Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

Глава 17 Орсэллс

Гортензия была на седьмом небе. Она искрилась весельем, хотя бесконечные любовные игры, которым она предавалась с новым любовником, совершенно истощили ее силы. Он проявлял в этом такую фантазию и изобретательность, что порой она просто диву давалась. Ее восторгу не было конца. Все это было хоть и прекрасно, но несколько утомительно, и после того как она два дня подряд опаздывала к мадам Груашан на полчаса, ей пришлось, сославшись на диссертацию, попросить освободить ее от торговли по утрам. Груашаны пошли ей навстречу, не уменьшив жалованья — по крайней мере, на время. Между тем с диссертацией дело тоже обстояло неважно: помимо физической усталости от любовных безумств ей никак не удавалось сосредоточиться на трудных вопросах философии, и все время, когда Он не был с ней, на ней, вокруг нее или позади нее, она мечтала о нем или подробно рассказывала Иветте, что он сказал и что сделал.

Так Иветта, слово в слово передававшая все Синулю (оба они с каждым днем поднимали брови все выше), узнала, что молодой человек из автобуса «Т» носил фамилию Морган (именно так мы будем называть его впредь; настоящую его фамилию мы пока назвать не можем, а если фамилия Морган подходит для Гортензии, то она подойдет и нам), мать его была англичанка, отца он не помнил. Каждый вечер, около девяти, оставив обессиленную Гортензию в постели, перекусив яичницей, сардинами или спагетти, которые она готовила для него дрожавшими после изощренных забав руками, он брал свой черный чемоданчик и уходил на работу, работу странствующего ночного антиквара. Несмотря на настойчивые расспросы Иветты, Гортензия не смогла рассказать о его работе подробнее, и, по правде говоря, это ее не очень интересовало.

Тем временем положение с диссертацией становилось угрожающим: она обещала своему научному руководителю, профессору Орсэллсу, представить к концу лета подробный план; лето закончилось, а план еще не был закончен, и при ее теперешнем образе жизни не было никаких шансов закончить его к сроку. Поразмышляв об этом несколько дней, она решилась пойти к Орсэллсу и попросить об отсрочке. Чтобы подготовиться к этому испытанию, она, как всякий раз, когда у нее случались затруднения, решила накануне визита купить себе платье и две пары туфель.

Всю одежду, купленную при таких обстоятельствах, она засовывала в огромный шкаф и никогда не доставала оттуда: эти вещи покупались не для того, чтобы их носить, а в качестве транквилизаторов. Носила она то, что покупал ей отец, когда в очередном приступе отцовского садизма он приглашал ее на обед, угощал семгой и дарил деньги либо квартиру. Она выбирала совсем другие ткани, другие цвета, другие цены; это были два совершенно разных гардероба, и, конечно, они хранились в разных местах. Итак, в тот день она купила две пары синих туфель и красное платье и, придя домой, тут же засунула их в шкаф. У нее было смутное ощущение, что в прошлый раз (по случаю разрыва с очередным другом) шкаф переполнился до отказа, она даже подумала, не купить ли еще один, но, по-видимому, она ошибалась: в шкафу оказалось достаточно места.

В то время Филибер Орсэллс, несомненно, был самым видным интеллектуалом города, а следовательно, и страны (в других местах, конечно, тоже водились интеллектуалы, но им не суждено было стать видными, поскольку они не жили в этом городе). Каждая из тридцати пяти его книг получила отзывы в прессе, а тираж их порой достигал пяти тысяч экземпляров; он высказывался обо всех важных событиях и по всем актуальным вопросам, и книги его обычно назывались так: «Современная философия и Икс», «Современная философия и нефть», «Современная философия и промышленная революция» и так далее. Он непрестанно призывал соотечественников взглянуть на мир философски и осознать, наконец, что в этом мире существуют: новые средства массовой информации; комиксы; научно-фантастические фильмы; безработица; сексуальная, антисексуальная или парасексуальная революция; ислам, буддизм, и так далее, и тому подобное. Его высказывания были, как правило, весьма решительны, и газеты охотно воспроизводили их, отводя им один или целых два процента места, которое обычно занимали интервью велогонщиков, рок-звезд или лидеров модных политических партий. Его успех был бесспорен, особенно у молодых интеллектуалов и студентов, которых подкупало широко распространенное мнение, что Орсэллс — маргинал, выдающийся ум, притесняемый властями, угнетенный, замалчиваемый, ненавидимый генералами от науки и литературы, консерваторами, и прочее, прочее, прочее. Вся его слава идейного борца была построена на этом мифе, в который искренне уверовал он сам (это всегда идет на пользу делу).

В частной жизни он был прост и скромен. В перерывах между курсами лекций в Америке, Японии или Германии он жил с женой и двумя дочерьми, близнецами по имени Адель и Идель, в небольшой квартире дома 53 по улице Вольных Граждан. Он был женат на своей бывшей студентке, на восемнадцать лет моложе его; она была невозмутимой, кроткой, белокурой, бледной; вот уже лет десять она почти не разговаривала. В девичестве она звалась Энада Ямвлих.

Орсэллс приветливо поздоровался с Гортензией и провел ее в свой кабинет. Извинившись, он попросил подождать, пока он дочитает страницу корректуры своей тридцать шестой книги. Гортензия воспользовалась этой задержкой, чтобы внимательно осмотреть комнату (это могло бы стать отличным поводом для пространного и тщательного описания, помогающего раскрыть характеры обоих персонажей благодаря описываемым предметам, но мы не станем пользоваться этим избитым приемом XIX века, из-за которого интерьеры квартир превратились в «нравоучительные пейзажи»). На письменном столе философа, ближе к левому углу, лежал путеводитель по Польдевии, открытый на разделе «Искусство».

На встречу с профессором она явилась в строгом туалете, а не в том легком одеянии, которое носила последнее время по настоянию Моргана (в память об их первой встрече, как он говорил) и особенность которого заключалась в отсутствии нижнего белья и в полупрозрачности платья. На улице по-прежнему стояла жара, и Гортензия чувствовала себя стесненно из-за непривычной одежды, а также, возможно, из-за того, что пришла сюда с такой неблаговидной целью и доставит огорчение великому человеку, безоглядно в нее поверившему.

— Ну-с, — сказал Орсэллс, — как дела? Как ваши успехи?

Гортензия твердо решила не давать честного ответа на этот вопрос. Она ответила уклончиво, рассказала о своей усталости, но скрыла ее истинную причину, намекнув только, что это связано с работой в булочной. Под конец она попросила совета — как ей казалось, это был лучший выход из положения. Орсэллс обожал давать советы.

Ее расчет оправдался. Нет, на совет она не рассчитывала да и не нуждалась в нем, тем более что трудность своего положения она обозначила весьма туманно (а как объяснить научному руководителю, что все ваше время уходит на плотские утехи?); кроме того, советы, щедро раздаваемые Орсэллсом (и правым, и левым, и центристам, а также культуристам и нумизматам), отличались такой обобщенностью и отвлеченностью, что не могли повредить никому; просто она надеялась выпросить желанную отсрочку, посадив его на любимого конька.

— Дитя мое, — начал Орсэллс елейно-наставительным тоном, — при всех обстоятельствах, особенно в вашем случае, следует обращаться к истокам, то есть к основам, которые являются одновременно онтологическими и моральными, относящимися к этике и в то же время к онтологии, или, как предпочитаю говорить я, — вы знаете мои маленькие слабости, — к онтэтике.

— Трактат «Онтэтика», книга первая, глава первая, сноска «один», первая строка, — машинально пробормотала Гортензия.

— Как вам известно, все основано на моральном значении глагола «надлежать». Фраза «надлежит сделать А» подразумевает, что мы обязательно должны стремиться к исполнению А, и притом во всех возможных мирах, где стоит проблема бытия, а точнее, как я говорил на лекции в первом семестре 19… года, виртуального бытия. «Надлежит» имеет также и всеобъемлющий смысл: говоря «надлежит сделать А», я тем самым утверждаю, что всякому человеку (кому-то другому или мне самому, во всех возможных мирах) надлежит сделать А в идентичных обстоятельствах (то есть в таких же обстоятельствах независимо от положения во времени и пространстве, занимаемого этими индивидуумами и этими мирами). Следовательно, «надлежит сделать А» можно истолковать как «я хочу, требую и приказываю, чтобы в любой схожей по абстрактным характеристикам ситуации абсолютно каждый сделал А».

Из этих предпосылок, которые не поставил бы под сомнение ни один здравомыслящий философ (лицо профессора на мгновение омрачилось при воспоминании об одном собрате, все же поставившем их под сомнение), я вывел «золотое правило онтэтики», особенно применимое, как говорят наши кембриджские друзья, в вашем случае:

Вы вправе поступить с кем-либо определенным образом, только если вы готовы:

1. сделать то же самое во всех возможных мирах;

2. согласиться с тем, чтобы объектом данного поступка стали вы сами.

— В любом из возможных миров? — спросила Гортензия.

— В любом из возможных миров, разумеется. Это я вам привел в сжатом виде тот вывод, который неизбежно следует из «золотого правила». А теперь, дитя мое, попробуйте применить это правило к вашей просьбе об отсрочке, учитывая, что в этом мире объектом вашего поступка являюсь я, — сказал он с улыбкой.

— Да, конечно, — сказала Гортензия, — но, может быть, надо попробовать на другом примере, более далеком от нас…

— Ну ладно, предположим, что я задаю следующий вопрос: должен ли я оттолкнуть стоящего впереди человека, чтобы раньше него сесть в автобус? Это конкретная, насущная проблема, которая сплошь и рядом возникает в нашей повседневной жизни. Подъезжает автобус, мы видим, что он переполнен и что если мы проявим пассивность, то не сядем в него даже последними, зато будем первыми, кто не сел. Тут-то и возникает вопрос: толкать или не толкать? У вас остается секунда на то, чтобы применить «золотое правило онтэтики». Вот почему надо знать все его аспекты. «Золотое правило» гласит: я должен толкнуть его в том и только в том случае, если в конечном итоге для меня лучше, чтобы я толкал и меня толкали, а не то, чтобы не толкали никого — ни меня, ни человека, стоящего передо мной в очереди на автобус. Ибо абстрактный смысл данной ситуации в том, что толкать и быть толкаемым — по сути одно и то же, а это, согласитесь, глубочайшая философская истина. То, что объект и субъект меняются местами, ничего не меняет. Но вся прелесть в том, — и Орсэллс, увлекшись, порывисто схватил Гортензию за правое колено, — что эта моральная теорема действует только в том случае, если стоящий впереди хочет того же, что и вы. Но ежели впереди вас стоит какой-нибудь робкий паренек или беспомощная старушка, которые вовсе не желают толкаться и не будут особенно возражать, если толкнут их, — в этом случае толкаться надо. Толкайтесь, толкайтесь — у вас на это полное моральное право! Можно было бы рассмотреть вариант той же ситуации с тремя участниками, — добавил Орсэллс, — именно таким путем мне удалось решить проблему «трех небесных тел», над которой безуспешно бьются физики и астрономы.

Гортензия высвободила колено, поблагодарила Орсэллса за бесценный совет и сказала, что ей необходимо выяснить, какие аспекты «золотого правила» применимы к ее научной работе. Без сомнения, через два месяца она сможет дать исчерпывающий ответ на этот вопрос (именно такую отсрочку она просила у профессора: возможно, в ноябре, думала она, любовные безумства не будут отнимать у нее столько времени, и ей удастся сосредоточиться на плане диссертации).

И она ушла.