Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

Глава 26 Церемония

Церемония открытия улицы аббата Миня, как и было намечено, состоялась 14 октября, во второе воскресенье месяца. Монсиньор Фюстиже, который слепо и беспредельно верил в Провидение, когда речь шла о ходе событий в целом, но чувствовал себя менее уверенно, когда дело касалось повседневной жизни, пережил трудные дни: до самой среды он не получил никаких известий о молодом князе Горманском, а отсутствие князя могло бы сильно подпортить церемонию. От полной безвыходности отец Домернас решил даже заговорить с одной из трех богомолок; к несчастью, это была мнимая богомолка, молодая, темпераментная особа; пользуясь случаем, она сделала ему настолько недвусмысленное предложение, что он в панике спасся бегством.

И наконец, в среду свершилось чудо. Отец Домернас сообщил монсиньору Фюстиже, что с ним желает встретиться некий человек по поручению «сами знаете кого». Местом встречи должен был стать сквер Отцов-Скоромников; монсиньор Фюстиже, в мирской одежде, должен был ждать на скамейке с сегодняшним номером «Таймс» (раздобыть сегодняшний номер «Таймс» стоило больших усилий). Посланец князя Горманского должен был обратиться к нему и назвать пароль: В воскресенье солнце встанет на западе.

Монсиньор Фюстиже был немало изумлен видом княжеского посланца. К нему приблизился глубокий старик, которому можно было дать лет сто (сколько ему было в точности, никто не знал), дряхлый, сгорбленный, с кривой шеей и головой, вдавленной в плечи, но странность его была не в этом: он был одет как щеголь времен Директории, на голове — треуголка, в руке — трость с золотым набалдашником, который он беспрестанно вертел. Всем своим обликом, а также взглядами исподлобья он удивительно напоминал изображения престарелых развратников, какими украшены старинные издания Ретифа де ла Бретонна, Кребийона-младшего и английские романы XVIII века: опытные сводни предлагают old rake[9] невинных девочек, а он глядит на них с гнусным вожделением.

Вначале монсиньор Фюстиже инстинктивно отшатнулся, затем взял себя в руки. Сообщение оказалось коротким: князь Горманской будет присутствовать на торжестве, но только во время самой церемонии. Его лицо и фигура будут полностью скрыты черным плащом, и только на одно мгновение будет показана часть тела, которая носит на себе фабричное клеймо князей Польдевских. Князь, присутствующий на церемонии, или его представитель сразу же узнает эту отметину: она убедительнее любых документов.

Он не задержится ни на минуту после окончания церемонии, и никто не должен заниматься его поисками, пока не пройдет год и один день. Если по истечении этого срока он не появится при дворе, можно будет наводить о нем справки, но вряд ли это окажется необходимым. Князю Горманскому будет достаточно слова монсиньора Фюстиже, которому он полностью доверяет; эти условия обсуждению не подлежат. Монсиньор Фюстиже без колебаний согласился.

Старый щеголь, передавший поручение князя, был личностью хорошо известной в квартале Святой Гудулы, где он проживал с незапамятных времен; он никого не пускал в свою мансарду на Староархивной улице и выходил оттуда только раз в день, с наступлением темноты; маршрут его прогулки был всегда один и тот же. Никто не знал, как его имя, на что он живет. Он семенил по тротуару, наклонив голову и гримасничая, мертвенно бледный, словно старый распутник времен Людовика XVI после безумной оргии, бормоча невнятные слова и крутя трость с золотым набалдашником.

В квартале выдвигались различные гипотезы о том, кто этот человек и почему он так одевается. По версии мадам Эсеб, которую поддерживала также мадам Ивонн, прежде он служил у виноторговца по фамилии Кучер; тридцать лет назад фирма Кучер проводила рекламную кампанию, имевшую большой успех: по кварталу ездил дилижанс, рекламирующий их вина, с настоящей лошадью и настоящим кучером. Этот самый кучер, не смирившись с потерей работы, сохранил костюм, который носил в пору былого процветания, когда все дети квартала с аплодисментами бежали за ним по неизменному маршруту дилижанса. Другую, более романтичную гипотезу, получившую активную поддержку мадам Буайо, отстаивала мадам Груашан, унаследовавшая ее от матери: этот человек вместе с мансардой якобы получил колоссальное наследство от кузена-англичанина, который нажил состояние в Польдевии; но по условию завещателя наследник должен был ежедневно, до самой смерти, повторять пешком маршрут, который совершал когда-то на козлах в этой же одежде.

У этой истории будет продолжение.

Обозревать это знаменательное для нашего романа воскресенье мы начнем с дома Синулей.

Синуль проснулся довольно рано, ночью его донимали очень тревожные, свинские, по его собственному выражению, сны. Он долго сидел в горячей ванне, распевая во всю глотку: «Когда стыдливая заря/ алеет в небе чистом/ природа радуется вся/ и птички голосисты», — один из своих коронных номеров.

Потом он выпил большую кружку черного кофе в обществе Бальбастра.

Затем он нагишом прогулялся по дому, собирая различные принадлежности парадного костюма, которые спрятала чья-то злокозненная рука. Два года он не надевал этот костюм и теперь обнаружил, что не может застегнуть пояс на брюках; пришлось прибегнуть к помощи дочерей.

— Подбери пузо, толстяк, — сказала Арманс.

В итоге он пришел к компромиссу: оставил верхнюю пуговицу незастегнутой и целиком положился на пояс.

Торжество проходило в три этапа.

В десять утра началась месса. Проповедь монсиньора Фюстиже была возвышенна, красноречива и блистала яркими образами. Он кратко рассказал об истории Польдевии и ее князей, особо останавливаясь на тех представителях династии, на которых снизошел свет истинной веры, и этим же светом, вдохновенно и смело продолжал он, сияют факелы на нефтяных полях Польдевии, несущие суровому и мужественному народу не только материальное и финансовое, но и духовное благополучие, ибо нефть, зародившись в древности на болотистых равнинах и став частью подземного царства, по воле Провидения может превратиться в духовную сущность, пылающую чистым, нравственным, согревающим огнем и способную преобразить моральный облик отважного народа; нам на долю выпало великое счастье — беречь и охранять бесценную капеллу, которую брат наш Мунезерг некогда посвятил памяти несчастного Луиджи Вудзоя, представшего перед Богом во цвете лет и на коне, как все вы знаете. Сегодня же, чуть позже, продолжал монсиньор Фюстиже, мы почтим память бедного принца вместе с памятью одного из лучших служителей слова Божия, автора «Патрологии» аббата Миня: наконец-то в нашем городе появится улица его имени, единственная, которая для этого подходит, как мы скоро увидим.

Затем отец Синуль исполнил тридцать шесть вариаций Телемана на тему польдевской народной песни «Берришон-шон-шон». Ласкающая, берущая за душу музыка, утонченная и в то же время простая, заполнила церковь, где было непривычно многолюдно: пришли почти все жители квартала, не считая прихожан и официальных лиц. Там были:

месье и мадам Груашан с девятью малышами, каждый из которых держал в руке рогалик с шоколадом;

месье и мадам Ивонн;

мадам и месье Буайо с Вероникой;

Эсеб, мадам Эсеб и Александр Владимирович;

мадам и месье Лаламу-Белен;

мадам Энилайн, владелица химчистки;

месье Андерталь, антиквар;

Иветта;

Гортензия с Жоржем Морнасье, Рассказчиком;

месье Жак Рубо, Автор;

семья Орсэллс: месье Орсэллс, мадам Орсэллс, урожденная Энада Ямвлих, Адель и Идель Орсэллс;

сэр Уайффл, писатель-свиновед;

мадемуазель Мюш;

месье Неликвидис;

мадам Крош, консьержка в доме 53;

инспектор Блоньяр с супругой;

инспектор Арапед с матерью;

мнимая богомолка

и многие-многие другие.

В середине дня начались Ритуальные Состязания Улиток. В Польдевии улиточные бега привлекают множество зрителей — особенно состязания, которые являются частью ритуала передачи власти, но здесь зрителями были только дети. Объединенными усилиями Груашанов, Эсебов и супругов Ивонн был устроен роскошный полдник с мороженым, фруктовыми соками и пирожными. Полдник состоялся по окончании забега, когда были названы имена трех улиток-победительниц: каждую из них тренер или тренерша брали в руки и торжественно поднимались на пьедестал почета. Забег состоялся на большом листе белой клеенки, расстеленном у подножия Святой Гудулы; чтобы все присутствующие могли следить за напряженными моментами соревнования (все участники были чемпионами), его снимали особыми камерами с увеличением, а в сквере был установлен телеэкран, на котором было видно, как громадные улитки напрягают силы в борьбе за победу. Признанной чемпионкой была надменная виноградная улитка, окруженная целой стаей прихлебателей, приносивших ей на дистанцию салатные листья и укроп (на дистанции были разложены куски кирпича, создававшие препятствия в виде подъемов и спусков, была даже река, которую надо было переходить по веточкам). Но любимицей публики стала молодая, мало кому известная серая улитка с огорода Польдевской капеллы, полная отваги, фантазии и чисто польдевского задора; эту улитку тренировала Вероника Буайо, и вот, несмотря на все ухищрения именитой соперницы, дерзко попиравшей правила игры и спортивную этику, питомица Вероники первой пересекла финишную линию под бурные аплодисменты болельщиков. Награду — маленький желтый помидор — она получила из рук Вероники, которая нежно поцеловала ее в крохотную мордочку перед строем телекамер.

А затем началась собственно церемония.

На возвышении, рядом с монсиньором Фюстиже, заняли места члены недавно сформированных и еще не расформированных законодательных собраний, в общем представители власти; представитель князей Польдевских граф Монте-Кридзой, отец Домернас и на втором плане папаша Синуль; а также таинственная фигура в длинном черном плаще с капюшоном, полностью скрывавшим лицо и фигуру. Взоры всех присутствующих были устремлены на это странное явление; любители скверных шуток пустили слух, будто это стриптизерка, одним словом, все сгорали от любопытства.

Близился вечер. Солнце словно застыло над Святой Гудулой: оно не хотело пропустить развязку этого действа. Уличный шум стал затихать и отодвинулся куда-то вдаль. Наступила торжественная вечерняя тишина.

Монсиньор Фюстиже сделал шаг вперед: по его знаку представитель князей Польдевских также сделал шаг вперед, человек в черном сделал то же самое. Все затаили дыхание. Монсиньор Фюстиже резким движением приподнял край широкого черного одеяния, скрывавшего незнакомца (или незнакомку). Обнажилась левая ягодица, и на этой левой ягодице (явно мужской) красовалась фабричная марка всех князей Польдевских — улитка! По толпе прошло движение. Тут посланец князей Польдевских заговорил:

— Князь Горманской, мы приветствуем тебя! Первый князь Польдевии, мы приветствуем тебя! Хранитель священной улитки, мы приветствуем тебя, защитник наших гор, мы приветствуем тебя, желаем тебе ограбить тысячу дилижансов, желаем тебе обольстить тысячу трех прекрасных польдевских дев, мы приветствуем тебя!

Это шестикратное приветствие (произнесенное на польдевском, но с синхронным переводом монсиньора Фюстиже) разнеслось над сквером, и оглушительные овации приветствовали нового первого князя Польдевии, князя Горманского.

— Мы хотим его видеть, мы хотим его видеть! — кричала толпа, в особенности женщины.

Но капюшон оставался опущенным на лицо. Монсиньор Фюстиже призвал к спокойствию; он объяснил, что по соображениям безопасности князь Горманской вынужден сохранять инкогнито, но меньше чем через год можно будет навестить его в Польдевии. Кое-кто засвистел, но в итоге толпа успокоилась.

Огромным усилием воли Гортензия сохранила невозмутимый вид: волнующее зрелище, которое она видела в последний раз, не заставило ее нарушить клятву и открыть опасную тайну: Морган и Горманской — одно и то же лицо. Но она смертельно побледнела, и Рассказчик, сидевший рядом с ней, предложил проводить ее домой, на что она охотно согласилась.

Между тем на сцену вынесли 366 картонных коробочек и составили их в виде пирамиды с шестигранным основанием, справа от монсиньора Фюстиже. Он опять взял слово, чтобы рассказать собравшимся, какой для них приготовлен сюрприз.

— Друзья мои, — сказал он, — как вам известно, сегодня мы наряду с Польдевией чтим память великого человека — аббата Миня, составителя «Патрологии», капитального труда, где в трехстах шестидесяти шести томах собраны все творения Отцов Церкви. Улица, носящая теперь его имя, — единственная улица в точности такой длины, какая необходима для установления витрины — вот она, на стене слева от меня (см. план рис. 1) — с полным изданием «Патрологии»! В каждой из этих коробочек (он показал на пирамиду) — том уникального первого издания «Патрологии» в переплете из литого золота, изготовленном на пожертвования князей Польдевских, да воздаст им Господь. А сейчас, — продолжал монсиньор Фюстиже, — я буду открывать по одной эти коробочки, вынимать книги и ставить их в витрину.

Сказав это, он открыл коробочку, лежавшую на самой вершине пирамиды и помеченную тремя цифрами 1 — римской, арабской и польдевской.

Монсиньор Фюстиже открыл коробочку, и на лице его отразилось величайшее изумление. Собравшиеся увидели его руку, и в этой руке был кирпич!

Епископ принялся лихорадочно открывать коробку за коробкой, посланец польдевских князей и члены уже сформированных и еще не расформированных законодательных собраний помогали ему в этом, и вскоре пришлось признать очевидное: в каждой из 366 коробочек было по кирпичу.

«Патрология» была похищена!

Князь Горманской смылся.

Захваченные страстью, Чуча и Александр Владимирович забыли об осторожности. Как только раздавалось философическое похрапывание Орсэллса, Александр Владимирович появлялся в комнате, мягким прыжком опускался на бюро и подолгу наслаждался обществом Чучи: их носы терлись друг о друга, их усы перепутывались, их шерсть одновременно пускала искры; их души мурлыкали в унисон.

Получив анонимное письмо, Орсэллс в соответствии с «золотым правилом» отреагировал немедленно: он купил синтезатор, имитирующий храп, и миниатюрный магнитофон, который спрятал за воротником своего лилового халата. Затем включил устройство и стал ждать.

Чуча замурлыкала, Александр Владимирович явился, и они любили друг друга. Как только пленка с философическим храпом закончилась, Александр Владимирович и Чуча расстались.

Профессор Орсэллс выждал, когда Александр Владимирович окажется далеко (он очень боялся его когтей), чтобы разоблачить бедную маленькую Чучу, которая ни о чем не догадывалась. Он позвал жену и дочерей, включил миниатюрный магнитофон, скрестил на груди руки и в ужасном молчании взглянул на Чучу. Чуча дрожала всем телом, от усов до хвоста.

— Вы шлюха, мадемуазель, — сказал Орсэллс. — Вы у меня больше не служите!

Наутро, вылакав блюдце молока, тайком налитое мадам Орсэллс, Чуча с тощим узелком на плече брела по скверу Отцов-Скоромников, где прохладный, уже осенний ветер колыхал листву каштанов перед Польдевской капеллой. Куда ей идти, совсем одной в этом огромном мире, что с ней теперь станется?

А вы что об этом думаете?