Преданный друг (СИ)

ГЛАВА 32. ЕГОР

Егор увидел, как побелела Ника, как метнулся к выходу из кухни ее взгляд — словно Ульяна Алексеевна уже стояла на пороге и осуждающе смотрела на них, обнимающих друг друга. Он погладил Нику по руке — все в порядке, все хорошо, это просто моя мама, — поднялся и выглянул в коридор, где мама уже поставила на тумбочку хозяйственную сумку и снимала обувь, опираясь свободной рукой о стену.

— Его-ор! — позвала она снова, а потом подняла голову и увидела его. — Привет!

— Привет, мам, — сказал он, махнув ей. — Прости, я не один.

Но она уже заметила стоящие у порога женские кроссовки, обратила внимание и на ветровку, брошенную вчера на вешалку в спешке и оттого висящую кое-как — и просветлела лицом.

— Наиля? Вы помирились? — У Егора что-то сжалось внутри, когда он увидел, как радостно улыбнулась мама. Она всплеснула руками, потянулась к сумке и полезла в нее, не прекращая говорить. — Ох, а я-то даже не подумала, ворвалась, как к себе домой. Ну, вы уж меня простите. Я только хотела узнать, как дела, а то совсем ты с этими дежурствами к нам не заходишь. И жареные баклажаны принесла, немножко. Вчера жарили, остались…

— Мам, это Ника, а не Наиля, — прямо сказал Егор, и мама замерла с пластиковым контейнером в руке, и голос ее затих, будто затухла погашенная ветром свеча.

Какое-то время она будто не понимала, какое именно имя он произнес. Смотрела на него: недоверчиво и недоуменно, словно ожидая, что Егор исправит свою ошибку и скажет, что ночь он все-таки провел с другой.

— Ника? — переспросила осторожно, когда он ничего не стал исправлять.

— Да, — сказал Егор и буквально в ту же секунду почувствовал, как Ника выходит из кухни за его спиной и становится рядом, чуть касаясь плечом.

— Здравствуйте, Ульяна Алексеевна.

Его мама снова оглядела кроссовки, стоящие на полу у ее ног, прошлась взглядом по ветровке, посмотрела на Егора…

— Онаоставалась тут на ночь?

Он почти бессознательно выступил вперед.

— Я не хочу, чтобы ты говорила о Нике в таком тоне и так, будто ее здесь нет.

Мама поставила контейнер с баклажанами на тумбочку и медленно выпрямилась. Сердце у Егора захолонуло, когда он увидел, как нервно сжались ее губы, но мама тут же справилась с собой и взяла себя в руки.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала она ровным тоном, каким говорила с пациентами на приеме. Повернулась к Нике. — Не могла бы ты оставить нас вдвоем?

— Конечно, — сказала та и попыталась юркнуть мимо Егора к вешалке, но он схватил ее за предплечье и остановил.

— Мы поговорим с мамой в кухне, — сказал, настойчиво ловя ее взгляд и понимая по молчанию и закушенной губе, что Нике сейчас на самом деле хочется уйти. — А потом я отвезу тебя, как и обещал. Оставайся здесь, закрой дверь в зал и подожди меня. Я быстро.

Мама неприятно рассмеялась.

— «Быстро». А еслибыстроне управлюсь, так что же, выпроводишь?

Она стояла перед ними, как покрытый броней обиды воин — воин, с которым Егор никогда в жизни не захотел бы сражаться, потому что этот воин когда-то качал его на руках и мазал йодом его разбитые коленки, — но рядом с ним стояла женщина, которая тоже теперь была частью его жизни.

Он не хотел, чтобы эти двое превратились во врагов.

Но ониуже сталиврагами.

— Мама, — сказал он, чувствуя, как напряжена молча стоящая рядом Ника, — если бы это была Наиля, ты бы так не говорила, правда?

— Правда, — согласилась мама спокойно, пожав плечами. — Правда, а что? Я никогда не скрывала своего отношения к Нике. Я не делала вид, что она мне нравится, что я ее простила, что я рада ее видеть. Я не собираюсь притворяться.

— Ульяна Алексеевна, я понимаю… — начала Ника, но мама ее перебила:

— О том, чтоты понимаешь, мы уже с тобой говорили. Ты повела себя с моим сыном подло. Я тебя не простила. Все.

Егор вздернул голову, готовый броситься на защиту, но прежде чем он успел хотя бы набрать воздуха в грудь, Ника развернула его к себе лицом, поднялась на цыпочки и крепко поцеловала в губы.

— Егор, я пойду, — сказала она, пытливо и настойчиво вглядываясь в его глаза, и в голосе ее звучала нежность и любовь, от которых ему стало только больнее за нее. — Вам нужно поговорить, а потом ты приедешь ко мне, и мы тоже поговорим, ладно?

— Я не хочу… — начал он, качая головой.

— Все хорошо. — Она погладила Егора щеке и отступила, чтобы обернуться и посмотреть на его мать, неодобрительно наблюдающую за ними от порога. — Дайте мне две минуты, Ульяна Алексеевна, и я уйду.

Мама только кивнула. Она отступила в сторону, когда спустя две минуты Ника прошла мимо, но заговорила только когда закрылась дверь, снова взяв в руки контейнер и легко, будто ничего не было, двинувшись по коридору к кухне, возле которой Егор так и стоял.

— Убери в холодильник, а то пропадут… Не поставишь чайник?

— Поставлю, — вымолвил он, забирая контейнер и отворачиваясь к холодильнику и плите, чтобы не видеть торжества на мамином лице, пока она проходила и садилась за стол. — Мы только недавно пили, но, наверное, уже все остыло. Сейчас.

Егор зажег газ и поставил на огонь чайник, который почти сразу зашипел. Он затушил спичку и бросил ее в пепельницу, когда сзади раздался мамин голос.

— Куда же подевалась твоя гордость, сынок?

Он знал, о чем будет разговор.

Егор обернулся. Мама сложила руки на груди и, откинувшись на спинку дивана, внимательно на него смотрела.

— Гордость? — переспросил он.

Она кивнула.

— Онаведь вернулась сюда когда?.. Два или три месяца назад?..

— И что?

Ульяна Алексеевна уперлась локтями в стол и, сцепив в замок пальцы рук, положила на них подбородок.

— Ведь целых пять лет она тебя мучила, — сказала она, качнув головой, будто удивляясь Егору и себе, тому, что ему приходится объяснять такие очевидные вещи. — Пять лет с Лавриком жила — и вот, стоило приехать и поманить пальцем, и ты тут же побежал за ней, как телок на веревочке. Ты вообще помнишь, что у нее есть ребенок от Лаврика?..

— И что? — снова спросил он, не желая и не имея сил здесь и сейчас что-то объяснять.

— А то! — раздраженно огрызнулась мама. — Неужели ты не понимаешь, что это позор на всю деревню? Мало того, что они с Лавриком поиздевались над тобой, так теперь ты еще и его ребенка будешь воспитывать? Это позор: и для тебя, и для нас с отцом. Вся деревня глаза мне будет этим колоть. Неужели тебе все равно, что скажут люди?

— Люди? Мне все равно, что скажут посторонние люди, мама. — Он скрестил на груди руки, и мама, заметив это, нахмурилась. — И я все равно не понимаю, причем тут гордость. По-твоему, мне нужно было наказать Нику, вроде как преподать ей урок? Не разговаривать с ней пару лет? Вернуться к ней еще через пять, когда я решу, что онаискупила свою вину?

Мама резко отодвинула от себя чайную чашку.

— Значит, ты все-таки признаешь, что она виновата, — процедила она. — Что она изменила тебе, пока тебя не было, что сбежала, родила ребенка…

— Я никогда этого не отрицал, — сказал он.

И мама почти перебила, наклонившись к нему через стол и выпалив, будто дав залп из основных орудий:

— Тебе она не нужна!

Егор, не оборачиваясь, нащупал ручку конфорки и выключил плиту: к черту чай, он не собирается делать вид, что ничего не происходит.

Он никогда еще не был так близок к тому, чтобы оборвать мать и посоветовать ей не лезть в его жизнь, и все внутри протестовало при мысли о грубости, но ее резкие слова будто проводили между ними черту, к которой он подошел вплотную.

— Я сам разберусь, кто мне нужен, — сказал он, старательно выговаривая слова, чтобы звучать спокойно.

— В том-то и дело, что нет, — мама поджала губы и тяжело вздохнула, — ты не разберешься.

Он вздернул бровь.

— Почему это?

— Потому что ты слишком доверчивый. Потому что ты — как твой отец, добрая душа, готовая помогать любому, кто попросит.

— И это плохо?

Мама снова вздохнула, помолчала, будто подбирая слова, и наконец ответила: почти ласково, почти уговаривая его, убеждая посмотреть на все с другой стороны:

— Послушай, Егор, я ведь тебя очень хорошо понимаю. Никавернулась сюда одна, без мужа, с маленьким ребенком на руках, без источника дохода, кроме Лавриковых алиментов… Конечно, тебе ее жалко. Конечно, ты хочешь ей помочь… ты и Лаврик привыкли всегда ее защищать и помогать. Но спать в одной постели — это одно, а совсем другое — каждый день смотреть на бегающего рядом с твоей любимой женщиной ребенка и понимать, что она родила его от другого мужчины. И не просто от другого, а от того, с кем тебе изменила. А если он тебя возненавидит? Ты понятия не имеешь, какими манипуляторами могут быть дети. Ты не знаешь, как отреагирует Ника, как отреагируешь ты сам, если ее сын не сможет тебя принять и будет постоянно сравнивать тебя со своим настоящим папой.

Он не знал, мама была права.

Он не знал, он не умел предсказывать будущее, не умел предвидеть события и предугадывать последствия поступков, которые невозможно рассчитать.

Но никто в этом мире не обладал даром предвидения. Никто не мог сказать наверняка и без всяких сомнений: вот этот мужчина или вот эта женщина сделают тебя счастливым. Никогда не причинят боль. Никогда не разлюбят. Никогда не поймут, что ошиблись, связав с тобой жизнь — и не заставят тебя самого осознать, какую же страшную ошибку ты совершил.

Здесь не было правильного или лучшего пути. Здесь были только его чувства и выбор, который он делал; и слова, которые говорила мама, он сказал себе уже миллионы раз.

— Значит, это то, чего ты хочешь? — спросил Егор прямо. — Чтобы мы с Никой расстались?

Казалось, она ожидала других слов и уж точно не такого резкого тона. Мама откинулась на спинку дивана и раздраженно хлопнула по столу ладонями.

— Да делай, что хочешь, раз ты не хочешь меня слушать, но знай, что ее и ее мальчишку я на порог не пущу.

— А если я женюсь на ней? — спросил он.

Мамины пальцы сжались в кулаки.

— Не женишься. Я тебе этого не позволю.

Егор оттолкнулся от кухонной тумбы, прислонившись к которой стоял во время разговора, и подался вперед, чтобы поймать мамин взгляд. Он постарался, чтобы слова прозвучали четко, потому что она, похоже, все еще не поняла: его короткие ответы и нежелание с ней спорить вовсе не означают, что он безоговорочно принимает все то, что она сказала.

Он просто принял это решение сам, и ему не нужно ее одобрение.

— Я не спрашиваю у тебя разрешения. Я спрашиваю, что ты сделаешь, если я женюсь.

— Я сказала: этого не будет! — Мама почти закричала, почти выкрикнула это ему в лицо. — И не смей в таком тоне со мной разговаривать, я — твоя мать!

Казалось, от крика зазвенели даже чашки в кухонном шкафу. В повисшем после него молчании стало слышно, как тикают висящие в коридоре часы и как чуть слышно шипит снова остывающий чайник.

— Не заставляй меня выбирать между вами, мама, — проговорил Егор, заглушая это тиканье и этот шип. — Подумай и опомнись.

Мама покачала головой; через мгновение ее глаза стали чужими и холодными, как и слова.

— Значит, «опомнись». Не думала я, что услышу такое от родного сына, но что ж… — Она поднялась, тяжело опираясь о столешницу. — Ты ведь уже выбрал. А что глупая мать со своими советами лезет, так это она ничего в этой жизни не понимает.

— Мама… — сделал он последнюю попытку, но Ульяна Алексеевна подняла руку, останавливая его, и Егор замолчал.

Он простоял, наверное, минут пять в пустой кухне умолкшего после этого тяжелого, непростого разговора дома, а потом, схватив ключи, вышел на улицу и направился к машине. Через пять минут он уже был у дома Ники, а еще через две она уже сидела рядом и, немножко стесняясь, тянулась к нему, чтобы поцеловать.

— Как дела, рыжик? — спросил он, как мог, запросто, ответив на поцелуй. — Уже соскучилась?

— Ну да, — пробормотала она уже совсем смущенно. — Кстати, пока не забыла, спрошу сразу. Мы хотим, чтобы ты пришел к нам вечером на ужин. Как раз и поговоришь с мамой, как ты и хотел. Ты ведь придешь? Я сказала, что да. Будет курица с фасолью.

Голос его мамывсе еще звучал в голове Егора, наполняя грудь холодом, но тепло поцелуя и голосаего Никипросачивалось в этот холод, прогоняло его и заставляло отступить.

— Приду, — сказал он и улыбнулся, когда увидел, как искренне она обрадовалась. — Как я могу тебе отказать?