Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

Глава 14 Обольщение Гортензии (окончание)

— Левый тоже хорош, — сказал молодой человек, продолжая тему разговора, затронутую в автобусе и оставленную позднее.

К сожалению, мы вынуждены называть его не иначе как «молодым человеком», ибо Гортензия, чьими глазами мы смотрим на все, начиная с предыдущей главы, еще не знает его имени. В интересах нашего повествования мы вынуждены также отказаться от описания его внешности и можем сказать лишь следующее: он был одет в черное и имел при себе маленький чемоданчик, который в кафе задвинул под стул. Весь его облик оставлял смутное ощущение какой-то незавершенности, нечеткости черт, как если бы он был братом самого себя. После вступительной фразы он стал расспрашивать Гортензию о Библиотеке, о теме ее работы, о том, часто ли она там бывает. Как он сам оказался в Библиотеке, он не объяснил. Гортензия, подумавшая вначале, что он пришел туда из-за нее, теперь задала себе вопрос: не совпадение ли это? Но она всегда охотно рассказывала о своей работе, которой отдавалась с таким увлечением, а потому пустилась в долгие рассуждения о философской системе Орсэллса, что, по-видимому, вызвало у молодого человека большой интерес. Он сидел очень прямо, положив локти на стол, внимательно слушал Гортензию и неотрывно смотрел на нее, а порой задавал какой-нибудь вопрос, чтобы подчеркнуть свою заинтересованность. Гортензия все говорила и говорила и вдруг заметила две вещи.

Во-первых, она заметила, что молодой человек смотрит уже не на ее губы, а десятью или пятнадцатью дюймами ниже, во-вторых, что расположенные там части тела, прикрытые полупрозрачным платьем (из нижнего белья Гортензия обычно носила только трусики), помимо ее воли явно и бесспорно отреагировали на этот взгляд. У нее перехватило дух. По всему телу разлилось нежное тепло, и она подумала: «Вот оно!» У Гортензии случилось то, что мадам Эсеб с ее старомодным лексиконом назвала бы внезапно нахлынувшим чувством (самой мадам Эсеб не довелось пережить этого ни с кем из Эсебов, ни с отцом, ни с сыном, ни даже с Александром Владимировичем, которого она страстно любила; к Эсебу она испытывала давнюю привязанность с оттенком презрения. Но это не значит, что такое состояние было знакомо ей лишь по книгам или, точнее, по любовным романам: когда-то и мадам Эсеб довелось узнать внезапно нахлынувшее чувство. Но это было частью ее позорной тайны, над которой мы лишь приподняли завесу, а теперь опускаем снова). Гортензия уже не вполне понимала, что говорит, от системы Орсэллса зачем-то перешла к своему выпускному сочинению по философии Юма, из эпохи ее первых любовников, и все пыталась угадать, чем дело кончится, ибо молодой человек как будто ни о чем не подозревал, хотя неизменное направление его взгляда и делало такую гипотезу совершенно неправдоподобной.

Прошло несколько минут. Волнение Гортензии достигло нижней половины тела, которую, к счастью, скрывал столик; она сама чувствовала, что речь ее становится все менее связной. У нее было впечатление (впрочем, ошибочное), что она покраснела. Она чувствовала, как сковывает ее платье, что было по меньшей мере странно и, безусловно, оскорбило бы тех, кто его задумал и создал. Наконец, после нескончаемой паузы (длившейся на самом деле минут шесть), молодой человек достал из кармана черный кошелек, изучил каракули Гастона так внимательно, словно перед ним был манускрипт XII века, достал из кошелька пригоршню монет, вглядываясь в них, словно они были ему мало знакомы, выбрал две-три, положил их на стол, затем снова взглянул на часть тела Гортензии, занимавшую его перед этим, и сказал:

— Право же, здесь слишком людно. Нам бы следовало продолжить беседу в другом месте, потому что мне трудно следить за вашими рассуждениями.

— Раз уж так получилось, — сказал молодой человек (они опять ехали в автобусе «Т»), — можно узнать, как вас зовут?

— Угадайте с трех раз, — ответила Гортензия, снова почувствовавшая себя подростком.

— Агата?

— Нет.

— Клементина?

— Нет, — с трудом выговорила Гортензия, ибо ее второе имя было Клементина.

— Ну, так значит, Гортензия?

Квартира, которую купил Гортензии ее садист-отец, находилась в отреставрированном доме XVII века, на углу улицы Вольных Граждан и Староархивной, то есть наискосок от дома 53 по улице Вольных Граждан. Она состояла из четырех больших, расположенных на разных уровнях комнат, с террасой, выходившей в сад монастыря абрикотинок; таким образом, уличный шум в квартиру почти не проникал. Придя домой, Гортензия тут же сделала пипи и надела трусики; последнее было довольно-таки нелепо, учитывая, что скоро придется опять их снимать, но, как известно, женская логика непостижима, и даже романист, который, подобно нам, посвятил долгие годы исследованию женской души (без этого не станешь профессионалом), не может утверждать, что познал все ее тайны.

На это ушло совсем немного времени, но Гортензия успела глянуть в зеркало и убедиться, что все в порядке, все как надо. Она знала (взгляды, слова и поступки мужчин — и не одних только мужчин — были достаточно красноречивы), что недурно сложена, может считаться хорошенькой, а порой даже красивой и уж во всяком случае привлекательной, но из-за природной скромности и неуверенности в себе она думала, будто все дело тут в каком-то колоссальном недоразумении, которое рано или поздно разъяснится, и тогда люди поймут, насколько она заурядна. Она признавала за своей фигурой лишь одно бесспорное достоинство: ягодицы переходили в ляжки без всякой видимой границы, образуя непрерывную линию, весьма, как ей казалось, изящную. Она снова надела платье и вернулась в гостиную. Это была просторная комната с белоснежным пушистым ковром на полу (источником страданий для уборщицы), с небольшим возвышением, к которому вели две ступеньки, и выходом на террасу. Там, на террасе, в солнечные дни Гортензия загорала — а отставной полковник Анахронизмос следил за ней в бинокль, — чтобы придать своей коже ровный нежно-золотистый оттенок, ведь вышеупомянутая особенность фигуры осталась бы незамеченной, если бы изящную линию нарушила белая полоса от купальника или трусов.

Молодой человек внимательно рассматривал коллекцию безделушек на камине — их подарила Гортензии бабушка. Гортензия предложила ему что-нибудь выпить, и он ответил, что выпил бы воды. Она открыла огромный холодильник, где стояло несколько бутылок, а из еды — только дюжина яиц и пачка спагетти. Она поставила на низенький столик у дивана два бокала и наполнила их минеральной водой; бокалы тут же запотели. Она села на краешек дивана, он опустился в кресло напротив. Он как будто не смотрел на нее, но явление, которое она наблюдала в кафе, повторилось снова, не оставив никаких сомнений относительно обуревавших ее чувств.

Они выпили воды.

Наступила пауза.

— На чем мы остановились? — спросил молодой человек.

Ответить на этот вопрос было весьма затруднительно: если имелась в виду орсэллсовская система, которую она начала излагать в кафе по его просьбе, то она начисто забыла, на чем тогда остановилась, и даже не хотела вспоминать. Если же имелось в виду другое, то она приблизительно знала, на чем они остановились, но с нетерпением ждала, что будет дальше. Ни на секунду не отводя взгляда от грудей Гортензии, словно он боялся нарушить эффект воздействия этого взгляда, молодой человек улыбнулся. Гортензия выпила большой глоток холодной минералки и отставила стакан. Молодой человек тоже отставил стакан и взял Гортензию за руку. Затем он перешагнул через разделявший их столик и сел на диван слева от нее. Гортензия почувствовала облегчение: она опасалась, что он сядет справа (так поступали двадцать восемь процентов мужчин, желавших ее соблазнить, и ей это очень не нравилось). Пока все было прекрасно.

Усевшись рядом, молодой человек взял ее лицо в ладони и нежно, без настырности поцеловал ее в губы, а затем в оба виска, щеки, подбородок, левую щеку, левый висок и в лоб; описав, таким образом, окружность против часовой стрелки — направление отсчета, принятое у математиков всего мира, кроме Польдевии, ибо польдевские математики считают в обратную сторону, — он приподнял ей подбородок и поцеловал в шею, а затем в затылок, заросший мягкими пушистыми волосками, надушенный, освещенный солнцем; там он отважился на быстрый, легкий укус, от которого по спине Гортензии пробежал, как сказали бы в любовном романе, неизъяснимый трепет, или попросту очень приятный нервный импульс. Пока правая рука молодого человека, на сей раз целовавшего Гортензию более серьезно, поддерживала ее затылок, левая рука решительно направилась к ее ноге, медленно и осторожно проследовала по колену и забралась под платье, поднимаясь все выше и проверяя форму и консистенцию того, что под платьем скрывалось. Если судить по страстности поцелуя, результат проверки весьма его удовлетворил. Но вдруг рука замерла в нерешительности, нащупав трусики. Это были трусики для особых случаев, тоненькие и почти незаметные, и то, что Гортензия, ни минуты не колеблясь, надела именно их, показывало степень ее волнения. Но рука молодого человека явно была не готова к этому: после предварительного осмотра в Библиотеке и в автобусе не ожидалось никаких, даже столь влекущих препятствий.

После секунды видимого замешательства рука снова двинулась вверх, между тем как поцелуй прервался, и правая рука переместилась на правое бедро Гортензии, пытаясь измерить его округлость (чего оно, надо сказать, очень и очень заслуживало). Итак, левая рука двинулась вверх, однако не стала пробираться между легчайшей тканью и телом, а вместо этого легла поверх трусиков, нежно накрыв ладонью то, что мы склонны назвать интимной растительностью Гортензии, поскольку более точного названия нет, и вдобавок мы не в курсе теперешних законов против порнографии.

Больше Гортензия была не в силах терпеть. До сих пор она оставалась покорной и безучастной, не сопротивлялась молодому человеку и не поощряла его; ей казалось, что происходит нечто необыкновенное, раз она не в силах пошевелиться. Но в эту минуту она издала легкий стон. Молодой человек быстро и решительно (в нужный момент она непроизвольно приподняла ягодицы) снял с нее платье. Гортензия осталась совершенно обнаженной, если не считать трусиков, которые оказались золотистого цвета, почти как ее кожа. Молодой человек не пожелал их снять, и Гортензии почудился в этом некий упрек, наказание за нежданную помеху. Но это не обеспокоило и не разочаровало ее — совсем напротив. Между тем груди Гортензии оставались в той же позе ожидания, какую они приняли еще в кафе, и молодой человек принялся легонько покусывать их одну за другой, приподнимая к себе. Так продолжалось довольно долго, и наконец он, все еще в строгом черном костюме встал, взял Гортензию за руку и повел ее в спальню.

Это была большая, просторная и удобная комната с широкой низкой кроватью и множеством подушек. На камине… (нет, мы не станем дальше описывать спальню Гортензии: это важно и интересно, но сейчас читатель ждет от нас не этого). Гортензия легла на спину. Молодой человек открыл чемоданчик, достал несессер, вынул оттуда зеленую зубную щетку, тюбик зубной пасты «Сенсодин», механическую бритву «Жиллет» с заготовленным лезвием и пену для бритья в аэрозольной упаковке. Он сразу нашел ванную, поставил на полочку свои вещи, вернулся в гостиную, закрыл свой черный чемоданчик и поставил его возле стула, на который стал аккуратно складывать одежду. Сначала пиджак, потом рубашку и брюки, затем темно-синие носки (перед этим он снял черные ботинки) и, наконец, красные плавки. Он остался обнаженным. Он стоял спиной к лежащей на кровати Гортензии, и она могла вдоволь налюбоваться им, ибо это был красивый молодой человек. В ту минуту, когда он обернулся к ней, и стало видно, что она ему не безразлична, он сказал:

— У тебя идеальные ягодицы. Идеальные ягодицы — это те, что переходят в ляжки без всякой видимой границы, так, что нельзя понять, где кончается ягодица и где начинается ляжка. Второй раз в жизни мне довелось увидеть такие ягодицы. Спасибо.

Тут Гортензия поняла, что влюбилась и ревнует.

Молодой человек подошел к кровати, но не лег, а наклонился к Гортензии, снял с нее трусики, и вот, наконец, она осталась обнаженной. А значит, пришло время закончить описание Гортензии. Завершить портрет героини, который мы набросали в главе 2.

Мы просим извинить нас за то, что этот портрет представлен не в самых выгодных обстоятельствах, когда читатель оказался бы наедине с Гортензией и смог созерцать ее сколько угодно. Но в этой сцене присутствует молодой человек с совершенно ясными намерениями, которые обусловлены его плотским желанием и логикой нашего повествования, а читатель не может ждать дольше, так как дело близится к развязке. С другой стороны, мы просим извинить нас за то, что мы ставим читателя в положение вуайера, но тут уж ничего не поделаешь: не будь в спальне этого молодого человека, на его месте был бы кто-то другой, возможно, постарше, и в любом случае там был бы сам Автор, так что нам придется всем вместе разглядывать эту красивую молодую женщину, которая нагишом лежит на кровати; ее правая нога чуть согнута в колене, бедра чуть раздвинуты, груди немыслимо напряжены (уточним, пока не забыли, ибо события развиваются стремительно, что Гортензия приняла такую позу не из кокетства и не из распущенности: она надеялась, что зрелище, открывшееся взору благодаря чуть согнутой ноге и чуть раздвинутым бедрам, сможет отвлечь внимание от коленей, которых она необоснованно стеснялась). К сожалению, читателю так или иначе придется стать вуайером, ведь книгу купят и прочтут очень многие. Стало быть, если мы осуждаем эту порочную склонность, у нас есть только два выхода из положения: либо не позволить читателю взглянуть на Гортензию (хотя будет очень обидно за него), либо предельно уменьшить число читателей, чтобы ущерб свелся к минимуму. Этот нравственный парадокс был блестяще исследован профессором Орсэллсом. Но вернемся к нашей героине.

Мы будем описывать ее согласно традиции, то есть начиная сверху: ее волосы сияли как золото; точнее, они были почти белокурыми, мягкого светло-каштанового цвета, средней длины; а волосы под мышками (к счастью, она их не сбривала!) были еще светлее и источали (слева и справа — несколько по-разному) сильный пряный аромат, который, по-видимому, обладал возбуждающим действием (по крайней мере, Гортензии часто об этом говорили, а ближе к вечеру это подтвердил и молодой человек), и который мы, к сожалению, не можем охарактеризовать точнее, поскольку для запахов не существует измерительной шкалы, как, скажем, для цветов спектра, землетрясений (по шкале Рихтера это было бы семь и девять десятых балла) или ураганов (восемь баллов по шкале Бофорта); лоб ее сверкал лилейной белизной, брови были изогнуты, как лук стрелка, и отделены от носа маленьким Млечным путем, ни шире, ни уже, чем надо; глаза, блеском превосходившие изумруды, светились, словно две звезды; на лице ее, как на утреннем небе, белизна гармонично сочеталась с ярким румянцем; рот был маленький, а губы алые. Шея длинная, ручки маленькие.

Соски ее грудей были необычайно чувствительны, а сами груди (скорее маленькие, чем большие) чуть круглились книзу, но были налитыми и упругими; ее бедра удобно заполняли ладони; пупок был маленький и круглый, живот — слегка выпуклый, покрытый почти бесцветным пушком, который тянулся прямой линией, симметрично такой же линии, спускавшейся от спины к ягодицам, о красоте коих мы не сказали и десятой доли того, что следовало, но время поджимает; пушок был похож на сережки ивы, расцветающей весною в Сьерра де Куэнка, месте, воспетом Гонгорой; внизу живота волосы были совсем светлые, еще светлее, чем под мышками, и росли пышно, ровно, аккуратно, словно садик над гротом в стиле Ренессанс. Ее чувствительное место, которое легко было найти языком или пальцем, вырисовывалось четко. Ее колени были чуть тяжеловаты, она носила обувь тридцать восьмого размера. Ногти она не красила.

А между тем молодой человек, все еще стоя возле кровати, долго смотрел на нее спереди, потом сзади, потом опять спереди. Его интерес к ней был по-прежнему бесспорным, очевидным и неослабевающим. Гортензия протянула к нему руки. Он склонился к ней, и глава закончилась.