Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

Глава 6, в которой инспектор Блоньяр пользуется возможностью наконец прояснить, какие отношения связывают его с Рассказчиком

Как-то раз, примерно за полгода до событий, описанных в предыдущей главе, я сидел у себя в кабинете. Это был ничем не примечательный день в середине зимы, один из тех бесцветных, серо-белых дней, которые я называю бумажными, потому что в такие тусклые дни думаешь: нет, сегодня ничего интересного не случится, и от скуки начинаешь разбирать досье, дописывать отчеты, которые залежались на столе, методично, но без вдохновения выполнять текущие дела. Было около десяти утра. Полчаса как я дописал очередной отчет, который получился весьма кратким: три дня назад на улице *** Гроза Москательщиков совершил свое двадцать третье нападение; и снова, как обычно, не появилось ни единой зацепки, и к предыдущим отчетам добавить было практически нечего. Я закончил отчет, и настроение у меня было неважное. Я нервно открыл новую пачку «Кэллард-Боузер» и нервно пытался разорвать ногтем указательного пальца прозрачную обертку одного из восьми лакричных параллелепипедов, как вдруг зазвонил внутренний телефон.

— Это вы, Блоньяр? Зайдите ко мне на минутку!

Тут не было ничего необычного. Шеф вызывал меня к себе ежедневно или почти ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день: я знал его с детства, когда-то он часто проводил отпуск в наших краях, в Н., и дружил с моим отцом. Утро было такое тусклое, что на столе у Шефа уже горела лампа с желтым абажуром. Напротив стола сидел в кресле молодой человек; он встал, нас представили друг другу, и он протянул мне руку.

— Инспектор Блоньяр. Журналист Морнасье…

— Не журналист, а романист, — улыбаясь, уточнил он.

— Ну да, журналист по обязанности, романист по склонности. Месье Морнасье — сын моего старого друга, он собирает материал для романа и хотел бы, чтобы вы держали его в курсе одного из ваших расследований. Если, конечно, это вам не помешает.

Я взглянул на молодого человека: на вид лет двадцати четырех, худощавый и, прямо скажем, не из робких. Особой радости я не испытал, но после такого заявления Шефа отступать было некуда. Я подумал, что подсуну ему дело об ограблении ювелирной лавки, которое было уже почти раскрыто и от которого я рассчитывал избавиться через несколько дней. Я утвердительно буркнул сквозь лакричный батончик и попросил его пройти в мой кабинет.

— Да-да, — сказал он, — именно с этого мне и надо начать, с кабинета знаменитого инспектора Блоньяра.

Я усмехнулся про себя: по прихоти случая в моем кабинете шел ремонт. И я временно занимал другой кабинет — пыльную комнату в допотопном стиле, с мебелью черного дерева и печкой, топившейся углем, — такие печки лет тридцать назад попадались на вокзалах в провинции. В этом кабинете я когда-то начинал, там я проработал инспектором пятнадцать лет и, должен признаться, сохранил в душе привязанность к этой большой чугунной печке, которая зимой раскалялась докрасна.

— Садитесь, месье… э-э…

— Мор-на-сье. Как у вас тут замечательно, — восторженно добавил он, — все по старинке, подлинный интерьер конца двадцатых годов! На такое я и не надеялся. Однако, инспектор Блоньяр, — продолжал он, не дав мне даже заикнуться о ювелирном деле, — должен сразу предупредить вас: меня интересует только одно из ваших расследований — дело Грозы Москательщиков!

Хватит! Хватит! Хватит! Роль Рассказчика состоит в том, чтобы говорить «я» и рассказывать, что с ним происходит, если Автор решит, что о происходящем с ним надо рассказать, когда это с ним происходит (вернее, после того как это с ним произойдет). Но Рассказчик не вправе подменять собой Автора, тем паче перевоплощаться в другого персонажа данной истории, чтобы придать себе больше значения! Как тут читателю не запутаться? Вдобавок сцена практически целиком заимствована из другого романа! Если Рассказчик так понимает задачу романиста, то французскую литературу можно поздравить с ценным приобретением! Мы продолжаем наше повествование, но теперь все будет как полагается: Рассказчик расскажет, что ему положено, от собственного имени.

Реакция инспектора Блоньяра была крайне неблагоприятной, я понял это сразу. Вначале он ничего не ответил, просто дружелюбно и спокойно поглядел на меня, жуя один из своих знаменитых лакричных батончиков. Потом сказал:

— Нет, месье Морнасье! Только не Гроза Москательщиков!

Это был провал; я встал, собираясь выйти из кабинета, но, очевидно, выглядел таким пристыженным и жалким по сравнению с самоуверенностью (которую напустил на себя со страху, обычно я держусь очень скромно и сдержанно), проявленной в кабинете Шефа, что инспектор почувствовал нечто вроде угрызений совести и добавил:

— Послушайте, молодой человек, это трудное расследование, наверно, самое трудное за всю мою карьеру. Поймите меня правильно: я не хочу, чтобы мне наступали на пятки, я не могу так работать! Но у меня есть предложение: если у вас появится какая-нибудь мысль насчет этого дела, стоящая мысль, которая не пришла в голову мне, хотя бы одна-единственная, — заходите. Надумаете что-нибудь толковое — сможете следить за ходом расследования в целом. Это достойное предложение, правда?

Он пожал мне руку, и я вышел. Он был уверен, что я больше не появлюсь у него в кабинете; это чувствовалось по его рукопожатию, читалось в его взгляде. Он уже почти забыл обо мне; на какую-то секунду он пожалел меня, видя мое разочарование, зная, что я знакомый Шефа, а потом ему стало жалко, что он меня пожалел, и в последний момент он добавил условие, позволяющее окончательно меня устранить: «…которая не пришла в голову мне». И я очутился на улице, как часом раньше, а дела мои не продвинулись ни на шаг; хуже того, я был отброшен назад. Похоже, мой блестящий замысел лопнул, как мыльный пузырь.

Около года назад я начал работать в крупной ежедневной газете одного большого приморского города, а недавно стал сотрудником здешнего корпункта этой газеты. Я не собирался долго оставаться неприметным писакой и придумал себе двойной план: наблюдать за расследованием инспектора Блоньяра, в решающие моменты быть с ним рядом, и одновременно (я не солгал Шефу) писать роман, первый из серии романов, героем которых станет Блоньяр (или, точнее, вымышленный персонаж, во многом схожий с настоящим Блоньяром) и которые принесут мне славу и успех.

Таинственное дело Грозы Москательщиков, вызвавшее такое острое любопытство в обществе, казалось, давало мне долгожданный шанс, и я решил во что бы то ни стало добиться этой встречи, от которой зависело все мое будущее. Но меня ввел в заблуждение образ инспектора, созданный журналистами; я не знал, что в действительности интересы дела для него куда важнее, чем шумиха вокруг его имени, и вот все мои расчеты развеялись, как дым. Поначалу я впал в глубочайшее уныние. Но затем воспрянул духом. Еще не все потеряно: если у меня появится плодотворная мысль, о которой говорил инспектор, то я не только сотру позор поражения, но и получу прекрасную возможность осуществить свои планы. Завоевать уважение Блоньяра — вот единственный способ сблизиться с ним, заставить разговориться и открыть секрет его метода, благодаря которому он стал самым удивительным сыщиком нашего столетия! Я лихорадочно принялся за работу.

Мне пришла в голову одна мысль (вы знаете, какая), и я не сомневался, что она стоящая (вначале ее подсказал мне внутренний голос, затем я получил подтверждение извне: сбылось мое предвидение о тридцать шестом налете), но не знал, достаточно ли она хороша, чтобы Блоньяр зауважал меня и согласился терпеть мое присутствие. Его приход в «Гудула-бар» доказывал, что та же мысль пришла в голову и ему; а ведь мне нужно было нечто большее, чем просто стоящая мысль, — нечто, ускользнувшее от его внимания. И я не был уверен, что располагаю этим, хотя была одна мыслишка, о которой я вам еще не говорил. А время поджимало: если я не ошибался, преступник дошел до конца своей дьявольской спирали и мог исчезнуть без следа. Инспектор Блоньяр с напарником сели за столик в дальнем конце зала. Я встал и направился к ним.

— Инспектор…

Он взглянул на меня, и я понял, что верно уловил смысл сделанного мне предложения, ибо он меня не узнал. Инспектор Блоньяр обладал невероятной, феноменальной, непогрешимой памятью, то есть напрочь забывал все, что не относилось к его расследованиям, что не могло помочь ему найти преступника. Раз он забыл меня, значит, решил, что мне не по силам откопать нечто полезное для него и ускользнувшее от его внимания.

— Инспектор, вы, очевидно, не помните меня, я заходил к вам полгода назад и просил разрешения наблюдать за расследованием дела Грозы Москательщиков, а вы тогда сказали: приходите, когда у вас будет стоящая мысль, которая не пришла в голову мне. Я перед вами, и, по-моему, у меня есть то, что вам надо.

Инспектор Блоньяр снова взглянул на меня.

— Садитесь, я вас слушаю, — сказал он просто.

Я сел и очень быстро рассказал ему все: о спирали, о движении к центру, о предвидении тридцать шестого налета, о неизменном количестве кастрюль, о доме 53 по улице Вольных Граждан. И тут я остановился; это была только первая часть моей игры, не мог же я всерьез предполагать, будто великий Блоньяр не заметил или не вычислил чего-либо из обнаруженного мною. Он выслушал меня молча, не переставая жевать свой лакричный батончик, с рассеянным, сонным видом. Когда я остановился, он взглянул на меня с некоторым уважением (если мне не показалось), но сказал только:

— Я знаю.

— Извините, шеф, — сказал напарник, который сидел напротив и тоже до сих пор не проронил ни слова, — извините, шеф, это вам так кажется.

— Не вмешивайся, Арапед, пусть молодой человек рассказывает дальше, ведь если я не ошибаюсь, молодой человек, вы еще не закончили. Как вы понимаете, если вы дошли до определенного рубежа в разгадывании этой тайны, то и я нахожусь там же, а значит, согласно нашему уговору, эти сведения бесполезны для меня, если только у вас нет чего-то еще, каких-то неизвестных мне фактов или гипотез. Вы не знаете, знаю ли я это, но надеетесь, что не знаю, верно? Итак, о чем идет речь?

Отступать было некуда.

— Ладно, — сказал я. — Я долго прохаживался по местам преступления, вокруг каждой из тридцати пяти пострадавших лавок, и обнаружил следующее: в каждом случае на глухой стене, не далее чем в пятидесяти трех шагах от магазина, кто-то рисовал черной краской силуэт мужчины, который мочится. Это нельзя назвать произведением искусства, рисунок сделан очень грубо, но все же ошибиться невозможно, это именно фигура мужчины, который мочится. Так вот, насколько мне известно, в других частях города такой рисунок на стенах не появлялся. Не хочу сказать, что осмотрел каждую стену, но я очень много ходил по улицам и нигде больше не встречал такой «стенной живописи». А когда я по той же логике, какой придерживались и вы, предугадал налет на лавку Лаламу-Беленов, из-за которого вы сегодня здесь, то тщательно осмотрел их дом и все вокруг и понял то, чего не мог понять раньше: появление рисунка предшествует налету, потому что накануне такой рисунок появился здесь. И последнее: скоро что-то случится в доме 53 по улице Вольных Граждан — не налет, а что-то другое, ведь там нет москательной лавки, — потому что на стене дома напротив церкви, по улице Закавычек, прошлой ночью появился силуэт мужчины, который мочится!