Повесть о детстве (Художник Р. Гершаник)

ЧТО ТАКОЕ ХОРОШО

Сема вошел в комнаты, вымыл руки, поправил сползшую набок подушку на кровати дедушки и, сняв ботинки, принялся рассматривать свои босые длинные ноги.

Вскоре это занятие наскучило ему, и он подошел к зеркалу. Когда-то, в хорошие дни, он любил подолгу стоять возле зеркала, корча смешные и страшные гримасы, причудливо хмуря брови, выставляя вперед нижнюю челюсть. Любил он зачесывать наверх волосы — в эти минуты Сема казался себе взрослее, старше. Он очень хотел быть большим. Сема знал свое лицо наизусть и сейчас, с тоскливым любопытством взглянув на себя, он удивился; резкие морщинки легли у рта, нос вытянулся, щеки, покрытые коричневыми веснушкам, ввалились, и только большие глаза его, серые и угрюмые, блестели по-прежнему. «На черта стал похож, — зло подумал Сема, — цапля какая-то!»

Бабушка с волнением следила за ним. И в дедушке и в Семе она не любила одного — молчания. Молчание не сулит ничего хорошего. Наконец, не вытерпев, она спросила:

— Что ты ходишь из угла в угол? Почему ты молчишь? Случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось. Не нравлюсь я Гозману. Рассчитал. Запах от меня плохой!

— Ты слишком много стал понимать, — сухо сказала бабушка. — В твои годы нужно уважать старших.

Сема ничего не ответил, и молчание его еще больше разозлило бабушку.

— Мальчик не держится на одном месте. На что это похоже? Куда это годится? Знал бы дедушка про твои фокусы… А что будет теперь? Ты, наверно, думаешь, что для тебя новые магазины построят. Ты, наверно, думаешь…

— Оставьте, — оборвал ее Сема, — я ничего не думаю.

За окном промелькнула широкая фигура Трофима. Увидев его, бабушка всплеснула руками и заворчала:

— Вот он идет. Что он крутится, этот русский? Только его не хватало, и сколько раз я уже говорила: он тебе не пара.

Трофим помешал бабушке. Она холодно взглянула на него и нехотя ответила на поклон. Подмигнув Семе, Трофим быстро засунул в карман желтую панамку, поставил на стол туго набитый узел и, обратившись к бабушке, сказал:

— Давайте присядем!

Сема повторил его слова по-еврейски.

— Какие у меня с ним дела? — недоуменно повела плечами бабушка. — Какие дела? — и села.

Трофим быстро развернул узел. Не глядя ни на кого, он вынул две пары теплого белья, синюю фланелевую рубашку, три пачки табаку и высокие блестящие калоши. Каждую из вещей он внимательно рассматривал и клал возле бабушки. Выложив все, он постоял с минуту в раздумье, потом, хлопнув себя по лбу, засмеялся:

— Самое главное забыл. — Он полез в карман и вынул свернутые в клубок шерстяные носки. — Мать сама вывязала, а я и забыл. Вот была бы обида!

Сема с удивлением смотрел на груду вещей.

— Галантерейный магазин… — задумчиво сказал он. — Можно открывать оптовую торговлю.

— Что он хочет? — растерянно спросила бабушка.

Сема не успел ответить. Трофим наклонился к ней и, указывая пальцем на вещи, тихо сказал:

— Сыну, туда. Понимаете?.. Туда, — повторил он и взмахнул рукой.

Но бабушка ничего не поняла. Взглянув на Сему, она спросила опять:

— Что он хочет?

— Ничего он не хочет. Сами не догадываетесь? Ведь это папе сделали посылку. Папе! — И, обратившись к Трофиму, Сема деловито спросил: — Это от себя?

— Куда мне, — засмеялся Трофим. — Это от нас!

Бабушка хотела что-то сказать, протянула руки к Трофиму, потом схватила коски и, прижавшись щекой к колючей шерсти, громко заплакала.

— Ну, это уж вовсе ни к чему… — проворчал Трофим. — И чего плакать? Вот народ!

— Это она от радости.

— Привычка у нас — от горя плачут, от радости плачут!.. Ну, как там твой хозяин?

— Рассчитали меня — вот что.

— Рассчитали? А ты зачем нос повесил? Подними сейчас же!.. Моисей вот привет шлет.

— А где он? — встрепенулся Сема.

— Где положено, — уклончиво ответил Трофим. — Жив, здоров, сам ходит, вам кланяется!

— Не взяли его?

— Какое там! Брали. Но что с ним сделаешь — в Трегубы возили, все в один голос говорят: Айзман, и только, даже бородавка на губе вроде отцовской.

— Здорово! — с восхищением воскликнул Сема. — Какой у нас Моисей, а?

— Тобой недоволен.

— Мной?

— Если, говорит, в нем есть кусочек от его папы, надо ему ремесло в руки. На фабрику Сему — так и пишет. Не выйдет из него купец, не та порода.

Услышав имя Моисея, бабушка подняла глаза:

— Что с Моисеем?

— Ничего! — радостно ответил Сема. — Все хорошо. А меня на фабрику.

— Что ты болтаешь? — встревожилась бабушка. — На какую фабрику…

— Ремесло в руки!

— Хорошее дело! Оттуда через полгода калеки выходят. Еще тебя там не хватало!

— Трофим говорит — меня там делу научат. А, бабушка?

Бабушка молчит.

— Трофим говорит — мастеровым я стану. А, бабушка?

Бабушка молчит.

— Ну, чего ты молчишь? — обиженно спрашивает Сема. — Разве лучше, чтоб на мне Гозман ездил? Посмотри на меня. Разве во мне не сидит кусочек от моего папы? И разве он плохой, этот кусочек?

Бабушка улыбается, смотрит на Сему, на Трофима и вытирает кончиком платка мокрое от слез лицо.

— Нет, внучек, он совсем не плохой!

— Ну, вот видишь! — загорается Сема. — Так почему ты думаешь, что мне нужно сидеть возле печки? А? Ты помнишь, что хотел узнать дедушка? Он хотел узнать, что такое хорошо. Он не хотел верить другим на слово. Узнал он? Нет. Так почему бы мне не попробовать? Может быть, я все-таки докопаюсь, где оно лежит — это хорошо!

— Дай бог, — тихо говорит бабушка.

Через два дня Сема был принят учеником на фабрику Айзенблита и в конторе получил свой рабочий номер. Рано утром прошел он в цех, с удивлением вдыхая незнакомый, крепкий и острый запах мокрой кожи.

Рабочие, которых он видел сегодня впервые, то и дело останавливали его, подробно расспрашивали о здоровье деда.

Все они, точно сговорившись, повторяли, что мальчик весь в отца: одни глаза, одни брови, — просто вылитый отец! Сема заметил, что людям было почему-то особенно приятно находить в нем это сходство, и какое-то неясное, новое, радостное чувство, названия которого он еще не знал, овладело им.