Позволь мне верить в чудеса

Глава 31

Аня вновь стояла у двери, прислонившись лбом к дереву. Закрыла глаза, дышала, собиралась…

Искала в себе силы и смелость на то, чтобы выйти из комнаты утром после того, что учинила…

А учинила истерику. Короткую, но стыдную. Беспочвенную и детскую. Ужасную.

Вечером, сначала бросив сгоряча свое «да отстаньте вы!», а потом хлопнув дверью перед носом у хозяина квартиры, Аня чувствовала себя немного вулканом. Бурлящим лавой, готовым в любую минуту извергнуться и залить все вокруг. Настаивай Высоцкий и дальше — это непременно случилось бы. Постучись он в дверь, потребуй все же объясниться, Аня обязательно открыла бы. Открыла и вывалила на него все, что душило ее на протяжении недели.

Обида, боль, гадливость. Чувство безысходного отчаянья. Злость. Неспособность контролировать себя, когда он рядом. Желание уколоть, укусить, ужалить так же больно, как он ужалил, даже не подозревая об этом.

Сомнений в том, что у Высоцкого есть женщина, у Ани никогда не возникало. Еще на той, первой, наполненной страхом потревожить его, неделе она прекрасно понимала, где и с кем может проводить ночи "Корней" (как он сам просил себя называть, но Аня так ни разу и не осмелилась, даже в мыслях это было сложно, что уж говорить о реальности?), но тогда это понимание не делало так больно. А теперь… Тем, что оставил ее с ужином одну, а сам уехал «по делам», будто душу вынул и забыл положить на место.

Не знал, но вынул.

Был, как всегда, спокоен, вежлив, холодно участен. И если раньше Аня искала в каждом проблеске этого спокойствия, вежливости, участия знаки особого отношения, то теперь изо всех сил приходилось бороться с отчаяньем и злостью, потому что стало ясно, как божий день, — нет в них ничего особенного. И не будет никогда.

Будет Илона. Закончится Илона — начнется другая. Такая же безупречная. Такая же ему подходящая. А ей… Ничего не светит. Как бы ни мечталось, как бы ни хотелось. Ни-че-го.

И пусть Аня понимала, что это ее проблемы — личные, Высоцкого никоим образом не касающиеся, но все равно чувствовала себя преданной. И ничего не могла поделать с настроением, которое прыгало, как сумасшедшее, а еще с непроизвольным желанием выплеснуть всю внутреннюю бурю на непроизвольного ее виновника.

Когда Аня его видела — не могла справиться с желанием продемонстрировать, насколько он ей безразличен. Так же безразличен, как она безразлична ему. Сначала проходила мимо — не проронив ни слова, чувствуя себя немного отмщенной… А потом готова была биться головой о стену, потому что это очень глупо… И бессмысленно… И несерьезно…

Сначала морозила взглядом и колола словом, как он и сам делал сто раз с ней, не придавая этому никакого значения, а потом вжималась лицом в подушку, стараясь отделаться от стыда и безысходности, ведь было очевидно — ни одна ее колкость не заденет так, как ей хотелось бы. Ни одна колкость не заставит посмотреть на нее иначе. Ни одна не сделает из нее Илону.

С тех самых пор сосредоточиться на парах уже практически не получалось, учиться после них в его квартире тоже было сложно. Вообще находиться в его жилье, уж не говоря о том, чтобы рядом с ним, стало невыносимо. Поэтому Аня решила минимизировать проводимое здесь время. Уезжала утром пораньше, приезжала вечером попозже. В идеале подгадывала так, чтобы вернуться ровно в десять. И каждый раз, подходя к подъезду и видя рядом машину Высоцкого, испытывала одновременно злорадство — ведь как бы ни боролась, ей хотелось, чтобы он понимал, что такое ее поведение — это демонстрация отношения к нему и его дурацким правилам. Хотелось, чтобы он увидел в этом дерзость. Хотелось, чтобы он

ее

наконец-то увидел… И облегчение… Потому что раз машина на месте — значит, он дома. Дома, а не… И снова на душе гадко, на сердце тяжко и хочется выплеснуть злость на него. Но нельзя.

Несколько раз Аня даже специально наматывала круги по кварталу, чтобы не являться в жилье Высоцкого раньше позволенных двадцати двух. Однажды стояла под дверью, смотрела на часы… И только в двадцать один пятьдесят девять начала ее открывать.

Понимала, что это мелочно и бессмысленно, но ничего не могла с собой поделать. От этих мелких уколов на время становилось легче. Жаль только, что потом лишь хуже.

Поэтому же соврала про проблемы с телефоном и невозможность ответить на его сообщения. Хотя про невозможность практически не врала — действительно не могла, ведь стоило начать набирать ответ на какой-то элементарный вопрос или просьбу — сбивалась на хамство. Удаляла, злилась, снова набирала… И снова получалась претензия. Благо, хватало ума не отправлять. Или не хватало смелости отправить.

И сколько бы Ани перед собой ни признавалась, что творящееся с ней — только ее проблема, сам Высоцкий тут не причем, но справиться не смогла. Принятие не приходило. А от бурлящей агрессии и самой становилось тошно.

Так и хотелось бросить себе упреком: ну раз ты такая влюбленная, раз тебя так задевает, то борись! Почему не борешься?

Вот только ответ был очевиден — потому что бессмысленно. Потому что никогда ничего не получится. И лучше догадываться об этом, чем знать на сто процентов.

Да и вчера… Положа руку на сердце, прекрасно ведь понимала, что Высоцкого заденет то, что она не «отчиталась» о стажировке. Знала, что должна была сообщить. Да и чего греха таить? Сказать поначалу очень хотелось. Хотелось позвонить ему тут же, как только вышла из другого кабинета в том же офисе… Хотелось сказать тихо что-то похожее на:

«здравствуйте, Корней Владимирович… А я… Меня взяли, кажется…»

, старательно пряча улыбку, дождаться от него:

«молодец, поздравляю»

, расплыться в еще более широкой, чувствуя, что щеки краснеют сильнее, чем во время разговора с будущим начальником… Потом замяться, не зная, что сказать, а следом услышать:

«помнишь, где мой кабинет? Если хочешь — зайди. Расскажешь, как все прошло»

… И сердце тут же вырвалось бы из груди от счастья. Она понеслась бы к кабинету, поскреблась бы в знакомую дверь, зашла бы бочком, окинула его новым взглядом… И заново бы влюбилась. И в Высоцкого, и в его кабинет. Во все, что было связано с ним. Во все, в чем его можно было узнать.

Но Аня сделала не так. Эйфорию победила обида. Желание поделиться радостью победило стремление мстить за доставленную боль. Поэтому она не позвонила, не написала… Прошла мимо его кабинета, и пусть сердце ускорило бег, но она заставила себя посмотреть на белое дерево беспристрастно, а потом проплыть с гордо поднятой головой. Совершенно глупо, но даже его двери хотелось показать свое безразличие.

А вечерней реакции Высоцкого вроде бы стоило радоваться, ведь получилось, что она практически добилась, чего хотела. Он был искренне раздражен. Но его раздражение не сделало ее более сильной, а его более слабым. Наоборот — он давил, она сопротивлялась, но стоило мужчине оказаться рядом, коснуться… Как стало просто невыносимо тоскливо. Злость ушла, а вот безысходная боль затопила. И все, чего хотелось, это скрыться от него. Забиться в угол и там себя пожалеть. Он же не пускал. Спросил, мерзнет ли… И Ане стало совсем сложно.

Потому что при нем она никогда не мерзла, а вот в жар бросало стабильно. Он же… Совершенно к этому слеп. Есть сейчас и будет потом. Сколько бы она ни сохла по нему — ему до нее всегда будет ровно.

Он чего-то требовал, она не сдержалась. Позволила себе лишнего — и в словах, и в действиях. Оставила его за дверью… Только, к сожалению, не испытала облегчения ни на минуту.

Полночи прокручивала в голове свои же слова. Полночи замирала от того, как ужасно они должны были звучать. Полночи боялась, что Высоцкий может их понять так, как она отчаянно хотела, чтобы понял, бросая в лицо… И так, как она отчаянно боялась теперь, по прошествии времени.

Крутила в руках телефон, раз за разом набирая трусливое: «

извините, пожалуйста, за несдержанность»

, но так и не отправила. Слышала, что он зашел в свою спальню далеко не сразу. Понятия не имела, что творится у него в голове — тут же переключился, стоило истеричной девочке захлопнуть перед его носом дверь, разозлился за этот поступок и решил дождаться утра, чтобы выставить с вещами на улицу, задумался… И додумался…

Аня была готова к каждому из вариантов, кроме последнего. Ведь он казался ей самым ужасным. И самым постыдным.

Девушка сжала дверную ручку с силой, зажмурила глаза до предела, вжалась лбом еще сильней, а потом разом выдохнула, распрямилась, распахнула веки, открывая, пока не передумала.

Потому что с Высоцким необходимо было объясниться. Как можно скорее. На свежую голову. Иначе…

Если брошенный упрек показался ему очевидным, то единственное чудо, в которое Аня верила сейчас, это в то, что она сможет ему как-то свое поведение правдоподобно объяснить. Иначе просто не выдержит стыда. Быть тихо влюбленной в него — это очень сложно, но знать, что он в курсе — выше ее сил.

Когда девушка вышла, Высоцкий был в коридоре. По «счастливому» стечению обстоятельств проходил четко мимо ее комнаты. Когда понял, что дверь открылась, оглянулся, кивнул, бросил ни к чему не обязывающее

«привет»

, пошел дальше к двери.

Аня знала — он произнес бы свое «привет» так же и вчера, и неделю назад, и месяц. В нем не было ничего, что намекнуло бы Ланцовой:

«SOS, Аня, вас рассекретили!».

Мужчина остановился в прихожей, взял в руки ноутбук, который заблаговременно устроил на одной из пустующих полок, спрятал в чехол, следом в портфель…

Аня следила за его действиями, будто завороженная, вроде бы понимая, что самое время заговорить, подойти, оправдаться, но не способная на это…

Высоцкий же, судя по всему, выяснять что-то не рвался. Закончил, застегнул портфель, вскинул взгляд на Аню, смотрел несколько секунд, потом же просто развернулся, взялся открывать квартиру, чтобы выйти…

Это сработало триггером. Аня сделала шаг в его сторону, вскинула руки, произнесла довольно громко:

— Я хотела извиниться!

Стойко выдержала новый пристальный взгляд повернувшего голову мужчины. Сердце вырывалось из груди, было страшно, что он может сейчас видеть ее насквозь, но Аня изо всех сил старалась быть спокойной и сдержанной. Вчера не удалось, но хоть сегодня…

— В следующий раз не обязательно кричать и хлопать дверью. Я не люблю такое.

— Я знаю, простите, — Ане казалось, что она должна быть готова к любой реакции. Даже к ее отсутствию, но слова Высоцкого, пусть честные и справедливые, заставили испытать одновременно стыд (ведь теперь сомнений не осталось — для него это тоже выглядело, как истерика) и горечь (потому что у нее сердце на куски рвется, а он «не любит такое»)…

— Объяснишь, что случилось?

Девушке казалось, что следом за сухой констатацией, что подобное терпеть мужчина не намерен, последует новый разворот, прощание и он просто уйдет, но Высоцкий зачем-то снова поставил портфель на полку, сделал шаг вглубь квартиры.

— Ничего страшного, просто…

Аня начала… И замялась. Потому что думала долго и настойчиво, а правдоподобную версию так и не придумала.

— Боюсь, что не справлюсь сразу со всем — учебой, стажировкой, гитарой… Нервничаю, вот и…

— Не нервничай. Справишься. Но я не верю, что дело в этом.

Промямлила что-то, успела выдохнуть, когда Высоцкий произнес первых три слова… И разом вновь напряглась, а еще снова вскинула взгляд, когда закончил. Не верит. А во что верит?

Сердце забилось, как бешенное, Высоцкий смотрел на нее, Аня же… Изо всех сил пыталась прочесть ответ в глазах — понял или нет — и не могла.

Он был таким же, как всегда. Он и говорил так же. И смотрел так же. И дышал так же.

— А в чем по-вашему? — и задавать ему подобный вопрос, пожалуй, не нужно было — слишком самонадеянно, но Аня рискнула. Очень гордилась, что произнесла вроде бы спокойно. Очень гордилась, что не отвела взгляд. Очень гордилась, что выдержала его — долгий и пристальный.

— Если у тебя есть ко мне какие-то претензии или вопросы — озвучь их. Это будет куда эффективнее, чем ждать, пока я сам что-то пойму.

Он не ответил на вопрос. Но дал совет… Или указание… Кажущееся более чем простым и более чем уместным. Но Аня не могла. Ни спросить. Ни озвучить.

— Я не жду. И мое вчерашнее поведение… Оно касается не вас. То есть… — начала отрицать, сама же запнулась.

— Если не меня — отлично. Я очень рад.

И вроде бы чего еще можно ждать от такого, как Высоцкий? А его ответ задел… Снова больно дернул за ту струну, которая была натянута до готовности в любой момент порваться… Отвечающую за его безразличие и Анины страдания…

— И я рада, — Аня сказала вдогонку, это было явно лишним. Высоцкий еще несколько секунд смотрел на девочку, никак не реагируя, а потом кивнул.

— Хорошего дня.

Снова взялся за ручку портфеля, собираясь продолжить путь, явно считая разговор законченным. И Ане стоило бы позволить ему уйти. Ведь формально все решено. На подробностях он не настаивает, но девушка… Дернутая чертом снова бросила вдогонку:

— Я поссорилась с молодым человеком, поэтому…

Это было глупо и бессмысленно, но слишком задело это его «я очень рад».

А еще… Даже если успел себе вчера что-то надумать, самое время и ему разрушать

«

воздушные замки

«

Она… Просто поссорилась с молодым человеком. Любимым. Заботливым. Нежным. Совсем не таким, как Высоцкий. Несуществующим.

Корней снова отпустил ручку, снова посмотрел на нее довольно внимательно, немного с прищуром.

— Бывает. Наверное.

Сказал совсем не так, как Ане хотелось бы. Ни намека на ревность. Ни во взгляде, ни в голосе.

— Мы редко ссоримся. Он замечательный, самый лучший на свете, просто…

На «самый лучший» Высоцкий не сдержался — чуть скривился, Аня прекрасно понимала — это скорее из-за лютой нелюбви к подобным замыленным формулировкам, но ее уже несло.

— Просто я очень его люблю и боюсь обидеть. А вчера… Вспылила, разругались, я ушла… А на вас… Сорвалась. Простите.

— Больше не срывайся. Мне этого будет достаточно.

— Мы помиримся и…

— Я понял.

Высоцкий перебил, давая понять, что подробности, что будет после «и» ему не то, чтобы интересны. Хотелось верить, что вот это уже ревность… Да только здравый смысл подсказывал, что скорее брезгливость и нежелание быть погруженным в подробности чужой личной жизни.

— А что вы делаете если ссоритесь с… Людьми?

Наглости произнести «с любовницами» у Ани не хватило. Вопрос и так звучал не то, чтобы слишком деликатно. Очевидно, был риск, что Высоцкий не ответит. Первым делом он вздернул бровь и глянул на девушку теперь уже иронично. Потом же все же взял в руки портфель, положил в карман телефон…

— Я не ссорюсь с людьми, Аня. Это бессмысленно. Я оговариваю правила. И если меня что-то не устраивает в их исполнении — ухожу сам или прошу уйти человека.

— Но меня не попросили…

Высоцкий думал, что разговор окончен, Аня же произнесла негромко вдогонку. Почему-то собственное замечание снова дало надежду. Вернуло… Намек на веру в исключительность. Хоть в чем-то. Хоть в такой мелочи…

Осторожный, будто хрупкий, девичий взгляд снова встретился с мужским. Аня не знала, понимает ли Корней, как сейчас легко может раздавить эту вдруг возникшую веру. Не знала, видит ли ее вообще и если видит, как для себя объясняет. Но он еще ничего не сказал, а в ушах уже звенело завуалированное: «потому что не отношу тебя к категории «людей, с которыми планирую иметь долгосрочные отношения». Правдивое и обидное. Да только…

— Не попросил, — Высоцкий ответил не так.

— Почему? — и снова лучше было прикусить язык, чтобы не нарваться на болезненную честность. Но Аня не смогла.

Корней ответил не сразу. Мужской взгляд прошелся по лицу, шее, еще чуть ниже… Потом снова поднялся к глазам… И в нем уже не было той жесткости, что вначале их разговора.

— Будем считать, что ты — особенная. Пока. Я опаздываю. Мирись с парнем. Так всем будет лучше.

Заключил, ответа или еще какой-то реакции не ждал. Вышел, закрыл дверь снаружи, так и оставив Аню посреди коридора. Она же с минуту стояла, глядя туда, где Высоцкого уже не было, а по коже мурашками его негромкое «особенная».