Под солнцем Мексики

ПРЫГУН ИЗ КЕБРАДЫ

От Мехико до Пуэблы всего 84 километра. Расстояние небольшое, но близость океана, влажное его дыхание, долетающее сюда, заметно меняют окружающий пейзаж.

Все еще жарко, все еще оставшееся позади сухое нагорье дает о себе знать иссушающим зноем, горячим ветром, пылью. Но кругом другие краски, разнообразие растений, особенно радующих глаз после однообразного пустынного нагорья.

Правда, кактусы и агавы навсегда пленили мое сердце, их ни с чем не сравнимый вид никогда не изгладится из памяти, но европейцу так же непривычно слишком долго оставаться среди их фантастического окружения, как жить среди театральных декораций.

Пуэбла лежит на высоте 2115 метров над уровнем океана, но дождей здесь куда больше, чем в Мехико. Годовая сумма осадков — 1000 миллиметров — превышает вдвое осадки в районе столицы. На улицах Пуэблы густые кроны лиственных деревьев надежно укрывают прохожих от палящих лучей, живые изгороди из цветущих растений оплетают веранды, стены и окна домов, погружая комнаты в прохладу и полумрак.

Старинный город, основанный в 1531 году испанскими завоевателями, сейчас один из крупнейших в Мексике. Здесь живет около 300 тысяч человек. Закладывая новые города, испанцы сохраняли традиционную планировку своей родины, при которой в центре города на большой, вымощенной камнем прямоугольной площади всегда стоит собор.

Пуэбла сохранила традиционную планировку. В ее центре высится старинный собор Сан Домениго. Возле него лепится крошечное кладбище, густо заросшее кустами роз. Тут же на площади, чуть поодаль от собора, столь же древнее паласьо де Габьерно — правительственная резиденция, сложенная из красноватого камня в староиспанском стиле.

Торговые ряды с множеством магазинов и лавчонок, здания археологического и исторического музеев довершают архитектурное убранство площади.

Отсюда берут начало многие прямые как стрела улицы. В их названии сама современность — первое, второе, третье авеню. На главных авеню находятся правительственные учреждения, гостиницы, рестораны, довольно много красивых домов.

Близ площади сохранились остатки старого форта — Фуерто де Лорето. У ворот некогда грозной крепости стоят пушки, вделанные в камни. Сейчас они кажутся наивными игрушками, а ведь когда-то они были грозным оружием!

Пуэбла славится гончарным искусством. Потому то там, то здесь поблескивают плитки майолики. Они вмазаны в карнизы каменных зданий, в купола церквей, в массивные каменные скамьи парков.

Я с удовольствием провел несколько часов в городском музее керамики, восхищаясь коллекциями глиняной посуды, майолики и декоративных плит. Преобладающие цвета — желтый, индиго и голубой — даны иногда в таких неожиданных сочетаниях, что просто диву даешься!

В Пуэбле помимо собора множество церквей. От трезвона колоколов стоит неумолчный гул. Отражаясь от стен узких улиц, этот гул врывается в окна. От него никуда не деться, никуда не уйти.

Первые удары колокола будят меня в шесть часов утра. С непривычки решаю, что это звон часов городской ратуши, и сверяю свои часы с ударами колокола. Но, досчитав до двадцати, безнадежно машу рукой и тут только соображаю, в чем дело.

Церковная служба начинается в несусветную рань и продолжается до позднего вечера. Из церквей, через открытые настежь окна и двери, слышится хоровое пение и молитвы священников. Народу там столько, что я недоумеваю — а кто же работает в учреждениях и на предприятиях?

Любопытство приводит меня в главный собор. Хочется рассмотреть поближе знаменитое распятие, связанное еще с именем Кортеса, которым гордится древний храм. Но почти немыслимо протиснуться сквозь толпу молящихся. Здесь душно, сумрачно, несмотря на множество горящих свечей. Всюду, куда бы ни достигал взор, — деревянные распятия и фигуры апостолов, грубо раскрашенные масляными красками.

За резной деревянной ширмой — исповедальня. Узкое отверстие затянуто цветной тканью. Это «ухо» господа, в которое шепчут свои признания грешники. За ширмой— священник, исповедующий и отпускающий грехи за небольшую плату.

Священники и монахи в черных сутанах встречаются в городе чуть ли не на каждом шагу. И хотя католическая церковь официально отделена от государства еще в 1859 году, фактически она продолжает играть немалую роль в жизни страны и теперь.

Из всего наследия испанских завоевателей католическая церковь оказалась, пожалуй, самой живучей. Церковники имеют собственные семинарии, школы, университеты, свои издательства, газеты и журналы. Главное же — деньги, которые они щедро тратят на пропаганду в самых различных ее проявлениях.

Многочисленные католические организации, храмы, монастыри ведут активную работу и играют немаловажную роль в политической жизни страны.

Церковники пользуются большим влиянием, особенно среди женщин. И если змея, соблазнив Еву, способствовала изгнанию первых людей из рая, то духовенство прекрасно усвоило ее методу — действовать через женскую половину человеческого рода.

И сейчас здесь, в этом старинном соборе, ранним и свежим утром неимоверное количество женщин, и старых и молодых.

Я не решаюсь пройти сквозь толпу поближе к древнему распятию и выхожу на улицу.

В толпе моя обувь оказывается настолько оттоптанной, что уличный чистильщик сапог, не спрашивая, тут же приступает к чистке моих ботинок. Но через несколько минут, когда мы усаживаемся за стол на открытой веранде уличного кафе, этот же самый мальчик пробирается под стол и с еще большей энергией чистит мои ботинки снова.

— Но ты же их только что вычистил!

— Си, си, сеньор, — лепечет мальчуган и умоляюще смотрит из-под белой скатерти, делая мне какие-то знаки — не то помолчать, не то смириться.

Заканчивая работу, он при помощи бархотки вызывает особый громкий скрип, означающий, что обувь вычищена до блеска и скрипа.

Я протягиваю под стол песо. Он радостно мотает головой и лезет под соседний стол.

Жара в городе немилосердная. С утра мы направляемся в штаб борьбы с малярией договориться о поездке в места, где ведется обработка жилищ ДДТ от комаров. Устаем и зверски хотим есть. Отыскиваем ресторанчик под обросшим вьющимися растениями навесом. Здесь, как и всюду, чисто, уютно. В вазочках, висящих вдоль стен, свежие цветы. В клетках поют знаменитые доминиканские канарейки. На крошечной эстраде ухитряются разместиться трое марьячис — бродячих певцов с гитарами. Марьячис можно встретить повсюду. Везде они желанны. Перебирая струны, вполголоса, но с большим чувством они напевают грустную, задушевную мелодию. Голоса их гармонично переплетаются, замирают, взлетают вдруг на верха, дрожат и, словно о чем-то плача, постепенно замирают.

Нам приносят кофе, но он стынет в чашках; мы слушаем марьячис, погрузившись в думы. Ловлю себя на мысли о том, как было бы хорошо сейчас пить чай с земляничным вареньем на даче в Подмосковье. Очутиться бы сейчас в березовой роще где-нибудь под Загорском…

— Сеньор, — обрывает мои мечты стройный юноша. Он волочит прямую, как палка, ногу, и это совсем не вяжется с его юношески свежим лицом. Тонкими пальцами он перебирает ленты неразрезанных разноцветных билетов.

— Купите, сеньор, хоть один! — просит он умоляюще. — Вы сможете выиграть уйму песо и сделаетесь богачом. Клянусь святой мадонной, в этой пачке самый крупный выигрыш! — Он подкупающе улыбается, показывая белые зубы.

Я усаживаю юношу за стол и пододвигаю ему чашку кофе. По возрасту он мог бы быть мне сыном.

— Спросите, что у него с ногой, — прошу я своих спутников.

Юноша долго медлит с ответом, посматривая вокруг. Он отпивает несколько глотков кофе и что-то быстро говорит по-испански.

Мои друзья переводят его рассказ.

— Родители мои были циркачами, и я работал с ними. Трапеции, веревочные лестницы, канаты, затяжные прыжки под куполом цирка были нашим любимым занятием. Мы летали там, словно птицы, ловя друг друга за руки, понимая с полуслова. Отец бросал меня, я делал в воздухе сальто и попадал в теплые руки матери. А какие высокие прыжки с упругих трамплинов мы совершали все вместе под грохот аплодисментов!

Глаза юноши горят восторгом, он широко улыбается и вдруг сникает, горбится, на лице его возникает гнев. Совладав с собой, он отпивает кофе и продолжает:

— Повадился к отцу ходить один старик с хищным, как у ястреба, лицом. Сам когда-то циркач, он просил отца отдать меня на обучение в Акапулько. Нужен был ему я для прыжков со скалы в воду. Есть там такой смертельно опасный номер. Поручить его можно не каждому. Старик соблазнял отца, суля большие деньги. Но отец гневался, отказывая ему наотрез. В последний раз он так рассердился, что прогнал старика пинками. В тот вечер мы были под куполом. Гремел оркестр, сверкали прожекторы, мы с матерью стояли наверху. Отец висел на коленях, цепляясь ими за раскачивающуюся трапецию. Ему навстречу, вися также вниз головой, мчалась мать, и вот всего секунды не хватило, ровно секунды… Отец, не достав рук матери, пролетел, минуя сетку, вниз. Я видел, как он ударился о барьер, размозжив голову. Кубарем ринулись мы с матерью вниз по веревкам, но отец уже был мертв. Долго она убивалась возле него, стоя на коленях.

Мы похоронили отца. Вскоре мать умерла от туберкулеза, вернее, с горя. Уж очень она его любила. Оставшись сиротой, я продолжал работать в цирке. Платили мало, и тут стал опять приходить старик, обещая мне золотые горы. Долго я крепился, помня слова отца, да под конец смалодушничал, не устоял и очутился в Акапулько.

Знаете ли вы, что такое Акапулько? О, это чудесный город-курорт, с пальмовыми аллеями, белоснежными отелями и пляжами! Там много богатых туристов. Для них придумали особый аттракцион — прыжок ночью со скалы в воду. Не обманул старик, зажил я там отлично. На афишах видел себя висящим, как ласточка, над водой возле скалы.

Ровно в час ночи я готовился к прыжку с высоты 118 футов прямо в воду. Весь фокус состоял в том, чтобы при падении со скалы угодить как раз в приливную волну, и не на секунду позже. Иначе гибель. Прыгал я в узкий морской фиорд Кебрада глубиной всего в 12 футов. Все дно его усеяно острыми камнями. Поэтому я заранее осматривал скалу, привязывал на веревке белый лист пергаментной бумаги, чтобы видеть в опасную минуту линию прибоя.

К назначенному часу всегда собиралось много зрителей. Публика сидела на веранде, приклепанной к рельсам, вбитым в скалу.

Строго по часам я начинал подготовку к полету. Взбирался к площадке скалы Ла Кебрада, расположенной над фиордом. Яркий луч прожектора, не отставая, следил за мной.

Признаюсь теперь, хотя я и попривык тогда к ночным прыжкам, всякий раз мне было страшно. Но я ничем не выдавал своих ощущений. Старик требовал от меня молитвы, просьбу к богу о благополучном свершении. Он говорил мне, что это очень «выигрышно». Во время молитвы слабонервные сеньориты лишались чувств. Но я не молился, а разговаривал с отцом: «Я обещаю тебе, что прыгаю последний сезон и брошу это ремесло навсегда. Стану продавцом лотерейных билетов. Ты уж не сердись на меня!»

Сомкнув ноги и подняв высоко два зажженных факела, я становился на край площадки. На веранде, где расположились зрители, погашены все лампы. Нетерпеливо шарит луч прожектора, готовый ринуться вместе со мной вниз. Пора! Я лечу, раскинув факелы в стороны, чувствуя напряжение в каждой мышце. Зрителям видны две огненные линии и белая черточка летящего, словно ласточка, человека.

Сколько раз рассекал я холодную, соленую волну фиорда и, проскользнув в ее недрах, благополучно всплывал. С балкона слышались аплодисменты, гремела музыка. Но однажды все произошло иначе. Я опоздал всего на полсекунды, как просчитался и опоздал некогда отец. Проклятая волна ушла, не подождав меня, утянув с собой лист бумаги. Я упал в обмелевший фиорд возле самой скалы. Меня выловили, когда я был еще без сознания.

Рассказчик смолк, грустно опустив голову, словно вспоминая, что произошло потом.

— Сколько за эти билеты? — спрашиваю я, беря голубую полоску.

— Десять песо.

Расплатившись за билеты, я кладу их в карман пиджака юноши.

— Но, сеньор!.. — восклицает он, хватая меня за руку.

— Может быть, ты выиграешь на них что-нибудь. Желаю счастья!