Под небом Новгорода

Глава пятнадцатая. Филипп

Когда Анна, расставшись с охранным отрядом своих соотечественников, покинула Польшу и направилась во Францию, Филипп не последовал за своими товарищами, несмотря на их настойчивые увещевания. Без сожаления наблюдал он, как уезжают его приятели, кто с детства делил с ним радость игр, кто бился рядом, кто вместе с ним служил в дружине киевского князя, — а туда брали только самых храбрых и самых знатных.

Отказавшись вернуться на Русь, Филипп фактически становился изменником. Он помолился, попросив Бога о прощении.

Под покровом ночи, как тать, Филипп обменял свою богатую и яркую одежду на тряпье, в которое одевались наемники, отправляющиеся в длительное и трудное путешествие. Из былого богатства он сохранил лишь кинжал, подаренный Анной, а также клинок — дар Ярослава, да несколько золотых и серебряных монет, положенных в кожаный кошель, что был спрятан под рубахой. Филипп незаметно последовал за обозом княжны. Он решил сделаться неузнаваемым для всех, и особенно для нее. Поцеловав лезвие кинжала, он обрезал свои длинные волосы, обрил макушку, оставив лишь длинную прядь на затылке, как это делали татарские воины. Также он сбрил бороду и усы.

— Владимир Великий, и ты, святой Георгий, покровитель мой, дайте же мужества довести до конца задуманное мною.

С ужасным хладнокровием Филипп вдоль и поперек исполосовал себе лоб и щеки, сделал на горле от правого уха до основания шеи разрез. Ослепленный текущей кровью, зверея от боли, он зацепил ногой торчащий корень и упал прямо лицом в костер, разожженный, чтобы защититься от холода. От страшной боли Филипп на несколько мгновений потерял сознание. Когда же пришел в себя, жжение казалось невыносимым, а лицо покоробилось и распухло. Несмотря на большое расстояние, арьергард охраны княжны услышал изданный Филиппом вой. Привыкшие к смертным крикам французы похолодели от ужаса. Филиппу же казалось, что его глаза буквально вытекают из орбит. Он принялся кататься по снегу, который загасил одежду, но не смог успокоить. Филипп лишился чувств, замерев, как большая дымящаяся головешка, меж деревьев.

Филипп не знал, сколько времени провел он в забытьи. Полуживой от боли и холода, он дотащился до лошади. Ее тело было сейчас покрыто тонкой ледяной коркой. Филипп отвязал сумку, вытащил флягу с водкой. Глоток, другой, третий отогрели руки и ноги. Он хотел было встать на ноги, но тяжело рухнул на землю. Правая нога (которую он, очевидно, подвернул, падая) отказывалась держать вес тела. Дыша как загнанный зверь, Филипп из своей накидки нарезал широкие полосы и крепко обвязал ими голову. Обмороженное лицо, потеряв чувствительность, уже не доставляло ему больших страданий. Окоченевшие обоженные пальцы нащупывали сплошь вздутия и трещины на коже. Глаза представляли собой две узкие щелки. А рот!.. нос!..

Из груди его поднялся глухой стон, перешедший в нутряное рычание. Крик замер в булькающей крови, текшей из разрезанного горла. Горстью мха Филипп грубо заткнул рану.

Огромным волевым усилием он вскарабкался на коня, поскакал галопом. Чудом опять-таки он не был сброшен, удержавшись в седле только лишь благодаря своей ловкости. После очень долгой скачки успокоенный и согревшийся конь перешел на рысцу.

Несколько дней, одурманенный болью и лихорадкой, Филипп ехал вслед за обозом. Как зверь, он утолял жажду в придорожных лужах, предварительно разбивая ледяную корку. Позже, когда он вновь обрел способность видеть, Филипп стал питаться кровью зайцев, подбитых из пращи. Чтобы смягчить жжение, он носил на лице маску из мха. Однажды утром, слабый и порядком исхудавший, он почувствовал, что лихорадка прошла и что он уже в состоянии проглотить несколько кусков молодой оленины. Это придало ему сил.

Двигаясь днем и ночью, слившиеся воедино конь и всадник нагнали поезд. Для Филиппа пришло время расстаться с верным товарищем. У него не хватило духа убить коня. Привязав его к дереву и крепко обняв напоследок, Филипп ушел, сильно прихрамывая. Еще долго по всему лесу слышалось ржание, потом все смолкло.

Этой ночью Филипп так страдал от боли, что, возможно, покончил бы с собой, если бы в бреду ему не послышался зов:

— Векша! Векша!

Через три дня, безжалостно убив слугу из епископской свиты, он сумел наняться вместо убитого, несмотря на тот ужас, который внушал окружающим. Когда у него спросили имя, Филипп лишь показал на гноящийся шрам на шее. Его и прозвали «хромой-немой».

Ужасные раны, казалось, удесятерили силы молодого человека, поэтому ему поручали самую тяжелую работу: оттаскивать завалившие дорогу деревья, вытаскивать из грязи застрявшие возки, подкладывать большие камни под колеса, охотиться на оленей для княжеского стола, сражаться против разбойников, более или менее скрытно следовавших за поездом и лишь выжидавших подходящей минуты для нападения.

Однажды Филипп собственноручно убил пятерых бандитов. Госслен де Шони захотел взглянуть на смельчака. Несмотря на изуродованное лицо, фигура показалась ему смутно знакомой. Но, благодарение Богу, ни у одного из его людей не было такого исполосованного шрамами лица. Несчастный не мог даже говорить, вероятно, из-за раны, следы которой были отчетливо видны на шее. Как бы там ни было, это был хороший и крепкий слуга. Если этот человек не погибнет и если он будет вести себя пристойно, Госслен готов даже взять его с собой во Францию.

Однако Филипп старался быть осторожным и тщательно избегал Госслена, по возможности держась в стороне от него и епископов. Более всего он опасался проницательного Готье.

В тот злосчастный день, когда он вытащил Анну из-под обломков упавшего в реку возка, Филипп подумал, что его окончательно узнали. Он чуть не выдал себя. Елена мягко взяла женщину из его рук и донесла ее до ближайшего возка.

Раздетая, растертая, согретая теплом разожженных жаровен, княжна пришла в себя. Ее радостная улыбка совсем успокоила и кормилицу, и спешно прибежавших епископов.

— Мне почудилось, что меня нес какой-то молодой и сильный мужчина, — сказала Анна.

— Такие видения даже неприличны для будущей супруги! — воскликнул Роже де Шалон.

Епископ из Мо с трудом сдержался, чтобы язвительным замечанием не поставить под сомнение целомудрие своего коллеги, в молодости бывшего отнюдь не самым добродетельным.

А через некоторое время Елена велела передать Филиппу склянку с притиранием для заживления ран. Взволнованный Филипп узнал мазь, секрет которой был известен только Анне.

«Не зная того сама, она заботится обо мне», — подумал он.

Вскоре храбрость и верность Филиппа внушили уважение его товарищам, постепенно привыкшим к его молчаливому присутствию, его изуродованному лицу, его необычному виду.

Не разговаривая ни с кем, Филипп много слушал и скоро начал понимать язык франкских воинов.

Каждый день он прятался на дереве или под каким-нибудь возком, лишь бы только увидеть хоть мельком княжну, каждый день сдерживал желание броситься к ней и сказать:

— Посмотри, это же я, Векша!

Однажды вечером, на заходе солнца, поезд прибыл к широкой реке. Это был Рейн.

Госслен де Шони велел позвать Филиппа к нему под навес.

— Здесь тебя зовут Немым и Порезанным. Это не христианские имена. Надо дать тебе другое имя. Немой, ты понимаешь наш язык?

«Да», — кивнул головой Филипп.

— Скоро мы ступим на французскую землю. Я отметил твою храбрость. Не знаю вот только, откуда ты, крестили ли тебя…

Филипп энергично закивал головой.

— Ты крещеный? Что ж, это облегчает дело. Я ничего о тебе не знаю, но достаточно хорошо разбираюсь в людях.

Несмотря на изуродованное лицо, ты мне внушаешь доверие, — не могу даже сказать почему. Хочешь поехать со мной во Францию и поступить ко мне на службу? Позже, если ты окажешься достойным, то станешь оруженосцем, и кто знает… Хотя ты и не знатного рода…

Шони заметил гневное, едва, впрочем, обозначенное движение Филиппа.

— …тебя могут произвести в рыцари. Что ты сам думаешь об этом?

Вместо ответа, молодой боярин преклонил колено, протянув меч, отобранный у одного из главарей разбойников.

— Итак, ты мне служишь! Теперь тебе нужно дать имя.

На прибрежном песке Филипп начертал несколько букв под изумленным взглядом Госслена.

— Ты и писать умеешь?! И читать?..

Филипп утвердительно кивнул головой, о чем тотчас пожалел, заметив подозрительный взгляд Госслена.

— Ты, наверное, монах-расстрига?.. Нет?.. Тогда я ничего не понимаю. А я вот не умею читать, — тотчас же добавил он с гордостью, — рыцарю нет в том нужды. Ну, ступай, мне надо теперь подумать.

Готье из Мо оторвал Шони от созерцания букв, начертанных на песке странным воином с изуродованным лицом.

— У вас очень задумчивый вид, Госслен. Что вы тут рассматриваете?

— Сеньор епископ, можете вы мне сказать, что означают эти знаки?

Готье присел на корточки и, недолго посмотрев на письмена, поднялся.

— Это греческие буквы, они значат: Георгий.

— Это христианское имя?

— Конечно! Святой Георгий был одним из семидесяти двух последователей и учеников Христа. Он умер внезапно и воскрес через шесть дней, после того как святой Петр дотронулся посохом до его могилы. Этот святой очень почитается греческими и русскими христианами. Почему вы спрашиваете?

— Просто я увидел эти знаки и хотел выяснить, что они означают.

— Вы видели, кто их написал?

Благодаря смуглому цвету лица Госслена епископ не заметил краски, внезапно залившей щеки начальника отряда.

— Нет, я никого не видел.

— Это, должно быть, сделал один из наших писцов, — сказал епископ, продолжая свой путь.

После его ухода Шони вернулся в лагерь — нерешительный и недовольный собой. Почему человек солгал? Этот вопрос весь вечер не давал ему покоя. Смятение, царившее в его простом уме, было так велико, что он не сразу заметил Филиппа, стоявшего, опершись на копье, недалеко от возка княжны. Колыхавшееся пламя костра, около которого лег Госслен, делало увечья молодого человека еще ужаснее. Каким образом из простого слуги-носильщика он стал одним из стражей? Кто это позволил? Госслен не помнил, чтобы он имел к этому отношение.

Госслен де Шони заснул тяжелым сном. Ему снились люди с обезображенными лицами, беззвучно кричащие и выводящие своей кровью загадочные знаки, которые ничто не могло стереть.

Утром он потребовал, чтобы к нему привели Немого, но того нигде не смогли сыскать. Филипп объявился лишь через три дня, исхудавший и бледный, неся на плечах огромного оленя, которого, улыбаясь, бросил к ногам Госслена. Шони, тронутый таким подарком, даже и не пытался узнать какие-либо подробности. Тем более что очередной отряд разбойников уже два дня как следовал за ними.

— Рыцари, и вы, воины! Будьте настороже, эти бандиты могут напасть на нас в любую минуту. Ну, а ты, что ты хочешь?

Филипп отнял ладонь, которую положил на руку Госслена, и произнес:

— Мертвые.

— Как?! Ты можешь говорить! И что же ты хочешь сказать?

— Все… мертвые…

— Сколько?

— Семь, — сказал Филипп и показал на пальцах.

— Где?

Филипп указал направление.

— Пойдем, покажешь нам.

Филипп вошел в лес. Госслен и дюжина воинов последовали за ним. Через сотню шагов маленький отряд остановился как вкопанный: перед ним лежали семь уже застывших от холода тел. Следы на земле показывали, что борьба была жестокой. У двоих были отрублены головы, еще у двоих вспороты животы. Увидев следы этой бойни, Госслен де Шони со смесью страха и восхищения посмотрел на Филиппа. Каким образом один человек смог разделаться с семерыми бандитами и при этом никто не услышал криков или шума боя? В этом было что-то странное, даже дьявольское.

Госслен встал на колени, широко перекрестился и начал молитву. Воины последовали его примеру. Чуть поколебавшись, Филипп присоединился к ним. Затем последовал приказ подобрать оружие и раздеть убитых.

— Так тебя и вправду зовут Георгием?

— Нет.

— А какое у тебя имя?

— У меня нет больше имени.

Госслен снова недоверчиво посмотрел на Филиппа.

— У каждого человека есть имя.

— Тогда зовите меня Порезанным или Хромым, раз уж меня так прозвали.

Понимая, что он не добьется путного ответа, Шони лишь пожал плечами.

— Хорошо, с этого дня я беру тебя на службу. Ты будешь находиться при мне. Тебе будут давать кров и пищу. У тебя будет право грабить после битвы — но в разумных пределах и за исключением времени большого перемирия. Ты, наверно, не знаешь, что такое Большое перемирие? Это — время, когда каждый рыцарь, каждый воин не должен сражаться под угрозой совершить смертный грех. Рыцари и воины в Большое перемирие должны также относиться с уважением к дамам и защищать вдов и сирот. Мой оруженосец даст тебе одежду. Ты хороший всадник? Тогда тебе дадут коня, и ты должен хорошо заботиться о нем. В противном случае будешь наказан. Что касается оружия, ты уже сам добыл его. А теперь уходи и попроси прощения у Бога за грехи свои. Помни, ты должен преданно служить.

Филипп не очень понял эту длинную речь, но по тону Госслена догадался, что принят на службу. Он преклонил колено и, приложив правую руку к груди, опустил голову в знак согласия. Потом, держа добычу под мышкой, Филипп догнал только что остановившийся обоз. Там, сидя в углу, первый раз со времени, когда покинул русскую дружину, Филипп испытал нечто сродни блаженству. Ему таки удалось! Он находился в французском королевстве! Он дышал тем же воздухом, что и княжна!

Прислонившись спиной к дереву, Филипп поднял к небу свое бедное, в шрамах, лицо. Вдоль одного из страшных рубцов потекла слеза. «Святый Георгий, дай мне сил сдержать свою клятву!»

Горячее дыхание, а потом легкое, похожее на ласку касание вернули его на землю.

— Молния!

Несмотря на боль в ноге, Филипп поднялся одним прыжком, прижал к себе голову заржавшей от радости лошади.

— Молния!.. моя милая!.. ты меня узнала!.. ты меня не забыла!.. О, если бы ты умела говорить! Ты бы ей сказала, что я Здесь, рядом с ней, что ее образ никогда не покинет моего сердца! Молния, скажи ей это…

— Молния! Молния! — закричал оруженосец. — Тебе удалось ее поймать? Это животное просто-таки сводит меня с ума. Она все время старается убежать, кусается, лягается! Получай же!

Филипп ловко выдернул из его рук кнут и, как бы играючи, одним ударом рассек лицо безалаберного оруженосца, которому было поручено ходить за конем княжны Анны.

С яростным криком оруженосец вытащил свой тяжелый меч.

— Мужлан, ты мне за это заплатишь!

Филипп без усилий обезоружил его.

— Остановись! — закричал Госслен де Шони.

Филипп, приготовившийся добить оруженосца, застыл.

— Что тут происходит? — потребовал Госслен де Шони.

Побледнев от ярости и от страха, раненый оруженосец поднялся.

— Этот человек сумасшедший, он набросился на меня.

— Это правда?

— Нет, — сказал Филипп, протягивая кнут и показывая на Молнию, гарцевавшую вокруг него.

— Хочешь сказать, он намеревался ударить коня принцессы?

— Да.

— Ты хорошо сделал, что помешал ему, но за это нельзя убивать. Любопытно, конь радостно приветствует тебя, тогда как он не подпускает к себе никого, кроме принцессы. Ты странный человек. Однажды, когда ты заговоришь, то расскажешь мне все. А пока ступай.

Филипп спокойно вытер свой меч о траву, затем вложил его в ножны. Подошедший повар протянул хороший, истекающий соком кусок оленины, завернутый в лепешку. Филипп поблагодарил кивком головы.

— Ты замечательный убийца людей и зверей. Ты всегда возвращаешься с добычей, — сказал ему повар, облизывая пальцы.

Поев, Филипп пошел искать источник, чтобы помыться, побрить голову и бороду. Когда он вернулся, его спутники осыпали его насмешками. Некоторые из них не мылись с самого отъезда из Киева. Не обращая на них внимания, молодой человек растянулся под одной из повозок, повернувшись лицом к возку, в котором ехала Анна.

Свадебная церемония и коронация стали для Филиппа пыткой. Он хотел забыть об этом, упиваясь плохим вином в отвратительных тавернах пригорода Реймса и сходясь с потрепанными шлюхами и худыми девочками, едва достигшими половой зрелости. Вид его так пугал их, что они закрывали глаза от отвращения и страха. На следующий день после попоек и распутства никто не осмеливался приблизиться к Филиппу. Безумное отчаяние, которое можно было прочесть в его налитых кровью глазах, останавливало как самых смелых, так и самых дружелюбных.

Его не было среди тех, кто сопровождал новую королеву и короля в Санли. Филипп отправился за Госсленом в его владения Шони, где графа ожидали жена и сыновья. Там хозяин оказал храброму человеку, к которому испытывал чувство, похожее на дружбу, весьма хороший прием.

Несколько недель Филипп не видел Анну. Он уже начал понемногу говорить: хриплый и низкий голос добавлял ему таинственности. Притирание, данное Еленой, ускорило заживление ран и уменьшило опухоль. Филипп проводил время, охотясь в обществе старшего сына своего хозяина, девятилетнего мальчика, не отходившего от него и засыпавшего его вопросами. Филипп отвечал, однако, не на каждый из них.

— Мой отец говорит, что ты один из лучших воинов. Сколько человек ты убил?

— Не знаю.

— Я не верю тебе. Отец говорит, что каждый знает, сколько человек он убил своей рукой. Так сколько же?.. Сколько?..

Вопросы наскучили Филиппу, и он ответил:

— Может быть, с десяток.

— Только-то! Мой отец убил тысячи!

— Думаю, что ты преувеличиваешь, сынок.

Уже некоторое время Госслен наблюдал за ними. Он очень гордился уверенностью сына, его ловкостью в обращении с оружием. Порезанный оказался отличным учителем, а маленький Тибо — хорошим учеником.

— Иди, сын мой, возвращайся к своим играм.

— Отец, я не ребенок, развлекающийся играми, я мужчина.

— Ты скоро им будешь, мой сын, скоро… Иди, мне надо поговорить с Порезанным. Да, так вот… Король призывает меня к себе. Мы отправляемся завтра на рассвете… Что с тобой, ты побледнел…

С большим трудом Филипп сдержал радостный крик. Он скоро увидит ее! Кровь в висках стучала как барабан. Господи, благодарю тебя за твою доброту! Я скоро ее увижу!..