Повесть о детстве (Художник Р. Гершаник)

ДЕРЖАТЬ ОРУЖИЕ

Ночью, когда курьер комиссара безмятежно спал в своей обычной позе, сбросив на пол одеяло и спрятав голову под подушку, бабушка сидела у кровати деда и с тревогой говорила о внуке:

— Мальчик на себя не похож! Разве ему такое питание нужно? Он уже стал черный, как земля.

— Тебе кажется, — успокаивал ее дедушка. — Ребенок растет и худеет.

— Ай, что ты знаешь! — с горечью продолжала бабушка, — Я же слежу за ним. Он выходит в коридор и там кашляет, чтобы мы не слышали. Ему нужно каждое утро пить горячее молоко с маслом. И глотать желтки. Когда есть такой мальчик, отказывают себе во всем и дают ему.

— Ты так говоришь, как будто я жалею Семе, — обиделся дедушка. — Но где взять? Если б ты сказала где, я бы не поленился пойти.

— Люди достают. Люди едут в немецкую колонию и делают обмен.

— А что ты будешь менять? Свой шкафчик или эти два стула? — Дедушка возмутился и присел в постели. — Надо подождать. Я думал, что красные — это надежная фирма. Вернется Яков, возьмем Семе учителей, и он будет у меня сидеть дома. Да, да! Дома над книгой! И то, что другие делают год, он успеет за месяц.

— Дай бог, — вздохнула бабушка и, встав, потушила лампу. — Если б он хоть кушал вовремя. Так нет! Мальчик обедает вечером. Какой вкус имеет эта похлебка, если я ее тридцать раз ставлю на печку и отодвигаю? И он еще курит. И он скручивает себе папиросу толстую, как скалка. Пойди поговори с ним! Я уверена, что он затягивается.

— Ну, если не затягиваться, — улыбнулся дедушка, — так нет удовольствия от курения. Просто так пускать дым!..

— Так я и знала! — возмутилась бабушка. — Я уже давно догадывалась, что ты его научил. Мало тебе твоих папирос?.. Я же вчера чуть не умерла от стыда. Куда это годится? Ты подходишь к Семе и просишь у него прикурить. Где это видно, чтобы дед прикуривал у внука? Я тебя спрашиваю?

Бабушка раздевается и, раздеваясь, продолжает вздыхать и ворчать. Минуты она не может прожить без волнения, домашние заботы наступают на нее, и она топчется на ногах с утра до позднего вечера. Трудная жизнь у бабушки! Дед уже спит, а она все лежит с открытыми глазами, и нет сна у нее, нет покоя. «А старик, — думает бабушка, — разве ему не нужен уход? Слава богу, болезнь оставила его, и теперь надо человека кормить. А что он ест? А что он пьет? И от этого проклятого курения у него опять начался кашель. По правилу, и ему тоже нужно молоко с маслом…» Старик шутит. Тот, кто не знает его, может подумать, что у Гольдина спокойный характер. Но бабушка знакома с ним сорок лет, и она знает, что, если он много шутит, значит, ему очень плохо. Нет заработка — старик переживает. «И, кажется, напрасно, — думает бабушка, — я ему рассказала про Семин кашель. Надо будет завтра как-нибудь это взять обратно, сказать, что мне показалось, что Сема не кашлял, а смеялся».

Потом бабушка вспоминает, что Трофим обещал ей отрубей, и надо их получить так, чтоб Сема не знал. И бабушка думает, когда это лучше сделать — утром или вечером? И еще надо завтра поштопать Семе носки, а то запустили, и у него уже пальцы торчат. И на пятке надо положить штопку, но не толстую, чтоб ему было легко ходить. Рубашку он просил? Да, рубашку следовало бы сполоснуть, хотя бы в холодной воде, и просушить за ночь. Может быть, встать сейчас? Конечно! Зачем доставлять мальчику огорчения из-за рубашки!

Бабушка тихонько встает с постели и, босая, идет на кухню, зажигает лампочку и бросает в таз с водой пожелтевшую косоворотку Семы. Она стоит, склонившись над тазом, усталые пальцы выкручивают мокрую рубашку, и никакой обиды ни на кого нет у бабушки. Никогда она не думает о себе, о том, что слишком уж часты головокружения, а опухшие ноги посинели и стали тяжелыми, как колоды. Этого бабушка не замечает, не видит. Она поднимается на табуретку и, держа в руках две защепки, перебрасывает через веревку косоворотку Семы. К утру высохнет, а прогладить — это пять минут! Осторожно спускается бабушка на пол и вдруг замечает, что медный чайник весь в саже. «И откуда она сюда взялась, проклятая!» Бабушка берет тряпку…

Через полчаса на цыпочках возвращается она к себе, по пути подходит к Семе и, подняв с пола одеяло, бережно укрывает внука.

Утомленная, падает бабушка в постель и засыпает в тревожных думах о муже, о внуке, о сыне.

Бабушка стоит возле Семы и с хитрой улыбкой смотрит на него:

— Что ты ищешь?

— Рубашку, — сонным голосом отвечает Сема.

— Сейчас ты ее не узнаешь. — Бабушка протягивает ему чистую, еще теплую от утюга рубашку. — Только я знаю: ты повернешься два раза, и кругом будут пятна!

— Прежде чем поставить пятно, — вмешивается в разговор дедушка, — ты вспомни, кто ее постирал.

— Обязательно, — соглашается Сема и бежит на кухню.

— Постой, — останавливает его дедушка, — хотя ты большой франт, но умываться можно без рубашки. Сними и как следует потри шею.

Сема нехотя снимает рубашку и, взяв в руки полотенце, идет умываться.

Он подставляет голову под холодную струю и вдруг рядом слышит строгий голос бабушки:

— Теперь за ухом! Как следует, как следует! Теперь сполосни рот. Сема, не жалей воды!

Как будто он маленький!.. За завтраком дедушка с каким-то особенным вниманием смотрит на него:

— Ты кашляешь?

— Откуда вы взяли?

— А зачем ты выходил в коридор?

— Я поперхнулся.

— И тебе было стыдно откашляться за столом? Сема, — нахмурив брови, говорит дедушка, — ты имеешь дело со мной! Я не посмотрю, что Трофим — комиссар, заберу тебя, и ты будешь сидеть тут, рядом с нами.

Строгая речь деда вызывает у Семы недоумение:

— Что случилось? Я ничего не понимаю.

— Ты затягиваешься? — спрашивает дедушка.

— Затягиваюсь, иначе какое удовольствие от курения. Просто так пускать дым?..

— А я что говорил!.. — неожиданно восклицает дедушка, но, увидев нахмуренное лицо бабушки, поправляется: — А я что говорил! Надо забрать у него табак.

— Нет, — смягчается бабушка, — табак мы тебе оставим, но ты должен курить поменьше.

Сема с удивлением смотрит на стариков:

— О чем вы беспокоитесь? Посмотрите, какие у меня мускулы!

— Я знаю твои мускулы, — ворчит бабушка. — Принес на кухню два ведра воды, так у него весь день руки дрожали!..

Сема набрасывает на плечи шинель и, улыбаясь, идет к дверям.

— Ты сегодня опять поздно вернешься? — спрашивает дедушка.

— Поздно.

— Какие там у вас дела — хотел бы я знать?

— Всякие… — уклончиво отвечает Сема и выбегает в коридор.

Он бы с удовольствием рассказал, что уже третий день идут стрелковые учения, но свяжись с этими стариками! Раз стреляют, значит, убивают, и они целый день будут плакать на всякий случай.

Сема идет к дому Магазаника — сегодня выдают винтовки, одну на двоих. Навсегда!.. Шера и Пейся уже прогуливаются по улице.

— Наконец-то, — улыбнулась Шера. — Мы тебя ждем… Ой, какая рубашка, прямо блестит! Очень хорошо, что ты ее надел!

— Почему? — удивляется Сема.

— Так… Разве можно иметь дело с прикладом и с ружейным маслом в грязной рубашке? Обязательно нужна чистая.

Сема глубоко вздыхает. Кажется, оправдается бабушкино пророчество.

— Я ее сниму.

— Сними, сними! — Шера кивает головой. — А то у тебя будет дома подарок.

— Винтовки выдают? — спрашивает Сема у Пейси.

— Выдают.

— А где Антон?

— Где Антон? Сидит около ящика и думает, что играет.

— Ну, пошли.

Они поднимаются наверх, тихо проходят мимо комнаты комиссара к Полянке. Рядом с матросом уже стоит Антон с винтовкой в руках.

— Слава богу, — проходя мимо него, бросает Сема, — ты уже оставил в покое свою фисгармонию.

— Там что-то случилось, — тихо отвечает Антон и с тоской смотрит на Сему, — играют только черные.

— А что, тебе мало черных? — удивляется Сема.

— Ты ничего не понимаешь, — обиженно заявляет Антон и принимается рассматривать оружие.

— Нам тоже можно получить винтовки? — краснея и боясь отказа, спрашивает Сема.

— Можно, — улыбается Полянка. — Покажи руки… Так! Имейте в виду, она требует нежность обращения.

— Понятно, — быстро соглашается Сема, горя желанием получить наконец свою собственную винтовку. — Это будет на двоих?

— На троих, — поправляет его матрос. — А Шера? Она тоже ходила стрелять.

— Ладно, на троих. Только… — Сема смущенно взглянул на матроса, — у меня к вам личная просьба. Дайте мне винтовку поменьше.

— Обрез?

— Да, да, — обрадовался Сема, — обрез.

— Зачем?

— Видите ли, — замялся Сема и посмотрел на Пейсю, — удобнее прятать.

— Не от кого будет прятать, — угрюмо отозвался Полянка, — белякам здесь не быть.

— Хорошо, — смущенно проговорил Сема, — белякам не быть. А куда вы, допустим, денете мою бабушку? Если она увидит меня с винтовкой, с ней случится разрыв сердца! Даю честное слово.

— Правильно, шлюпочка! — рассмеялся матрос, сраженный доводом Семы. — Никуда мы не денем твою бабушку. Получай обрез!

И все вместе они вновь ушли на стрельбище. Это была незащищенная лощинка на краю местечка. Друзья садились в круг, и только один матрос, стоя, с азартом рассказывал о боях. Винтовка легко прыгала в его руках, и он показывал, что значит взять прицел, что значит идти в атаку — развернутым фронтом, группами, перебежками. Он говорил громко, отдавал приказания, пускался в бег, падал на одно колено, ложился на живот, подняв руку с винтовкой. Сема смотрел на Полянку, и ему казалось, что по лощинке движется не знакомый матрос Степан Тимофеевич, а целый боевой полк. Становилось холодно, и хотелось вместе с учителем лететь в атаку.

Потом и Полянка садился в круг среди ребят и, положив перед собой винтовку, объяснял, что такое скоростная сборка и разборка материальной части. Пальцы его бегали быстро, и каждый винтик, каждая штучка были послушны ему. Но, глядя на матроса и с завистью следя за его движениями, все с нетерпением ждали второй части занятий, когда будут установлены черные самодельные мишени и начнется стрельба.

— Перед вами театр стрельбы! — торжественно объявлял Полянка. — Начинаем боевые действия!

Первым стрелял Антон. У него было такое настороженно-злое лицо, как будто в ста шагах стояла не диктовая дощечка на тоненькой палке, а живой, настоящий враг. Дав выстрел, Антон с дымящейся винтовкой побежал к мишени. Пуля, пронзив фанеру, неслышно перекусила тонкий стебель степного цветка, и он, свихнувшись, упал в траву.

— Смотри, — толкнул Сему локтем в бок Пейся, — фисгармония, фисгармония, а как стреляет!

— Молчи, — остановил его Сема, взволнованный и смущенный. — Сейчас моя очередь. — Он быстро сбросил шинель, снял чистенькую рубашку и прошел на позицию.

В третий раз Сема поднимал винтовку, и, может быть, потому, что все с любопытством смотрели на него, а рядом стояла Шера, он злился и нервничал. Ему казалось, что мишени дрожат на ветру, что Пейся шепчет что-то под руку и поэтому неизбежен промах.

— Пусть он уйдет, — попросил Сема матроса.

— А ты не волнуйся, — успокоил его Полянка. — И руку держи совсем легко. Вот так. Ну, давай.

Сема спустил курок.

— Хорошо! — крикнул ему матрос. — Попал! Давай дальше.

Воодушевленный, Сема стрелял еще и еще.

— Вот видишь! — прошептала ему на ухо Шера, — Не хуже Антона. Что ты дрожишь? У тебя сейчас сердце выпадет.

В эту минуту подошел матрос и, похлопав Сему по плечу, передал винтовку Пейсе:

— Стреляй! А у тебя, Сема, неплохо. Только первым выстрелом дал промах.

— Вы же сказали, что я попал.

— Так надо, — улыбнулся матрос. — Психология! Если б я тебе правду сказал, у тебя пули бы начали землю ковырять. Человеку всегда лучше хорошее сказать… Ну, давай, Пейся.

Пейся с гордым видом поднял винтовку, прицелившись, дал выстрел.

— А ну-ка, Сема, посмотри мишень, — улыбаясь, сказал он. — Там уже дырка как палец.

Но Сема, проверив мишень, не обнаружил никакой дырки.

— Это вы мне жужжали на ухо, — нахмурился Пейся. — А ну, молчите! — И он снова выстрелил.

Так он стрелял еще несколько раз, целясь, хмурясь, злясь и не попадая.

— Ну, довольно, — тихо сказал Полянка, которому, видимо, было жаль Пенею. — В другой раз попадешь. Фортуна.

— Что вы мне говорите какие-то слова, когда все время эта мишень трясется то влево, то вправо! Надо, чтоб она наконец стояла как следует.

— Во-первых, она стоит, — улыбнулся Сема, — во-вторых, как ты думаешь, если будет бой, так офицер крикнет солдатам: «Не бежите! Вы мешаете человеку попасть!»

— Никто тебя не спрашивает… — обиделся Пейся. — Я не уйду, — обратился он к матросу, — пока не докажу! Отдайте винтовку.

Он прицелился, но в это время из окраинного домика вышел человек и быстрым, каким-то очень сердитым шагом направился к лощинке. Подойдя, он поднял руку и спросил, кто здесь старший.

— Я, — ответил матрос. — Что вы хотите?

— Ничего, — ответил пришедший и вытер платком лицо. — Я хочу только спросить: может быть, уже довольно?

— Вы о чем? — вмешался Сема недоумевая.

— Я о том, что только что здесь кто-то стрелял и сбил всю черепицу на моей крыше. Я так понимаю, что он принял мою крышу за что-то другое, но почему я должен страдать?

Матрос вежливо поклонился и, едва сдерживаясь от смеха, извинился перед хозяином крыши.

— Этого больше не будет, — сказал он по возможности строго. — Даю вам слово!

Когда человек удалился, сердито покашливая и ругаясь, Полянка подошел к внезапно оробевшему Пейсе и спросил:

— На что тебе понадобилась крыша? Что ты нашел в этих черепицах?

— Не знаю! — Пейся развел руками. — Я целюсь, как все: я закрываю правый глаз и даю…

Но его уж никто не слышал — дружный хохот помешал ему докончить свой рассказ. Матрос опустился на траву и схватился за живот руками.

— Не понимаю, что тут смешного? — еще больше смутился Пейся. — А ты что смеешься? — набросился он на Шеру. — Ты же вообще не стреляла!..

Полянка с трудом поднялся со своего места и, продолжая смеяться, начал знаками что-то показывать Пейсе.

— Ну, что ты стоишь? — заговорил Сема, насмешливо улыбаясь и с трудом переводя дыхание. — Если б твой правый глаз помещался с левой стороны, тогда черт с ним, закрывай! Но все люди закрывают левый. Понял? Ну-ка, дай винтовку!

— Сема, — испуганно вскрикнула Шера, — ты ведь только что надел рубашку!

Но было уже поздно: Сема прижал приклад к плечу, и на белой рубашке оттиснулось большое темное пятно.