Преданный друг (СИ)

ГЛАВА 6. НИКА

Олежка влепился в Лаврика с диким воплем, обхватил его за ноги и запрыгал, заскакал, неудержимо повторяя: «Папка, папка, приехал папка!», пока это не превратилось почти в песенку из двух таких важных для моего ребенка слов.

Сам же Лаврик отставил в сторону пакеты и бухнулся на колени прямо возле порога, раскрыв объятья, и Олежка крепко обхватил его за шею и уткнулся в воротник его темно-серого пальто, что-то бормоча.

— Привет, сын! — Широкая, полная неподдельного счастья улыбка, и мое сердце екнуло. — Как ты тут? Подрос на бабулиных пирожках, подрос!

— Бабулины пирожки — самые лучшие, — сказала моя мама, появляясь из кухни с мокрым полотенцем в руках. Их отношения с Лавриком были очень сложной смесью уважения, единения, вызванного общей любовью к Олежке, и тщательно скрываемого друг от друга непонимания. Я даже не пыталась распутать этот клубок. Да и кто бы смог? — Как доехал, хорошо? Небось грязно на дороге?

— Ага, — подтвердил Лаврик, целуя Олежку в щеку и гладя его по таким же темным, как и у него самого волосам. — У нас тоже третий день дождь идет, я еле со двора выехал. Ну что, сын, поможешь мне все разгрузить?

— А подарок там? — тут же уточнил Олежка, отстраняясь.

— Нет, — сказал Лаврик, — подарок не там. У тебя день рождения завтра, вот завтра и увидишь.

— А одним глазочком?

— Зачем одним сегодня, если можно будет двумя уже завтра? — резонно заметил Лаврик, потрепал Олежку по макушке и поднялся, расстегивая пуговицы пальто.

Я подошла, чтобы взять его одежду и повесить на вешалку, пока он разувался, и Олежка тут же вклинился между нами:

— Мам, а ты папу не поцелуешь?

— Конечно, поцелую, — сказала я и, дождавшись, пока Лаврик снимет обувь, обняла его и коснулась губами гладковыбритых щек. За спиной легко стукнула дверь: мама тактично скрылась в кухне, оставляя нас втроем. — Я же тоже рада его видеть.

— Пап, ты приехал навсегда?

Столько надежды было в этом голосе, что сердце у меня снова сжалось. Лаврик наклонился и поднял Олежку так, чтобы он оказался между нами, и тот довольно обхватил одной рукой за шею меня, а другой — своего отца, и заулыбался такой похожей на отцовскую улыбкой.

— Нет, сын, я приехал не навсегда, — сказал Лаврик очень мягко, но улыбка все равно сползла с Олежкиного лица. — Но я заберу тебя к себе и бабушке Зазе на целый месяц, чтобы ты побыл с ней и со мной. Хочешь?

— На целый месяц? — удивился наш сын.

— Да.

— И маму тоже? — переводя взгляд на меня.

— Нет, сынок, я не поеду, — сказала я, подавляя вздох. — Мы же с папой теперь живем отдельно, разве ты уже забыл?

Олежка нахмурил темные брови и прижался головой сначала ко мне, потом — к отцу.

— Не забыл. Просто не хочу.

Мы с Лавриком только посмотрели друг на друга и отвели глаза.

Шутками и прибаутками мы-таки отвлекли внимание Олежки на предпраздничные хлопоты. Лаврик привез кучу украшений, и остаток дня мы наряжали комнату: повесили большой плакат с надписью «С днем рождения», прикрепили воздушные шарики и красивые ленты, по-праздничному расставили игрушки. Торт мама еще загодя заказала своим девочкам из пекарни, где работала, и это чудо кондитерского мастерства, с кремом и мармеладным декором, впечатлило даже меня.

Мы провели день рождения Олежки в тесном семейном кругу: папа, мама, их сын, его бабушка. Олежка дурачился и ходил на голове, смеша нас всех, а получив подарки, сразу же потащил Лаврика собирать космопорт и готовить космическую экспедицию с супергероями. Сам Лаврик подарил нашему сыну велосипед, и Олежка торжественно прокатился на нем по дому. Но места у нас было мало. Лаврик — тоже торжественно — пообещал взять велосипед с собой в квартиру бабушки Зазы. Там было намного просторнее. В итоге космическая экспедиция продлилась до самого вечера, пока Олежка совсем не уморился и не уснул рядом с игрушками, впрочем, крепко вцепившись в руку отца.

— Я заберу его до двадцать девятого числа, — сказал Лаврик, прикрывая дверь спальни и следуя за мной в зал, где я постелила ему постель. — Мама в отпуске, она будет рада с ним побыть. Скучает по нему.

Двадцать девятое. Целый месяц. Сердце мое заныло.

— Так надолго…

— Ник, не начинай. Все же решили. Месяц у тебя, месяц у меня, — нахмурился Лаврик тут же, ставя на зарядку свой телефон, и я вздохнула и сказала, что ничего не начинаю, а просто так привыкла к нашему мальчику, что мне будет совсем не по себе одной.

Телефон у Лаврика был, конечно, модный, с цветным дисплеем и гораздо интереснее моего «Сименса», экран которого светился только оранжевым светом. Олежка разрядил его в ноль, пока играл днем, и я даже поругала его за то, что папе теперь не смогут дозвониться с работы. Но Лаврику, казалось, было все равно. Он за весь вечер ни разу не заикнулся о делах, говорил только о том, что касалось нас троих, вспоминал, как приехал ко мне в роддом, когда Олежка родился, и всякие важные только для родителей вещи.

Да, он, в отличие от меня, помнил мою беременность. Я была словно в прострации те месяцы, ходила по квартире, переживала, изводила себя, а Лаврик… Лаврик словно ждал этого ребенка за нас двоих. Он прикладывал ухо к моему животу, начинал улыбаться, когда Олежка толкался, тащил меня в детскую, чтобы показать, какую красивую мебель купил и какой там сделали ремонт.

Когда я показала Лаврику Олежку через окно роддома второй областной больницы, где рожала, он сначала принялся отплясывать на разрисованном сердечками и именами асфальте джигу, а потом заулыбался и стал вытирать мокрые глаза.

Я тоже плакала. Прижимая к себе свое спящее дитя, слушая ровное сопение, чувствуя носом и сердцемроднойзапах моего собственного новорожденного малыша, я понимала — что бы ни стояло за его появлением на свет, это того стоило.

Каждой минутки. Каждой бессонной ночи.

Мы были без ума от ребенка: я стала настоящей чокнутой мамашей, не готовой отпустить от себя свое чадо ни на мгновение, но и сам Лаврик был таким же, и страшно скучал по Олежке, и, возвращаясь из офиса, первым делом бежал к нему в комнату.

Я только могла представить, как скучает он сейчас.

— То еще ощущение, уж поверь, — признался Лаврик невесело в ответ на мои слова. Помялся. — С мамой у тебя все хорошо? Она как будто похудела чуть-чуть. Не заболела?

Я покачала головой.

— Она после смерти папы почти не ела две недели, все лежала. Да и потом почти с постели не вставала… лежала бы и дальше, если бы не Олежка. Он ее немножко растормошил. Сейчас она даже чуть поправилась. Приходится вместе с ним пирожки есть, оладьи. Первым делом с утра спрашивает, есть ли оладушки. А маме только в радость. С ним она прямо оживает…

Лаврик все смотрел на меня, пока я говорила, и я замолчала, понимая, что что-то не так. Он чуть подвинулся ко мне, не спуская с меня взгляда, тяжело вздохнул, будто решаясь, но зная, что все равно придется сказать.

— Ник. Пока я здесь, мы должны поговорить с Егором.

И ему пришлось схватить меня за руку, когда я издала какой-то сдавленный писк и попыталась встать. Но мое сердце при звуке имени Егора дало сбой. Наша последняя встреча, наша обернувшаяся полным провалом попытка сделать вид, что все хорошо, сорвала с меня весь тот тонюсенький панцирь, которым, как я считала, обросла моя душа, и показала мне единственную неприглядную правду: я все еще люблю его. Я все еще умираю без него, но ничего уже обратно не вернуть, а значит, мне придется и дальше жить в этой вечной агонии, зная, что Егор совсем близко, а я даже не могу коснуться его руки.

— Лаврик… — сказала я тихо, зная, что сейчас он видит все мои чувства в моих глазах. — Я не смогу с ним разговаривать. Не надо.

— Я уже позвонил ему, Ник. Мы договорились встретиться завтра вечером… мы трое: ты, я и он.

Но я уже качала головой.

— Я не пойду. Я начну плакать, я буду сидеть и…

— Ты пойдешь. Ника, ты пойдешь, и ты это знаешь, потому что тебе это нужно так же, как и мне. — Он сжал мою руку крепче, глаза его были темны и полны решимости. — Мы должны рассказать ему всю правду. Он имеет право ее знать.

Я вырвалась из этих сильных рук и встала, не позволив Лаврику продолжить, не желая даже слышать произнесенных этим резким голосом слов.

— Я никуда не пойду, — повторила, отчаянно и твердо глядя ему в глаза. — Я не хочу все снова вспоминать, я еще не забыла, так что я никуда с вами не пойду!

Трусливый заяц, зашептало мне на ухо прошлое голосом Егора, засмеялось, попыталось схватить в охапку и снова унести меня туда, где наша дружба была крепкой, взгляды — прямыми и честными, и до момента, когда мы предали нашего лучшего друга, еще оставалось много-много поцелуев и слов.

Я не позволила ему этого. Я бросилась в спальню к своему настоящему, принявшему облик моего маленького сына, и прижалась к нему в поисках защиты, укрывшись одеялом и безудержно дрожа.

…Они лежали в палатке вдвоем. Была ночь, и в тишине было слышно только их дыхание и биение сердец. Одна рука Егора обнимала Нику, пальцы второй шагали туда-сюда по не прикрытому рукавом футболки предплечью, и эта простая близость и простое прикосновение доводили ее до безумия, от которого в голове все мутилось.

— Не боишься, трусливый заяц? — прошептал он, лаская теплым дыханием ее ухо, и она погладила его лицо в темноте, задрожав, когда Егор повернулся, чтобы коснуться ее ладони губами, и сказала, что нет. — Совсем-совсем? Вот прямо совсем?

— С тобой нет, — сказала она.

Его рука соскользнула с ее плеча к груди, и их дыхание в ушах друг друга вдруг стало горячим и громким, как бой барабанов.

— Я тебя люблю, — шептал он, осыпая поцелуями ее лицо, а Ника сжимала пальцами его мягкие волосы и повторяла эти слова вслед за ним. — Смешная, рыжик мой, не могу я без тебя, Ника, совсем не могу…

Они остановились задолго до края — и он, и она решили уже давно, что первый раз у них будет после выпускного, но то, что произошло между ними в той палатке, а, точнее, то, чегонепроизошло, сделало их еще ближе. Вернувшись из похода, они почти не расставались и все больше времени проводили вдвоем.

— Я не хочу, чтобы ты думала, что я из тех парней, которые ухаживают за девушкой только из-за «этого», — сказал Егор как-то уже весной, когда Ника прибежала к нему, чтобы обрадовать известием о том, что ее платье для выпускного, зеленое с золотым, длинное, красивое, уже готово. — Нам ведь некуда торопиться, правда, Рыжик? Мы ведь никуда друг от друга не денемся.

Он ошибался.

Ближе к лету тяжело заболела бабушка Егора, и родители, собравшись, решили, что вся семья должна съездить к ней. Остаться было невозможно — бабушка могла умереть, так и не повидав внука, и семейство Ковальчуков ранним июньским утром село в поезд до Ростова, а оттуда в Одессу.

Ника думала, что не сможет разжать рук и отпустить Егора, а так и будет стоять, обнимая его и прижимаясь щекой к его груди, пока его губы касаются ее лба, и Ульяне Алексеевне пришлось кашлянуть, чтобы напомнить, что уже пора идти.

— Я уже скучаю, — сказала Ника тихо, глядя ему в глаза.

Егор сжал ее плечи и с видимым усилием отпустил.

— И я.

Она и Лаврик остались на платформе. Егор взошел на подножку, но не пошел к купе, а так и остался стоять, глядя на вытирающую слезы Нику, пока поезд не двинулся по рельсам прочь.

Это был последний раз, когда они касались друг друга.