Побег из коридоров МИДа. Судьба перебежчика века

Глава 1 КАК И ПОЧЕМУ МОЙ ОТЕЦ СОТРУДНИЧАЛ С ЦРУ

Сотрудничество моего отца с американскими спецслужбами, возможно, было вынужденным шагом и не зависело от его добровольного решения. Его куратор в ЦРУ Питер Эрнст признал 31 октября 2003 года, что Шевченко, согласившись работать на американское правительство, пошел на огромный риск для себя лично. В США существовала специальная программа «Кортшип» (в переводе с английского — «ухаживание»). Целью данной программы, осуществляемой ЦРУ и ФБР, была вербовка граждан СССР и проникновение в вашингтонскую резидентуру КГБ. Однако американские спецслужбы нарушали законы США, вербуя таких высокопоставленных дипломатов, как мой отец (послов было запрещено вербовать). Возможно, отец пал жертвой аналогичной программы ЦРУ и ФБР. Совершил ли он это ради денег, к чему стремилось большинство перебежчиков и шпионов во всем мире? Я лично думаю, что вряд ли. В Москве мой отец имел все: прекрасную квартиру, дачу в элитном районе ближнего Подмосковья, деньги, антиквариат, большие перспективы дальнейшего продвижения по службе. Именно поэтому Постоянный представитель СССР при ООН О.А. Трояновский и посол СССР в США А.Ф. Добрынин, которым советские власти приказали встретиться с моим отцом и уговорить его вернуться в Москву, весьма искренне удивлялись — что же было нужно Шевченко — и пытались выяснить причины его побега. Однако ничего вразумительного мой отец им не мог тогда сказать. Не говорил он об этом и в дальнейшем ни мне, ни дочери, которая была ему наиболее близка до его рокового последнего брака.

Вряд ли главной причиной поступка отца была неудовлетворенность советской системой и всем, что она представляла, хотя такие факты, безусловно, имели место. Мой отец во время своей дипломатической карьеры, особенно после назначения в ООН, пытался оказывать хотя бы скромную поддержку идеям и мерам, которые противоречили советским интересам. И независимо от того, были ли это малозначительные или важные дела, он испытывал удовольствие от того, что мог им способствовать. Но знали ли об этом американские спецслужбы? Мой отец думал, что нет, хотя я лично сомневаюсь. Причины его побега до сего дня окончательно неясны и не поддаются банальному объяснению.

За несколько недель до принятия рокового решения мой отец встретился в коридоре ООН с главой миссии США в ООН Дэниелем Патриком Мойнихеном, своим старым знакомым, тесно связанным с американскими спецслужбами. Они знали друг друга как профессионалы и часто виделись на дипломатических приемах. Вот мой шанс, подумал отец. Затем у них состоялся следующий разговор в коридоре ООН.

Мой отец сказал:

— У меня к вам необычная просьба. Я решил порвать со своим правительством и хочу знать заранее, какова будет реакция американцев, если я попрошу политического убежища.

— Вы шутите, Аркадий! — воскликнул американский дипломат.

— Я совершенно серьезен. Такими вещами не шутят, — ответил отец.

Справившись с удивлением, Мойнихен сказал:

— Мы давно знаем друг друга, и я, конечно, постараюсь помочь вам. Но мое участие должно оставаться в секрете. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что я был замешан в это дело. На следующей неделе я еду в Вашингтон. Я все разузнаю, но нас больше не должны видеть вместе — нигде, даже в ресторане.

Не случайно участие будущего известного сенатора в побеге отца стало известно только после смерти Мойнихена, и то благодаря исследовательским усилиям талантливого автора документального фильма о моем отце «Роковое решение» (Государственный телеканал «Россия»), историка шпионажа Светланы Червонной. Даже бывший высокопоставленный сотрудник ФБР Д. Мейджор, в свое время куратор и охранник моего отца, не мог понять, как Червонная узнала об этом.

Через несколько дней американский дипломат, дожидавшийся отца в пустом зале справочного отдела библиотеки ООН, сказал ему следующее: «Из Вашингтона приезжает человек специально для того, чтобы встретиться с вами. У меня создалось впечатление, что вам предоставят политическое убежище, и я надеюсь, разговор с этим человеком успокоит вас».

Позднее сенатор признал: «Шевченко работал в течение тридцати двух месяцев на ЦРУ и ФБР. В США знали об этом только пять человек: президент США, директор ЦРУ, помощник президента по вопросам национальной безопасности, министр обороны и я».

Мой отец долго и тщательно готовился к предстоящей встрече. Его мучили сомнения и страхи: что, если ЦРУ подумает, будто вся затея является просто дешевым трюком? А вдруг его секрет раскрыт и КГБ уже все знает? Инстинкт самосохранения заставлял всех советских людей подозревать чуть ли не в каждом человеке стукача, и это становилось второй натурой. Американские спецслужбы могли решить, что мой отец играет с ними в какие-то игры или что вообще высокопоставленный дипломат сошел с ума. Они могли заподозрить, что он наркоман или алкоголик, не способный принимать серьезные решения. Он не мог успокоиться. Как воспримут в США его переход на их сторону? Отец мысленно перебирал все «за» и «против», но все яснее понимал опасность своего положения. И что будет с женой, которая категорически отказалась остаться в США, малолетней дочерью и сыном Геннадием, только начавшим свою дипломатическую карьеру? Отец понимал, что у него не было никаких моральных прав навязывать мне какие бы то ни было решения, и если я не захочу приехать к нему, то он рисковал никогда больше не увидеть своего сына. Родина была для многих коммунистов в СССР важнее семьи. Так меня воспитал и мой отец. Я и сейчас считаю, что Родину, как мать, нужно беречь даже в ее нищенском состоянии.

Мой отец никогда не был диссидентом, как А.Д. Сахаров, А.И. Солженицын или В.К. Буковский. Он не выступал против своего правительства, а служил ему много лет верой и правдой. В то же время он хорошо представлял, какие несчастья его могут ожидать в случае побега.

Что же привело его к этому решению? Со всех точек зрения оно казалось нелогичным. Никаких оснований ненавидеть или даже просто не любить советскую систему у моего отца не было. Советская власть дала ему самое лучшее: прекрасное образование, высокое положение в обществе, материальную обеспеченность, привилегии и прекрасные перспективы дальнейшего продвижения по службе. Если бы он не сбежал в США, то наверняка стал бы министром иностранных дел после ухода А.А. Громыко. Ведь мой отец лично знал М.С. Горбачева еще по Кисловодску. Таким образом, вся жизнь моего отца казалась счастливой и благополучной. По советским понятиям, он достиг всего. Почему же в конце концов он пришел к сотруднику ЦРУ? Однозначного ответа на этот вопрос нет как в книге отца, так и у меня и многих его коллег-дипломатов.

С человеком из Вашингтона — Бертом Джонсоном (как он именуется в книге «Разрыв с Москвой») мой отец встретился примерно в середине 1975 года в книжном магазине в Нью-Йорке. П. Эрнст сказал, что данного офицера ЦРУ звали Кэн. Однако я думаю, что и это не вся правда. В дальнейшем отец уже беседовал с ним на конспиративной квартире ЦРУ. Вообще нужно сказать, что методы работы, как у КГБ, так и ЦРУ, были очень похожими.

Сотрудник ЦРУ оказался высоким человеком с военной выправкой и крепким рукопожатием. Он был одет в темный, несколько старомодный, но добротный костюм. Вел себя по-деловому и одновременно был весьма гостеприимен. Цэрэушник предложил отцу выпить шотландское виски. Однако уютная атмосфера в квартире ничуть не успокаивала моего отца. Он пристально смотрел на своего собеседника, пытаясь понять по его лицу, что это был за человек. Джонсон (Кэн) держался легко и естественно, не проявляя ни удивления, ни недоверия. Видимо, он ждал, когда мой отец приступит к делу.

Долго не решаясь начать разговор, отец в итоге все же сказал:

— Я оказался здесь не случайно и не в результате непродуманного и скороспелого решения.

Сотрудник ЦРУ молча кивнул, и это движение почему-то встревожило моего отца.

— Мысль о разрыве с советской властью зрела во мне долгие годы, и вот теперь я готов действовать и прошу вас помочь мне, — продолжил мой отец.

Джонсон опять кивнул, но ничего не сказал. Мой отец несколько вспылил:

— Я решил порвать со своим правительством!

Отца смутил тот факт, что его собеседник не забрасывает его вопросами и не оспаривает мотивы выбора будущего шпиона.

Затем мой отец пустился в длительные рассуждения и объяснения. Его собеседник молча сидел рядом, внимательно слушая. Тут мой отец понял, что американскому правительству не были интересны мотивы решившего остаться в США. Отцу предлагалось доказать искренность его поступка не на словах, а на деле.

— Если вы решились бежать, мы готовы помочь вам, если вы этого хотите, — сказал офицер ЦРУ. — Мы о вас много знаем и давно уже наблюдаем за вашей карьерой. Поэтому я должен спросить у вас: уверены ли вы в своем решении? — продолжил вербовщик.

Далее он подчеркнул, что в США у моего отца не будет тех особых привилегий, к которым привык посол. У него не будет машины с шофером, зарплату которому платит государство, практически бесплатной большой квартиры в элитном районе столицы и вообще той роскоши, которая окружала моего отца в Москве. Отцу показалось будто он участвует в некой брачной церемонии, и он рассмеялся.

— Вы понимаете, что, если вы будете жить открыто в США, ваша безопасность будет всегда под угрозой, — сказал Джонсон. — Подумайте, сколько вы могли бы сделать, если бы оставались на своем высоком посту, а вашу безопасность в США мы гарантируем, если вы будете нам помогать, — продолжил сотрудник ЦРУ.

— Вы хотите, чтобы я стал шпионом? — спросил отец.

— Не совсем. Мы не назвали бы это шпионажем. Время от времени вы будете на встречах со мной снабжать нас информацией.

Мой отец не знал, что сказать. Это предложение поставило его в очень трудное положение.

— Вы просите меня об исключительно опасных «подвигах». У меня нет никакой подготовки в такого рода делах, — ответил наконец мой отец.

Джонсон предложил моему отцу подумать. ЦРУ не угрожало и не настаивало. Но было совершенно ясно, чего оно хотело. К этому отец был не готов. И он сказал:

— Я подумаю.

После этой встречи мой отец ругал себя за не совсем ясное выражение своих мыслей и чувств, которые многие годы испытывал. Он был тогда не в состоянии точно сформулировать их. Но цэрэушник должен был понять, что решение моего отца не имело никакого отношения к материальной выгоде. Отец не пытался вступить с американским правительством в сделку, продавая свои большие знания за деньги. В то же время зловещее предложение фактически стать шпионом пугало моего отца. Единственное обоснование шпионажа, по его мнению, — моральная ценность того дела, ради которого данный шаг предпринимается. Но доказать это даже самому себе — одна из самых трудных задач.

Позже мой отец жалел, что сразу же не отверг предложение о сотрудничестве с ЦРУ. Он писал, что, как и многие славяне, в глубине души он был фаталистом и глубоко суеверным человеком. Он поражался, почему в критические минуты самые важные вещи получаются не всегда правильно. Разрыв с советским правительством был для него выходом, как он считал, из безнадежности и разочарования. Но он имел в виду открытый разрыв с тоталитарной системой, то есть честный поступок. Ему же предлагали тайную жизнь, фактически внутри данной системы. Разве это не было другой формой обмана, от которой он как раз и хотел отказаться? Отец раздумывал: «Могу ли я стать шпионом? В состоянии ли я продолжать заниматься работой в СССР, которую уже много лет ненавижу, и вдобавок взять на себя еще более опасное занятие и обречь себя на гораздо большее одиночество во враждебном лагере?» Мой отец был в смятении, и никто не смог бы ему помочь, даже жена.

Отец писал, что его раздирали противоречивые чувства и он беспокоился в основном за свою семью. Мысль о том, что он никогда не увидит свою родину, приводила его в ужас. Он понимал, как трудно ему будет приспособиться к новой жизни и культуре. Мой отец внутренне чувствовал, что ему нужно порвать с советской системой, с правящим режимом, но он не хотел быть перебежчиком. За этим выражением возникал образ человека, у которого нет отечества. Отец же всегда любил свою страну и народ, частицей которого он себя ощущал. Он хотел порвать все отношения с режимом и системой, а не со своими соотечественниками. Ему было вполне понятно, что многие диссиденты, шпионы и перебежчики были несчастны. У одних произошли семейные трагедии или еще какие-то несчастья, после которых они начинали вести себя странно. Других поджидали материальные трудности, и им не удавалось заниматься в новой жизни своим прежним делом и работать по специальности. А хуже всего пришлось тем, кому правители нового места жительства не поверили! Отец удивлялся, почему судьба политических перебежчиков намного труднее, чем судьба композиторов, художников и писателей, объяснения которых о разрыве со своей родиной почти всегда принимались на веру. Почему только ограничение творческой свободы считается достаточным основанием для разрыва со своей страной? Мой отец пытался по возможности избежать ошибок других перебежчиков, но очень скоро он понял, что это очень нелегко. Он сначала думал, что у каждого из перебежчиков и шпионов были свои причины для такого решения. Одни уже подвергались в СССР репрессиям или преследованиям, другие чувствовали себя под угрозой, у третьих были еще какие-то проблемы — деньги, женщины, выпивка, у четвертых не ладилось с карьерой или их мучили какие-то неосуществленные амбиции. Были и такие, которые производили впечатление психологически нестабильных и несостоявшихся людей — подобным везде плохо. Однако, по мнению моего отца, опыт жизни в СССР привел его к заключению, что у всего этого множества причин был общий знаменатель — советская система. Именно она доводила диссидентов, перебежчиков и многих шпионов до отчаяния, ограничивая их свободу или вынуждая поступать против собственных убеждений.

Мой отец был приучен думать по схеме, говорить формулами, не задумываясь и не колеблясь принимать на веру все, чему учили марксистко-ленинские вожди и руководство КПСС. Его учителя настаивали, чтобы он, как и все советские люди, был «образцово-показательным». Конечно, в семье не без урода. Но таких следует воспитывать, направлять на путь истинный, а если необходимо — наказывать. Отцу с юных лет прививали мысль о необходимости постоянно расти, подниматься на все более высокие ступени карьеры, гарантировать себе и своей семье благополучие и надежность. Однако при советской власти об этом нельзя было говорить вслух. Партийные вожди, жившие в роскоши, внушали народу, что такие крикуны являются беспринципными карьеристами, а не настоящими марксистами-ленинцами. Истинный коммунист должен вести себя так, как будто его единственная забота — это счастье народных масс.

Большинство коллег моего отца сумели выжить в такой атмосфере. Они просто отбросили все укоры совести и жили как могли, как получалось. Советские чиновники, как, впрочем, и российские, стали закоренелыми циниками, которые перестали отличать добро от зла, целиком посвятили себя своей карьере и вычислению материальной выгоды. Те, кто сомневался, также продолжали служить советской системе, храня свое несогласие в голове, вынужденно ведя двойную жизнь. На это было множество причин: страх повредить семье, гипертрофированная привязанность к стране и неуверенность в том, что существуют какие-либо лучшие возможности. Для того чтобы оставаться членом номенклатуры, было мало лгать и притворяться. Необходимо было бороться за выживание — а не то тебя просто вышвырнут из системы. Мой отец пишет, что, проведя долгие годы среди элиты советского общества, он получил полное представление о ее продажности и грубости. Такая жизнь толкала человека на лицемерие и предательство, а для советских вождей это становилось неотъемлемой частью жизни. Подозрительность, обман и интриги достигли уровня наивысшего искусства. Если бы великий интриган Макиавелли проживал в советское время в Москве, он был бы студентом, а не профессором. К сожалению, после так называемой демократической революции Б.Н. Ельцина все это возросло в геометрической прогрессии и в результате, как всегда, пострадал в основном простой русский народ.

После встречи моего отца с сотрудником ЦРУ его с новой силой охватило беспокойство. Он уже жалел, что для разрыва с Москвой выбрал такой путь. Отец уже было решил сказать Джонсону, что шпионом не будет, а если ему откажут, то он просто будет продолжать свою работу в качестве заместителя Генерального секретаря ООН и попытается найти другую страну, которая бы приняла его без всяких условий. Но тут моему отцу пришла в голову ужасная мысль — выбора у него ведь уже не было. Если ЦРУ захочет, оно может заставить его шпионить. КГБ не раз предупреждал советских дипломатов, что если они отклонятся от предначертанных правил, то американские спецслужбы не упустят возможности записать все возможные нарушения на пленку или сфотографировать возможные проступки. Американцы могли шантажировать моего отца после его просьбы о политическом убежище. В безжалостном мире шпионажа всегда были свои законы, и КГБ вряд ли держал монополию на это. Мой отец понял, что попал в ловушку.

Целую неделю после встречи с сотрудником ЦРУ отец был в полном смятении. Он бросался от одного решения к другому. Однако затем, к своему собственному удивлению, он понемногу начал склоняться к предложению Джонсона. Окажись он на месте сотрудника ЦРУ, мой отец сделал бы то же самое, чтобы попытаться проникнуть в советский мир на высшем уровне. Ведь американское руководство не знало, что думают коммунистические вожди по тому или другому важному внешнеполитическому вопросу. Но если с позиций любой спецслужбы это казалось логичным и естественным, то в действительности моему отцу все же не нравилась перспектива стать шпионом.

Мой отец пишет, что все же, чем больше он размышлял над данной проблемой, тем больше положительных моментов в ней находил. Он бы выиграл время для подготовки к побегу, и это дало бы возможность хотя бы попытаться убедить жену встать на его точку зрения. Он смог бы лучше подготовиться к практической жизни в США, привезя из Москвы любимые вещи. Кроме того, как думал отец, немного поработать на американцев — наилучший способ рассеять все их возможные сомнения насчет честности и откровенности советского дипломата. Конечно, по мнению моего отца, США могли предоставить ему политическое убежище безо всяких условий, но он понимал, что при этом они не взяли бы на себя никаких дальнейших обязательств, а ведь ему на довольно долгое время понадобилась бы их защита и помощь в обустройстве. Расспросив и выслушав его, американские спецслужбы могли бы выбросить его, как выжатый лимон.

Вскоре мой отец позвонил сотруднику ЦРУ с телефонного аппарата в ООН, из помещения, где, как правило, не бывало много народу. Свидание с офицером должно было состояться между восемью и десятью часами вечера. Поужинав около восьми часов, отец предложил моей маме пройти прогуляться, прекрасно зная, что его жена любила гулять только за городом, в Гленкове. В Нью-Йорке она выходила лишь по делу — в магазины. Поэтому мой отец не сомневался, что Леонгина не пойдет с ним, а останется дома. Так случилось и на этот раз. Выйдя на улицу, отец попытался придать себе вид обычного пешехода. Разглядывая витрины, он делал вид, что его интересует мужская одежда. А основной его мыслью было лишь ускользнуть от возможной слежки сотрудников КГБ. Через несколько кварталов от Третьей авеню он зашел в магазинчик, в котором часто бывал, и купил пакет хлебцев и минеральной воды. Теперь он уже шел не с пустыми руками. Уверенный, что за ним никто не следит, он тем не менее прошел мимо улицы, где договорился встретиться с Джонсоном. На всякий случай. Отец вышел на Легсингтон-авеню и только после этого быстро пошел к дому, где его ждал сотрудник ЦРУ. Хорошо, что вокруг много деревьев, думал он, за ними его не будет видно. Моему отцу показалось, что прошла вечность, прежде чем Джонсон открыл ему дверь. «Приятно вас видеть», — сказал офицер и закрыл дверь конспиративной квартиры ЦРУ.

Джонсон посоветовал моему отцу успокоиться и повел к старому лифту в глубине коридора, который с грохотом доставил их на второй этаж. Войдя в квартиру, отец заметил, что сотрудник ЦРУ был одет по-иному: вместо темного делового костюма на нем были только рубашка и брюки. Сейчас он уже держался непринужденно и свободно. Видимо, получил указания от начальства, что особо важных, высокопоставленных потенциальных шпионов не следует пугать и обращаться с ними необходимо максимально вежливо и осторожно.

Цэрэушник подчеркнул, что США не собираются использовать Шевченко в опасных операциях и не хотят, чтобы он следил за кем-либо или добывал документы для фотосъемки. Они утверждали, что никогда не предложат моему отцу работу, связанную с трюками, известными по фильмам о Джеймсе Бонде. США хотели получать только ту информацию, к которой мой отец имел доступ, а именно: о важных политических решениях, принимаемых Политбюро ЦК КПСС. Джонсон в весьма вежливой форме сообщил моему отцу, что ЦРУ будет радо любому материалу, который будущий шпион сможет предоставить на основе его опыта, контактов и служебных обязанностей.

Когда мой отец спросил офицера ЦРУ, какого рода информацию американское правительство ждет от него, Джонсон прежде всего предложил начать с последних шифротелеграмм, которые отправил Постоянный представитель СССР при ООН О.А. Трояновский в Москву, и если это возможно, то их полный текст.

Отец испуганно сказал: «Как — полный текст! Скопировать в советском представительстве секретный документ — это все равно что сразу выдать себя КГБ. Никому из советских дипломатических сотрудников не разрешается делать даже краткие записи того, что мы читаем в комнате, куда приходят зашифрованные сообщения…»

Отец отмечал, что шифровальный зал в советском представительстве был самой настоящей крепостью. В нее даже войти сложно, а тем более выйти, если кто-либо нарушит правила секретности. Особенно это касается шифротелеграмм. Они должны записываться от руки в специальные толстые тетради с пронумерованными страницами. Вынести копию из данного помещения — серьезное нарушение правил. Чтобы исключить малейшую возможность расшифровки секретного кода, например по стуку пишущей машинки, при составлении шифротелеграмм было запрещено ими пользоваться. Прослушивание было практически невозможно, помещение было звуконепроницаемым. Все материалы хранились за двойными дверями на седьмом этаже представительства.

— Будет достаточно, что вы запомните самую важную информацию и сообщите об этом нам, — успокоил Джонсон.

Когда встреча с сотрудником ЦРУ закончилась, мой отец с ужасом вспомнил, что он не поставил никаких временных пределов своего тайного сотрудничества. Он вошел в мир шпионажа без определения границ. С тех пор страх стал его постоянным спутником на все время работы на американское правительство.

Во время очередной встречи Джонсон сообщил моему отцу о том, что его коллеги хотели бы знать, что представляют собой все дипломаты в советском представительстве и в ООН и на кого они работают.

— Вы имеете в виду сотрудников КГБ или ГРУ? Да их сотни! — воскликнул мой отец.

— ФБР должно знать, что следит за нужными людьми, и вы можете им очень помочь в плане их идентификации, — ответил офицер ЦРУ.

Мой отец согласился. По поводу выявления сотрудников и агентов КГБ и ГРУ у него не было никаких угрызений совести. Он делил их на две категории: назойливые и опасные.

Отец читал секретные телеграммы и другие материалы, прибывавшие из Москвы дипломатической почтой.

Кроме того, в Нью-Йорк приезжали высокопоставленные чиновники из ЦК КПСС и МИДа, сотрудники научных институтов и других учреждений, друзья из разных советских посольств. Беседуя с ними, мой отец получал ценную для США информацию. Особенно цэрэушников интересовали комментарии посла А.Ф. Добрынина относительно политической и экономической ситуации в США, его оценки американских военных программ, прогнозы развития советско-американских отношений.

Отец встречался с Джонсоном, передавая секретную информацию, в самых различных местах: в кабинете зубного врача, в гостиницах и на конспиративных квартирах ЦРУ. Однако шпионская жизнь совсем не увлекала моего отца. Он не один раз говорил сотруднику ЦРУ: «Вы должны понять, что я не собираюсь заниматься шпионажем вечно. Меня используют Советы, а теперь еще и вы, и мне это не нравится. С меня хватит. Я хочу начать новую жизнь».

После двух лет работы на ЦРУ отец не мог не почувствовать усиление наблюдения за ним со стороны КГБ в ООН, представительстве, Москве и даже в Евпатории и Кисловодске. Отца охватывал все больший страх, превращавшийся в паранойю.