Повесть о детстве (Художник Р. Гершаник)

СЕМА — НЕ РЕБЕНОК

Тревоги остались позади, и веселое настроение вновь вернулось к Семе. Все-таки жизнь — интересная вещь, даже если в местечке не ходит конка.

Живой человек, если он еще ходит своими ногами, горевать не должен. Вот, допустим, у Гозмана есть такой служащий — Ланцет. Он очень худой и от этого страшно переживает. Такое трудное положение… И действительно, Ланцет очень худой, и кажется, что он весь состоит из палок: две палки внизу, две палки в рукавах и самая тоненькая палка — та, на которой он носит свою голову. Одним словом, Ланцет — не красавец, и влюбиться в него с первого взгляда нет никакой возможности.

Но кто сказал, что это навсегда? Ланцет — живой человек, и всякое бывает! Есть, например, такая болезнь, что если после нее не умирают, то появляется волчий аппетит, и человек начинает поправляться. Или совсем другой случай. Пейся рассказывал, как делали кресло: взяли обыкновенный худой стул и стали его обивать каким-то войлоком, подсыпать опилки, и стул так распух и заважничал, что попробуй теперь сесть на него. Жизнь! В жизни всякое происходит!

И не надо горевать… Сема шел на работу, потихоньку напевая забавную песенку деда:

Но, как всегда, Семе и сегодня не повезло с пением, потому что он встретил Пейсю.

— На работу? — охрипшим голосом спросил Пейся.

— Нет, — серьезно ответил Сема, — рыбу ловить.

— Хорошее дело, — согласился Пейся, как-то странно поворачивая голову. — Я знал одного человека, он забросил на ночь невод, а сам лег на краешек сетки и уснул. Проснулся, смотрит, он уже в реке, — оказывается, ночью его утащили рыбы. Он, конечно, сильно расстроился.

— Знаю, — сказал Сема, испытующе всматриваясь в красное лицо Пейси. — А ну-ка, поверни ко мне голову!

Пейся повернулся всем туловищем.

— Я же прошу повернуть голову.

— Не могу, — растерянно прошептал Пейся, указывая пальцем на воротник.

Сема быстро расстегнул черненькую куртку Пейси и остановился в изумлении. На розовую наволоку Пейся напялил галстук, который сразу был серым, малиновым, бурым и кремовым. Галстук так туго стягивал шею, что лицо Пейси покраснело: поворачивался он сразу лишь корпусом и говорил каким-то сдавленным, чужим голосом.

— Где ты это выкопал? — сердито спросил Сема, ткнув пальцем в галстук. — Это же хвост жар-птицы!

— Вы ничего не понимаете! — прохрипел Пейся, обижаясь и переходя на «вы».

— Ну, и умрешь к вечеру.

— Типун вам на язык! — торопливо пробурчал Пейся и, с трудом сняв галстук, зажал его в правой руке.

— Хорошо, — успокоившись, улыбнулся Сема. — Теперь я могу идти на работу. А хомут свой повесь на гвоздик.

— Сам знаю, — надув губы, проговорил Пейся, с нежностью глядя на галстук. — Наверно, завидуешь?

— Да, — согласился Сема, — сплю и во сне вижу.

Времени оставалось мало, и он быстро зашагал, покинув у лавки обиженного приятеля. Около фабрики Сема увидел городской фаэтон с поднятой крышей. Кучер, ловко спрыгнув с облучка, расстегнул кожаный фартук, и на землю осторожно сошла какая-то женщина в шапочке, похожей на кастрюлю, перевернутую дном вверх; за дамой выпрыгнула девочка с голубым бантом; потом, опираясь на палку, вылез мужчина с лицом постаревшей мыши, в пальто с бархатным воротником. Навстречу им выбежала «мамаша» и, широко улыбаясь, принялась целовать девочку, потом даму, потом мужчину, громко, со свистом чмокая.

Войдя в цех, Сема столкнулся с Лурией.

— Видел? — спросил он Сему.

— Видел.

— А с каким вкусом они целовались, ты заметил? Как эта мадам ни вертелась, ей все-таки пришлось поцеловать «мамашу».

— А кто они такие? — спросил Сема.

— Не знаю, — пожал плечами Лурия, — наверно, ее родственники по мужу.

— Наверно, — кивнул головой Сема, — Это я им в городе письмо заносил.

Сема опустился на табурет и принялся за работу.

«Боже мой, — думал он с тоской, — целовать такую ведьму! Недаром сын бежит от нее!»

— Ну как, Сема, — крикнул со своего места Лурия, — твое здоровье уже поправилось?

— Слава богу, — улыбнулся Сема.

— Я это сразу заметил. Раз, думаю, Сема стал меньше петь, значит, дело идет к выздоровлению. А скажи ты мне, пожалуйста, когда ты научишься опрокидывать стопку?

— Не знаю, — смутился Сема, — от нее так пахнет…

— Неудачник! — расхохотался Лурия. — Кто же ее нюхает? Нюхают корочку хлеба и запивают стаканом воды!

Шац громко чихнул. И Лурия, указав на него, сказал:

— Вот видишь. Правда!

— Он тебя научит, — засмеялся Антон. — Мне пить нельзя. У меня голос. А тебе можно.

— У меня тоже кое-какой голос, — неуверенно произнес Сема и замолчал.

К концу дня, собрав свою и чужую работу, Сема направился в контору к приемщику. Но приемщик куда-то вышел, и «мамаша», сердито взглянув на Сему, принялась осматривать обувь. Она была чем-то очень рассержена, и Старый Нос это сразу почувствовал.

— Куда смотрит этот каблук? — опять спросила она, стуча туфлей по столу.

Теперь уже Сема знал, как отвечать, и, подняв глаза на «мамашу», сказал:

— Каблук смотрит вниз. Он задумался.

«Мамаша» вздрогнула и еще более сердито спросила:

— А куда смотрит этот каблук?

— Он смотрит на дверь. Он хочет уйти.

— Это ты, кажется, хочешь уйти, — закричала «мамаша», с неожиданной силой отталкивая мешок, — но ты еще побудешь здесь!

— В этой комнате? — тихо спросил Сема, предчувствуя бой и вспоминая все свои поступки. Может быть, за то, что пошутил с ней тогда? Хорошо! Он выпрямился и посмотрел на «мамашу».

— Это я тебе заняла два рубля?

— Как раз вы, — признался Сема.

— И это ты мне натворил вместо спасибо?.. Да?

— Что? — искренне удивляясь, спросил Сема.

— Он еще смеет спрашивать? — рассвирепела «мамаша» и так хлопнула ладонью по столу, что связка ключей, висевшая у ее пояса, задрожала и зазвенела. — Он еще пучит на меня глаза!

Сема тяжело вздохнул и расстегнул ворот рубашки. История оказывалась темной и загадочной.

— Ты в город ехал?

— Ехал, — признался Сема и опустил глаза.

— Смотри мне в глаза! — закричала «мамаша» и толстая синяя вена вздулась у нее на шее. — Смотри прямо в глаза!

Черт его знает, что делать с этой старушкой: то ей плохо, что он выпучил глаза, то ей не нравится, что он опустил глаза. Сема попытался сделать так, чтоб глаза не были выпучены и не были опущены, но «мамаша» усмотрела в этом новое преступление.

— Ты еще гримасы корчишь, мамзер!

Сема молчал.

— Я тебе дала отнести пакет.

— Я его отнес и вручил в собственные руки.

— Кому?

— Какой-то женщине…

— Моей двоюродной сестре, — перебила его «мамаша».

— Вашей двоюродной сестре, — покорно повторил Сема.

— И что она тебя спросила?

— Как ваше здоровье.

— И что ты сказал?

— То, что вы велели.

— Что?.. — закричала с новой силой «мамаша», и над верхней губой у нее выступили капельки пота. — Говори, что ты сказал?

— Я сказал… — Сема почти с нежностью взглянул на «мамашу» и заговорил жалобным голосом: — Я сказал, что хозяйке очень плохо, что она еле передвигает ноги, что она болеет всеми болезнями, что она… — Сема остановился в нерешительности. — Что она уже одной ногой на том свете…

— Кто тебя просил? — всплеснула руками «мамаша».

— Вы! — твердо ответил Сема. — Вы мне велели передать, что вы еле дышите.

— Иди сговорись с этим истуканом! А ты знаешь, что ты наделал? Ты наделал такой переполох среди родственников, что они уже сегодня прилетели получать наследство. Они уже испугались, что они зевнут свою часть!

Сема молчал, с трудом сдерживая смех. Теперь он уже понял, почему у родственников «мамаши» были такие кислые лица и почему они так лениво целовались. Действительно, радости мало. Они по дороге уже подсчитывали деньги. И вдруг — здравствуйте пожалуйста! — покойница жива.

— Что ты стоишь, как пень? — вспомнила о нем хозяйка. — Чтоб глаза мои тебя не видели! Слышишь? Чтоб ты не смел стоять около меня! Слышишь? И я еще поговорю с твоей бабушкой, каторжник!

— Мне можно идти? — вежливо спросил Сема.

— Он еще спрашивает! — возмутилась «мамаша», опускаясь на стул и тяжело дыша.

Сема тихонько вышел в коридор, потом, постояв немного, возвратился назад и, вынув из штанов кусок мела, быстро нарисовал на дверях тощую птицу с огромным клювом. «Очень похоже», — подумал он, с восхищением глядя на свой рисунок. Интересно, какое у нее будет лицо, когда она увидит это.

Вечером бабушка куда-то уходила, потом, вернувшись, плотно закрыла все двери и позвала Сему к себе. У нее был суровый, озабоченный вид. «Началось, — подумал Сема. — Интересно: сегодня рассчитали или рассчитают завтра?»

— Сядь здесь, — тихо сказала бабушка.

— Сел, — сообщил Сема.

— У тебя злой язычок.

Сема пожал плечами:

— Язык как язык.

— Зачем ты разозлил хозяйку? Ты думаешь, работа валяется на тракте. Или ты ждешь наследства откуда-нибудь?

Сема молчал. Бабушка продолжала с тихой горечью:

— Я забросила кур. Я отказалась от места в резницкой. Ты начал зарабатывать. Так нет! Надо было тебе нагрубить хозяйке… Она имеет к нам жалость, и ты не уволен.

— Нет? — удивился Сема.

— Пока нет. Но ты же уже должен понять, Сема, — с важностью произнесла бабушка, — что ты уже давно не ребенок! Ты взрослый человек.

— Что, что? — переспросил Сема, не веря своим ушам.

— Ты уже не ребенок! — повторила бабушка, укоризненно качая головой. — Тебе должно быть стыдно!

Ему должно быть стыдно! Это интересно. А ей? День и ночь она твердила, что Сема ребенок, и гладила его и вздыхала. А теперь оказывается, что Сема уже не ребенок, а взрослый человек. Семь пятниц на неделе у этой бабушки.