержан. Машина пришла через десять минут. Никитин вывел «олдсмобил» на почти пустую Первую авеню. Сначала отец сидел неподвижно, потом начал смотреть в окна, наблюдая за немногими проезжающими автомобилями. И ему вдруг показалось, что один из них увязался за ними, когда они отъехали от ООН. Пока машина отца пересекала сороковые и пятидесятые улицы, этот автомобиль все еще следовал за ними. Отец занервничал. Сумеет ли он добраться, как было условлено, до Питера и Дэвида? Может быть, сотрудники КГБ уже поджидают его в квартире? Стоит ли ему вообще возвращаться домой?

Но когда его шофер свернул налево на шестидесятые улицы, подозрительная машина отстала. Погоня была игрой воображения моего отца. Он вздохнул с облегчением. Они остановились у его дома, и Никитин помог отцу выйти из машины.

— Завтра забери меня, пожалуйста, в обычное время. Спокойной ночи. — Эти слова мой отец произнес подчеркнуто громко.

Как отец и надеялся, его жена уже спала. Но ему надо было спешить. Он взял в шкафу дорожную сумку, сунул туда несколько рубашек, белье и носки. Все это он делал, стараясь не шуметь: если жена проснется, то заснет она не скоро. В голове у него было пусто. Он тщетно пытался сосредоточиться. Существует единственная реальная альтернатива — или его обнаружат, или он спасется. Он жил минутой, двигаясь как в трансе. Его поддерживала не способность рационально мыслить, а нервная энергия.

В 50 метрах от дома его ждали Питер и Дэвид. Они молчали, пока шофер развернулся и начал кружной путь через центр Манхэттена к Линкольн-туннелю. Улицы были почти пусты, но напряжение, которое отец чувствовал часом раньше, уходя из ООН, возвращалось к нему всякий раз, когда сзади появлялись огни какой-либо машины. Ему мерещилось, что их преследовал белый «форд» устаревшей модели, которым пользовался резидент КГБ в Нью-Йорке Ю. Дроздов. Сотрудники американских спецслужб были также не в своей тарелке, и, только когда они въехали в Нью-Джерси, мой отец сказал:

— Куда мы едем?

— В Пенсильванию. У нас есть безопасное место в двух часах от города, — ответил Питер.

Больше они не разговаривали. Друзья отца (с ними я встретился в Вашингтоне 31 октября 2003 года) нервничали, а отец был измотан до последней степени. Пока они мчались в темноте, он впал в полную прострацию. Его голова была свинцовой, он слишком устал, чтобы расслабиться и почувствовать себя в относительной безопасности. За спиной у перебежчика остались жена, дети, любимая теща и мать в Евпатории.

Было около трех часов ночи, когда они, съехав с шоссе на боковую дорогу, наконец остановились у тяжелых ворот, которые быстро распахнулись, пропуская машину. Шины шуршали по засыпанной гравием дороге. Они приблизились к большому кирпичному дому. На первом этаже горел свет. Отца познакомили с людьми, находившимися в доме и наверняка являвшимися агентами спецслужб. Интересно, что первоначально моего отца охраняли вооруженные сотрудники ФБР (один из них был человеком огромной силы), а затем работники ЦРУ. В ту ночь один из таких сотрудников, приземистый человек восточного типа, спал на раскладушке в комнате, занимаемой отцом. Присутствие охраны не развеяло страхов перебежчика. Выходит, этот дом вовсе не такой уж безопасный? Впрочем, он слишком устал, чтобы отвечать на такие вопросы. В то же время нервы были измотаны и заснуть он не мог. После привычного нью-йоркского шума загородная ночь казалась подозрительно тихой, каждый звук был слышен отчетливо и гулко, и всякий раз у моего отца сердце сжималось от ужаса. Он принял несколько успокоительных таблеток, но ничего не помогало.

Отец думал: «Смогу ли я отныне вообще чувствовать себя где-либо в безопасности? Неужели КГБ уже прекратил погоню? Нет, если он ее начал, то его ничто не остановит». Внутренний голос возражал: не психуй, ты свободен! Однако далее отец рассуждал: «Ладно, свободен, но что с того? Я восхищаюсь Америкой, люблю ее, но ведь я понимаю, что приспособиться к нынешней жизни будет нелегко и пройдет немало времени, прежде чем я устроюсь, обзаведусь друзьями. И вообще — где я найду друзей? В Нью-Йорк — прямо в объятия КГБ — я вернуться не могу. А ведь это единственный мой дом в США. Где я обоснуюсь, если мне придется распрощаться с ним? К кому я пойду, если Лина откажется присоединиться ко мне, а Анну не выпустят из Москвы? О приезде Геннадия, у которого своя семья и маленький сын, я и мечтать не должен».

Одновременно отец думал о Льве Троцком, который якобы был в безопасности в Мексике, о полулегендарном агенте НКВД Л. Маневиче, организовывавшем в довоенной Европе похищения и убийства советских перебежчиков, об уничтожении Вальтера Кривицкого, о других исчезновениях и таинственных смертях.

Отец заявил сотрудникам американских спецслужб: «Я говорил вам, что вначале мне понадобится защита, но я не хочу, чтобы меня охраняли вечно. В конечном итоге самое безопасное место для меня — быть общественной фигурой. Конечно, я боюсь. Но чем больше я буду заметен, тем вероятнее, что все поймут, если со мной случится беда, — тут дело рук Советов. Они, разумеется, могут мне отомстить, но тогда дорого за это заплатят. Будет грандиозный скандал. Я не собираюсь делать пластическую операцию или скрываться — все равно не поможет. Если они меня найдут в моем тайном убежище через десять лет и прикончат, то все будет шито-крыто. А я хочу, чтобы моя ликвидация им дорого обошлась. Кроме того, вести подпольный образ жизни — значит поменять одну тюрьму на другую. Тогда уж лучше мне вернуться в Москву и провести остаток дней, сидя в собственном садике на даче в Валентиновке и читать романы. Ведь если я добровольно приеду в Москву и повинюсь — меня не посадят в тюрьму».

В конце концов отец понял, что в первые годы его пребывания в США ему будет нужна защита профессионалов, и он принял все предлагаемые ими меры, необходимые для его безопасности, исключая изменение внешности.

В девять часов утра на следующий день отец позвонил жене, однако ему ответил незнакомый мужской голос. Ю. Дроздов рассказывал, что Лину Шевченко привезли в советское представительство уже на рассвете. Отец был зол на себя и мою маму. Надо было рискнуть и довериться ей. Почему он не придумал что-нибудь? Почему не попросил ребят из ЦРУ покараулить ее? Почему она не дождалась его звонка? Однако теперь все было напрасно. Отец получил свободу, но в тот момент она не стоила для него и ломаного гроша. Он был в состоянии полной пространции и тупо смотрел на телефон.

В дальнейшем отца скрывали в различных гостиницах и на конспиративных квартирах. Проживая в этих, по его словам, безликих клетушках, он испытывал жуткую депрессию, с ужасом думая о том, что вот так может пройти вся оставшаяся жизнь.

Один раз к нему прибежал взволнованный сотрудник ЦРУ: «Мы должны немедленно выметаться отсюда. Проклятый клерк в гостинице увидел вашу фотографию в местной газете и вспомнил о вас, рассказал, что вы здесь зарегистрировались. Пресса скоро будет. Мы пропали. Если они об этом знают, то и КГБ тоже уже в курсе».

Люди, с которыми мой отец имел дело в США, были вежливыми и терпеливыми. Единственно, что было плохо, — казалось, период неопределенности затянется навечно. Как все было не похоже на кагэбэшные россказни о давлении на перебежчиков, о проверках, которым они подвергались в ЦРУ или ФБР! Отец писал, что его ни разу не подвергли допросу с пристрастием, не подключали к детектору лжи или другим аппаратам. В то же время, по моему мнению, своей неоценимой помощью американскому правительству мой отец доказал свою искренность (он не был двойным агентом), и поэтому спецслужбы США к нему так хорошо относились.

20 апреля отца привезли в Вашингтон, чтобы облегчить длительные переговоры между отцом и различными правительственными чиновниками. Для отца это был еще один шаг в неизвестность. Он продолжал волноваться, как там Лина, думал о том, увидится ли когда-нибудь с дочерью и сыном, ему было неясно, сможет ли он приспособиться к жизни в незнакомом городе. По прибытии в Вашингтон сотрудники ФБР познакомили его со своими сослуживцами, которые заступили на их место. Они сказали, что отвезут его на конспиративную квартиру ЦРУ в пригороде. Мой отец удивился: «Зачем? Ведь я сказал, что хочу жить открыто».

Они ответили, что это временно, и напомнили: первые недели после побега всегда самые опасные.

Дом оказался очень симпатичным, снаружи он выглядел как обычный пригородный особняк, окруженный цветущими деревьями и азалиями, которыми по праву славится вашингтонская весна. Отцу предоставили спальню и маленький кабинет. Домоправительница, родившаяся в Восточной Европе, готовила отцу его любимые блюда, в частности борщ. Ему никто не мешал, и было время расслабиться, прийти в себя после всех переживаний.

В Вашингтон отец приехал с несколькими рубашками и парой смен белья. Он сказал сотруднику ФБР, что ему нужно купить одежду, однако тот возразил: появляться в публичном месте без изменения внешности было опасно и хотя бы первое время этим нельзя пренебрегать. Отец запротестовал: «К чему весь маскарад? Вы ведь постоянно будете рядом».

Однако агент настаивал на своем, и отец надел темные очки и наклеил усы. Вся процедура доставила ему несколько веселых минут. Направляясь в магазины, они перебрасывались шутками, но отец прекрасно знал, о чем думали его телохранители: для агентов КГБ, которых в Вашингтоне предостаточно, перебежчик представлял собой потенциальную мишень для убийства либо похищения.

Во время его экскурсии по магазинам отец чувствовал себя не в своей тарелке и решил, что с него хватит, — больше никакой маскировки. В конце концов, не зря же он столько лет был американским шпионом — данные уловки ему не нравились. Он знал, что жить открыто — значит подвергать себя некоторому риску, но этот риск всегда был частью его цены за свободу.

Мысль о семье неотступно преследовала его, он изыскивал малейшую возможность для воссоединения. Вскоре после того, как он обосновался в доме, ему переслали материалы из ООН, среди которых было несколько семейных фотографий, и отец целыми часами рассматривал их. Он был готов на все, чтобы восстановить контакт с Линой и детьми, но понимал, что американское правительство не могло помочь ему. Отцу нужно было содействие со стороны. К тому же ему были необходимы советы и по другим практическим вопросам, так что он решил обратиться к местному адвокату. Правительственные агенты представили отцу список вашингтонских юристов. Среди них был В. Геймер, занимавший ранее высокий пост в Государственном департаменте США. Отец остановил свой выбор на этом профессионале высокого класса.

Следовательно, первый год проживания в США был для отца весьма беспокойным. А тут еще странная, по его мнению, смерть жены. Затем — предательство молодой женщины, которую он полюбил…

Отрезав себя от родины, семьи и детей, от работы в ООН — от двух миров, составляющих его жизнь, он уже тосковал по ним. Как скучал и по друзьям, жившим в этих мирах и которых он теперь потерял навсегда. Он понимал, что ему придется начать жизнь сначала в его сорок семь лет, завести новых друзей, а может быть, и новую семью. Но как, где? Он почувствовал себя очень старым и одиноким.

Отец предпринимал большие усилия, чтобы установить контакты со своими детьми. 23 мая он написал письмо Громыко, требуя, чтобы советское правительство позволило отцу встретиться с дочерью. Ответа не было. Президент США Дж. Картер и Государственный секретарь С. Вэнс прислали отцу полные сочувствия ответы, но отмечали, что сделать ничего не могут. Отец решил действовать на свой страх и риск. Геймер вызвался поехать в СССР, чтобы попробовать найти нас с сестрой. Однако ему не дали советской визы. В дальнейшем отец предпринимал все усилия, чтобы связаться с нами, одновременно понимая, что делать это надо было очень осторожно. КГБ был в курсе практически каждого шага перебежчика, не говоря уже о жизни его детей в СССР. Все отцовские письма попадали к начальнику службы безопасности МИДа М.И. Курышеву.

Кстати, через несколько месяцев после своего побега отец прислал своей дочери Анне одно такое письмо, в котором просил ее приехать к нему на постоянное место жительства и писал, что она будет владеть всем его имуществом в США. Кроме того, он отмечал, что открыл на ее имя счет на крупную сумму в швейцарском банке. Отец также предлагал мне приехать к нему. Письмо мне показал в МИДе М.И. Курышев, запретив, однако, рассказывать о нем даже сестре. О данном письме я сообщил сестре только тогда, когда она связалась с отцом во второй половине 80-х годов. В дальнейшем, в 1992 году, отец, попав под влияние молодой жены Наташи, по-иному распорядился своим имуществом в США.