Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

Глава 9 Молодой человек из автобуса «Т»

По утрам Гортензия работала в булочной до четверти десятого; к этому времени наплыв покупателей ослабевал, а маленькие Груашаны уже были в школе. Освободившись, она отправлялась в Библиотеку. Мадам Груашан целовала ее в обе щеки и давала ей пакетик с завтраком: кусок горячей, истекающей сыром пиццы в фольге, два миндальных рогалика или несколько птифуров; она боялась, что ее помощница, предаваясь тяжелой умственной работе в таком суровом месте, как Библиотека, может исхудать и лишаться шансов удачно выйти замуж. Итак, в четверть десятого Гортензия вышла из булочной на улицу Вольных Граждан. Как вам уже известно из первой главы, движение на этой улице было одностороннее, с запада на восток; поэтому автобус, идущий в обратную сторону, останавливался на параллельной улице Кардинала Бирага, ближе к северу, куда и поспешила Гортензия.

Полагаю, вы заметили, как трудно роману двинуться вперед — не на бумаге, а во времени — от своей отправной точки. Мы делаем уже третью попытку описать утро 6 сентября 19… года, но дошли только до середины этого утра (встреча с инспектором Блоньяром). Нужно разъяснить столько всего, случившегося до начала романа, что просто удивительно, как еще удается продвинуться хоть на минуту. Нам бы очень хотелось обсудить это с некоторыми коллегами, прежде всего с Александром Дюма: одним махом оказаться двадцать лет спустя — дело нешуточное!

На остановке ждали четверо; автобус появился сразу же. Он был переполнен, и водитель проехал мимо, даже не сбавив скорость; через тридцать метров он затормозил у светофора. Гортензия прибегла к своей обычной тактике: встала у передней двери и два-три раза подпрыгнула, чтобы привлечь внимание водителя. Водитель — по утрам это всегда бывал один и тот же, — подождав, пока она подпрыгнет два-три раза (ее груди под платьем тоже подпрыгивали, и очень убедительно), открыл дверь и был награжден сияющей улыбкой. Автобус «Т» удалился под негодующие вопли четырех кандидатов в пассажиры.

Пока Гортензия проталкивалась в середину автобуса, нескольким счастливцам удалось прижаться к ней и потрогать ее. Одна женщина попыталась выколоть ей глаз зонтиком, который специально для этого случая брала с собой даже в ясную погоду. С Гортензией она пока не преуспела, но попробовать стоило. Эта была рослая, костлявая мать семейства, часто ее сопровождал сын, угловатый, стеснительный верзила. Сегодня утром он вез с собой герань в горшке; в трясучем автобусе его оттеснили довольно далеко от матери, которая регулярно и громко обращалась к нему с просьбой не разбить горшок с геранью для тети Моники. От волнующего и ароматного соседства Гортензии он стал пунцовее герани и подумал с большим, чем обычно, раздражением: «Я люблю маму, но как она меня достала!» (Если вы думаете, что он и есть молодой человек, упомянутый в названии главы, то вы ошибаетесь: это роман, а не водевиль.)

Большую часть своего содержимого автобус «Т» выгружал на третьей остановке, напротив универсального магазина; после этого Гортензия, которой до Библиотеки надо было ехать еще девять остановок, всегда садилась на одно из освободившихся мест, желательно поближе к выходу. Итак, она уселась по ходу автобуса и положила сумочку и папку на сиденье напротив. По ту сторону прохода сиденья были двойные; два из них, напротив и наискосок от Гортензии, были заняты. У окна сидела мать с новорожденным младенцем; кокон из пеленок скрывал его от посторонних взглядов, однако он заявлял о себе, отчаянно, хоть и беззвучно дрыгая ногами. Молодая мать с кисло-молочным цветом лица пыталась унять его телодвижения плавным покачиванием, но без особой надежды на успех. Рядом с ней сидел весьма дородный прелат в пурпурном облачении и читал маленький черный требник. Когда автобус после остановки сорвался с места, он положил требник на колени и с улыбкой сказал Гортензии, указывая на сверток с младенцем: «Е pur si muove!»[4]

Улицы были забиты транспортом. Регулировщики на перекрестках заливались свистом, изнемогая от непосильной нагрузки. Автобус «Т» величаво прокладывал себе путь среди обезумевших малолитражек; неунывающие рассыльные на велосипедах и мотоциклах осторожно, словно горнолыжники в тумане, пробирались сквозь толчею. Герои нашего времени — пешеходы — с риском для жизни переходили улицу: то были отцы семейств, добывающие пропитание своим белокурым крошкам, школьники и худосочные старики, которых кое-кто забавы ради пугал истошными гудками. В коридор, специально оставленный для автобусов, такси и «скорой помощи», устремлялись машины иностранцев и провинциалов. Гортензии нравилось ехать вот так, неспешно и уютно: ведь властная непринужденность ее поклонника и друга — водителя — надежно защищала ее от уличной сутолоки и шума; в это время она начинала просыпаться по-настоящему и обдумывать свой рабочий день в Библиотеке.

Она готовилась писать диссертацию, и вскоре у нее должна была состояться решающая встреча с научным руководителем, профессором Орсэллсом, которому она собиралась представить набросок первоначального плана, а также задать несколько тонких и глубоких вопросов. Пока автобус тащился к Библиотеке, она успевала наметить себе программу, проверить состояние карандашей, ручек и тетрадок, убедиться в наличии нужных шифров и выбрать из списка книги, которые сегодня надо было попытаться извлечь из хранилища. Она чувствовала себя как солдат, проверяющий снаряжение перед атакой, как регбист, пробующий силы перед турниром Пяти наций, как… (недостающее вписать сообразно личным вкусам).

Вдруг она подняла глаза: возле нее в проходе стоял человек, явно желавший занять место напротив. Пурпурный прелат и юная кисло-молочная мать с упакованным ребенком сошли. Гортензия быстро переложила сумку и папку себе на колени, освобождая место для незнакомца, который тут же его занял.

Это был молодой человек лет двадцати пяти, в черном, с серьезным, спокойным, грустным лицом. Он сел напротив, не сказав ни слова, и поставил в проходе рядом с собой маленький черный чемоданчик. Автобус продвинулся вперед на метр и снова замер неподвижно. Неподалеку (на улице Нежной Фиалки) был рынок, и запах капусты и апельсинов проникал в автобус сквозь открытое заднее окно. Дети прыгали вокруг продавца жареных каштанов, протягивали монетки и, получив взамен желанный кулек, дули на его обжигающее содержимое; их дыхание голубоватым облачком сгущалось в морозном воздухе (извините нас, пожалуйста, и выкиньте из головы предыдущую фразу: эта зимняя картинка попала сюда по ошибке. — Примеч. Издателя. С финансовой точки зрения оказалось выгоднее поместить здесь такое примечание, чем выбрасывать фразу, не замеченную нашими корректорами). Гортензия с интересом разглядывала отражение молодого человека в окне, слегка потускневшем от пыли. У него был прямой, несколько длинный, чуть экзотический, но благородный нос. Он был аккуратно причесан, но волосы его, казалось, легко было растрепать, а Гортензия питала слабость к аккуратным шевелюрам, которые, по всей видимости, легко было растрепать. Ростом он был чуть выше ее, и она подумала, что такой рост можно считать приемлемым. Несмотря на определенную широту взглядов, Гортензия никогда не вступала в близкое знакомство с теми, кто был ниже ее ростом. Однако ей предстоял долгий и трудный день в Библиотеке, и сейчас не время было изучать молодого человека с его прямым и благородным носом, волосами, которые легко растрепать, приемлемым ростом и красивыми руками, чинно сложенными на коленях.

В эту минуту сработал закон отражений, и Гортензия заметила, что молодой человек тоже ее разглядывает. Он разглядывал ее прямо, откровенно и, судя по накопленной информации (что выразилось в его взгляде), уже довольно долго. А она даже не отдавала себе в этом отчета — настолько она была поглощена разглядыванием его отражения в окне автобуса, который между тем приближался к остановке «Библиотека». И вот он нарушил молчание и сказал:

— У вас красивые глаза, мадемуазель, особенно правый.

Это соответствовало действительности.

Гортензия быстро поднялась и вышла. Автобус и молодой человек покатили дальше.

Гортензия направилась к читальному залу Библиотеки, куда мы, разумеется, последуем за нею, но с некоторой задержкой. На это есть две причины.

Во-первых, еще рано: читальный зал откроется только в десять утра. Это веская причина.

Вторая причина имеет более романтический, можно даже сказать, структурный характер. Следующая, десятая глава называется «Библиотека». А название настоящей, пока что не законченной главы — «Молодой человек из автобуса „Т“». Таким образом, мы находимся на своего рода нейтральной полосе, и даже если бы время позволяло (то есть если бы вдруг наступило десять часов), просто не имеем права проникнуть в Библиотеку. Все, что нам позволено сделать до конца главы, — это вместе с Гортензией занять очередь читателей, дожидающихся открытия зала.

Было только без четверти десять, но очередь собралась порядочная. Как всегда по утрам, первыми были члены Секстета Стариков, которые появлялись у этих дверей еще до девяти, чтобы войти раньше всех и занять места, причитающиеся им по праву. Четверо из них были мужского пола, двое — женского. Их читательские интересы нисколько не совпадали, их политические, религиозные и литературные взгляды расходились коренным образом, но это не помешало им объединиться для борьбы с остальными читателями, которые, как им казалось, претендовали на их места; вот почему каждое утро они становились перед дверями читального зала и мило улыбались друг другу, хотя каждый был уверен, что остальные пятеро — замшелые старые дураки и занимаются полной чушью; никто не осмеливался прийти позже других, опасаясь, что кто-то из них займет его место, разумеется, лучшее из всех.

Самым старшим в Секстете Стариков был живчик девяноста лет от роду. Одевался он весьма молодо, скажем, в малиновый костюм с желтым галстуком, болтавшимся, как зоб у индюка. Он собирал материалы для фундаментального труда под названием «Советы столетнему соискателю должности». Исследовал различные системы здорового питания, погружался в тайны Востока, изучал мемуары всех знаменитых людей, добившихся признания в этом возрасте. Он был не только старейшиной, но и кумиром всего Секстета, и ему внимали, словно оракулу.

Возраст молодежи, то есть пяти остальных, колебался от семидесяти семи до восьмидесяти лет. Самый старший из них, собственно говоря, не был читателем Библиотеки, он не перерегистрировал свой билет уже лет десять, и его пускали в зал лишь во избежание скандала. Раньше, когда зрение позволяло, он часто бывал здесь. Этот старик много лет прослужил в таможенном управлении, а выйдя на пенсию, стал проводить долгие часы за конспектированием для «Всеобщей истории контрабанды», книги, которую он намеревался завершить, когда зрение улучшится. Теперь он каждое утро присоединялся к товарищам по Секстету и играл свою роль в обмене колкостями, но при этом у него была только одна цель — пописать. Едва проникнув в зал, предъявив замусоленный читательский билет и получив место, он сразу устремлялся (с позволения сказать, ибо на самом деле он тащился, пыхтя и отдуваясь, еле переставляя отечные ноги) в подвал, в уборную, где проводил не менее четверти часа в ожидании вдохновения, которое, как он объяснял друзьям, никогда не подводило его в этом привычном месте. У него было любимое присловье: «Как сказал герцог Веллингтон, джентльмен не должен упускать случая пописать, ведь никогда не знаешь, что нас ждет» (он говорил это, желая позлить самую младшую, семидесятисемилетнюю коллегу по Секстету, которая сочиняла страстные письма императору Наполеону). Сделав свое дело, веселый и довольный, он возвращался домой и снова впадал в дремоту.

Трое остальных стариков занимались чем-то гораздо более таинственным; чем именно, Гортензия так и не поняла; впрочем, вряд ли это было понятно даже им самим. Поскольку она обычно занимала очередь сразу за ними, то они прониклись к ней симпатией, убедившись, что она не претендует на их места, и давали ей советы, основанные на многолетнем опыте: как преодолеть препятствия, воздвигаемые Библиотекой перед нахалами, которые вздумают попользоваться ее книжными сокровищами.

Юную рыжую кошку, которая смотрела из окна на Александра Владимировича в начале ответа на отдельный вопрос (см. первое межглавье), звали Чурмска (произносится Чуча). Мадам Орсэллс, урожденная Энада Ямвлих, наняла ее в мурлыкальщицы к своему мужу, философу Орсэллсу, которому ее помощь была необходима для завершения очередного эпохального труда.

Она работала на совесть, однако ее хозяин явно не был удовлетворен достигнутыми результатами. В самом деле, ее нежное мурлыканье, от которого трепетали усы Александра Владимировича, оказывало на профессора Орсэллса совершенно иное действие: его нервную систему эти вибрации погружали в сон. Когда Чуча мурлыкала, профессор храпел. Проснувшись, он чувствовал, что долго и напряженно мыслил, однако не помнил, о чем именно. Это приводило его в прескверное расположение духа, он бранил свою сотрудницу за нерадивость и тыкал ее носом в раскрытые тома своих сочинений, дабы она исправилась. А между тем Чуча и Александр Владимирович молча глядели в окно друг на друга. Их усы трепетали в унисон.

(Продолжение после главы 11.)