Повесть о детстве (Художник Р. Гершаник)

ДОБРАЯ УСЛУГА

После поездки в город Сема стал молчалив и угрюм. Шутки Пейси не веселили его. Все реже появлялся Сема на улице, и бабушка с тревогой всматривалась в его похудевшее лицо. «Может быть, ты болен?» — спрашивала она, но Сема знал, что болезни нет никакой, а было что-то другое, большое и неспокойное, чего он сам не мог объяснить себе. Роясь в книгах, Сема нашел рассказ о беззащитной принцессе, глупой и доверчивой. Но принцесса не вызвала в нем сочувствия, потому что она была вялая, хворая, милостивая к своим недругам. Она их прощала, а они смеялись над ней. «Ну и дура!» — пробурчал Сема, отбрасывая в сторону книжку. Не этого искал он в рассказах.

Жил в местечке чудак учитель Мотл Фудим. Он готовил молодых людей к экзаменам на звание аптекарского ученика. Но так как будущих провизоров было мало, он часто голодал, не имея заработка. В свободное время Мотл придумывал замысловатые конструкции дверных замков, и воры, пользуясь их несовершенством, таскали у него последнее. Но это не пугало Фудима. Узнав о происшедшей краже, он возбужденно потирал ладони и кричал:

— Интересно, интересно! Посмотрим, как они открыли мой замок!

Учитель прибегал домой и внимательно изучал дверь; что похитили в его комнате, он не хотел знать.

— Вы мне говорите — рубашки, рубашки! — тяжело вздыхал он. — Разве это лезет мне в голову? Третий замок выдумываю — и все не то!

Он был чудак, этот Фудим, худой, маленький, большеголовый, с тяжелой гривой священнослужителя. Глаза его, всегда выпученные, придавали лицу удивленное выражение, и, когда учитель смотрел на человека, всем казалось, что сейчас он должен обязательно спросить: «Что вы? Не может быть!» — или еще что-нибудь в этом роде. Сема пошел к Фудиму за книгами для чтения. Учитель был действительно удивлен просьбой молодого сбивщика и так выкатил глаза, что Сема испуганно подумал, а вдруг они выпадут. Но все обошлось благополучно. Фудим, порывшись в ящике, вынул какие-то две книжки и протянул их Семе.

— Читайте… — рассеянно сказал он и указал на дверь: — Я сейчас сделаю такой замок, что даже святой дух не войдет без ключа!

До позднего вечера сидел Сема, склонившись над столом, и встал, когда почувствовал, что силы покинули его и сон охватывает тело. Утром Сема тщетно пытался вспомнить прочитанное. Слова, люди, поступки — все смешалось в его памяти, и он просто не мог понять, что к чему.

Вторая книга оказалась легче, но, читая, он пугался ее желчных слов, ее угроз и прорицаний.

«Я господь бог ваш, — читал Сема, — вывел вас из земли Египетской, сокрушил шесты ярма вашего и повел вас с поднятой головой. Если презрите уставы мои и законы мои отвергнет душа ваша, то я с вами поступлю так: пошлю на вас ужас, чахотку и горячку, томящие глаза и мучающие души, и будете сеять напрасно семена ваши, и съедят их враги ваши. И будете поражены перед врагами, и будут властвовать над вами неприятели, и побежите вы, хотя никто не гонится за вами».

Сема переводил дыхание, вытирал выступавший на лбу холодный пот и читал дальше:

«И сломлю гордыню вашего могущества и сделаю небо ваше, как железо, и землю вашу, как медь… И вселю робость в оставшихся из вас, и погонит их шелест свеянного листа!..»

Сема никогда не продавался размышлениям — есть бог или нет. Может быть, есть и, может быть, нет. Когда Семе было плохо, он вспоминал о боге и даже шептал тихонько перед сном молитву: «Шма исроэл аденой, элоейну, аденой эход». Все-таки, если сказать откровенно, к кому Сема может толкнуться со своими делами? К губернатору? Нет. К исправнику? Нет. К царю? Конечно и конечно, нет.

Остается один бог, с которым можно говорить в любое время и сколько вздумается. Уж кто-кто, а бог был дан в полное Семино распоряжение. И в последнее время Сема все чаще и чаще спрашивал его: «Если ты такой мастер на все руки, что в какую-нибудь неделю сотворил небо и землю, свет и тьму, вечер и утро, зелень и деревья плодовитые, светила и птиц крылатых и, мало этого, образовал еще человека из праха земного и вдунул ему в ноздри дыхание жизни, — если ты такой мастер, так почему ты не мог пальцем пошевелить и спасти маму, если не маму, так папу, если не папу, так деда? Тут что-то не то».

И, читая ворчливые, злые слова бога — «и сделаю небо ваше, как железо, и землю вашу, как медь», Сема думал: «Неужели Иегова, этот пухлый, розовенький еврей с бородой, похожей на облако, неужели он такой злой и мстительный? Если надо спасать, до него не дозовешься, если надо проклясть — пожалуйста, он тут как тут! Нет, здесь что-то неладно».

Сема откладывал толстую черную книгу и шел в синагогу. Он стоял позади всех, надвинув на брови вылинявший картуз, настороженно прислушиваясь к молитве. Красиво и весело пел молодой кантор, невнятно бормотали старики, как будто слова запутывались в их бородах и не могли выбраться. А наверху громко и шумно рыдали женщины, и их покрасневшие лица были мокры от слез. «Почему сюда так часто приходят просить? — спрашивал себя Сема. — И всё просят и просят!» Он не находил ответа и сам начинал молиться, потому что бог его знает, как быть с богом? И так плохо, и этак не очень хорошо.

А жизнь двигалась своим чередом. Осыпалась акация возле дома дедушки, шуршали под ногами желтые листья яблони, все чаще шел дождь, тихий, утомительный и такой мелкий, что его не было видно. Наступала осень. Только иногда ночью, совсем редко, живые молнии прокалывали небо, тяжелый гром рушился на крыши местечка, сверкая, падали капли дождя, и казалось, что сверху сыплются искры.

Осень лишила Сему реки. Берег покрылся грязными водорослями, желтоватой тиной, сбитым камышом. Часами сидели Сема с Антоном и Пейсей на мокрой скамье палисадника, и Антон тихо пел незнакомые Семе грустные песни:

И Сема тихо вторил ему:

— Хорошо ты поешь, Антон, — с завистью говорил Пейся. — Когда у человека тут тесно, — он ударял себя по груди, — петь хочется, Антон!

Антон рассеянно смотрел на него и затягивал:

Потом они вставали и шли трое, босые, дощатым тротуаром, перекинув через плечо связанные шнурками ботинки.

— Ребятушки, — вздыхал Антон, — в городе артисты есть, какие артисты! Ничего не делают, только песни поют. И если б сказали мне: можно, иди, — всё бросил бы! В городе — это жизнь! Музыка играет с утра до ночи…

Однажды, так вот гуляя в сумеречный, дождливый вечер, подошли они к дому Лурии.

— Зашли, что ли? — спросил Антон, дергая ручку двери. — Биня-то дома остался.

— Как будто остался, — неуверенно согласился Сема. — Они еще Фрайману деньги должны.

— Ну, да зайдем, — повторил Антон, — посидим, пока хмара пройдет!

Они ввалились в комнату. Хозяин сидел у стола босой и парил мозоли в высокой чашке с кипятком.

— Мы вам, кажется, помешали? — вежливо осведомился Пейся.

— Помешали? — удивился Лурия. — Нет! Жена поставила на печь две цибарки: если хотите, можете тоже попарить!

Пейся поспешно отказался и так уставился в покрасневшие ноги хозяина, что старый Лурия, смущаясь, сказал:

— Не смотрите так на мои мозоли. Я боюсь, что вы их сглазите.

— А где дети? — улыбаясь, спросил Сема.

— Не знаю, — пожал плечами Лурия, — у каждого есть дела, а заработок только у меня.

Гости молчали, и хозяин, внимательно оглядев всю тройку, спросил:

— Может быть, вы хотите выпить, так шкалик уже на столе.

— Нет.

— Так чего же вы пришли? — возмутился Лурия.

Но друзья не успели ответить — в комнату без стука ввалился Майор, старый знакомый Семы, приказчик Магазаника, человек с рассеченной губой и ленивыми, как у кошки, глазами.

— Ой, боже мой, — закричал он, — я не выдержу!

— Тихо, — засмеялся Лурия. — Не пугайтесь! Это родственник моей жены. Он любит шутить.

Но Майор не шутил, он бегал по комнате, стонал, хватал себя за волосы. Наконец, обессилев, упал на стул и заплакал, громко всхлипывая и причитая, как женщина.

— Главное, обидно мне, — кричал он, тяжело дыша, — за что все это? За что, бог мой родной, ты наказываешь меня?

— Перестань уже! — возмутился Лурия, стукнув кулаком по столу. — Жена умерла?

— Нет, — затряс головой Майор, — как раз все здоровы.

— Здоровы? — переспросил хозяин. — Тогда пойди вылей на голову ведро с колодца, и все пройдет!

Семе не приходилось видеть плачущих взрослых мужчин, и он уже был не рад своему посещению.

— Пойдемте, — тихо сказал он Антону, — хмара прошла!

Они встали.

— Нет, — неожиданно воспротивился Майор, глядя на них красными испуганными глазами, — я хочу, чтобы все знали. Я хочу, чтоб вся Россия знала… — Он выпил залпом высокую стопку водки и торопливо заговорил: — У кого я служу? Я служу у Магазаника. Десять лет я меряю аршином его мануфактуру. Вы это знаете? — обратился он к Антону. (Антон кивнул головой.) — Хорошо, — продолжал Майор, хватаясь за волосы, — он мне делает честь! У него все родные, а я так… просто. И вот настало мое время идти в присутствие, еще год тому назад. Хорошо, Магазаник зовет меня к себе и говорит: «Царь Николай перекрутится без тебя, у него солдат хватит. А твоей семье нужен ты, и в лавке тоже будет трудно без твоих золотых рук. Одним словом, я плачу за тебя сто рублей, и ты не годен. Но на всякий случай, — говорит он мне, — понемногу истощайся, чтоб у тебя не был слишком богатый вид!..» Один бог знает, сколько я выпил черного кофе, сколько я проглотил дыма и не спал ночей! Утром я приходил на службу — господин Магазаник смотрел на меня и хвалил мое лицо. «Молодец, — говорил он, — уже желтый, как лимон! Я даю сто рублей, а ты делаешь вид!» Так мы вместе старались. Я говорил жене: «Теперь уже дело верное: вид делает свое, деньги — свое, и я остаюсь дома. В две руки всё легче!»

— Ну и что же? — заговорил Пейся, теряя терпение. — Вас все-таки взяли?

— Нет, не взяли! Я пришел на комиссию, врачи пощупали, постукали и дали белый билет. Я вернулся домой, мы немножко поплакали от радости, конечно, и я пошел благодарить хозяина. Господин Магазаник вышел ко мне и сказал: «Чужое горе — мое горе, кто плохой друг своему единоверцу, тот плохой сын своему богу». — «А как же будет с деньгами?» — спросил я. «Мне это не спешно, — ответил хозяин, — по частям отдашь сто рублей, и никаких процентов мне, конечно, не надо!»

— Очень любезно с его стороны, — не удержался Пейся.

— Любезно, — согласился Майор. — Восемь месяцев я выплачивал частями долг. И можете поверить, что жене я горжетки не покупал и у детей, извините, не было лишней рубахи. Наконец я выплатил эти сто рублей, и все пошло хорошо. Но вдруг вчера мы сидели с конторщиком Меером, и он мне под большим секретом говорит… и что он мне говорит? Что господин Магазаник таки хотел внести сто рублей, но, когда он увидел, что я таю на его глазах, он решил, что все обойдется без него, и сто рублей он пока оставил у себя. Вы понимаете?

— Что же вы? — спросил Сема, хватая Майора за пиджак. — Он вам вернул ваши деньги?

— Деньги… — пожал плечами Майор. — Откуда? Я продолжаю делать вид, что он меня спас. Если я скажу слово, он меня выгонит. Если пойду жаловаться, будет еще хуже! Просто за мое горе я ему подарил сто рублей. И пусть все знают, — устало добавил он, — пусть вся Россия знает.

— Вы дурак!.. — закричал Сема. — Антон, скажи ему, объясни ему, что так нельзя!

— А дети? — тихо спросил Майор. — Они найдут себе второго отца?

— «Дети, дети»! — со злобой повторил Сема. — Кто ограбит неимущего — навеки потеряет тепло своего крова! Кто осудит невинного — падет замертво!.. Где правда, Лурия?

Лурия подошел к побледневшему Семе и обнял его за плечи.

— Я люблю, когда ты сердишься… — задумчиво сказал он. — И отец твой тоже такой сумасшедший!

Но Сема не слышал его слов, он выбежал на улицу, бледный, дрожащий, с серым, осунувшимся лицом. «Боже мой, — спрашивал он себя, — что же это?..» Товарищи его молча шли рядом. Дождя уже не было, черные лужи блестели на дороге.