Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

Глава 21 Иветта идет к Гортензии

В первое воскресенье после отмены летнего времени Гортензия позвонила Иветте: она хотела ее видеть.

— Приходи обедать, — сказала Иветта.

Она зевнула; было уже одиннадцать часов, но ее мучило похмелье: накануне она слишком много выпила у Синуля, после того как вместе со своим отцом посмотрела шестую телепередачу из цикла «Лучшие матчи между сборными Франции и Уэльса».

— Нет, — ответила Гортензия, — приходи ты ко мне, я хочу тебе кое-что показать.

— А как же Морган? — спросила Иветта, зная, что Морган не любил попадаться на глаза друзьям и знакомым Гортензии.

— Он поехал на уик-энд к матери, из-за отмены летнего времени.

— Из-за отмены летнего времени?

— Да, летнее время отменили, и ему надо ее поддержать и утешить. Она никак не может к этому привыкнуть, то есть не может привыкнуть к перемене времени. Понимаешь, она англичанка, — добавила Гортензия, как будто это все объясняло.

Они назначили время и условились, что Иветта принесет десерт и хлеб.

Гортензия не хотела ничего говорить, пока они не пообедают. Она казалась напряженной и нервной и совсем не походила на беззаботную цветущую особу с кругами под глазами, словно только что вставшую с постели, какой она была весь предыдущий месяц. Спагетти были переварены, кусочки сала подгорели. Гортензия скатывала, а потом расплющивала шарики из хлебных крошек.

После обеда Гортензия отвела Иветту в спальню. Она положила на кровать черный кожаный чемоданчик и сказала Иветте:

— Вот, смотри! Я уверена, что он мне изменяет. Там внутри наверняка есть доказательства, но будет лучше, если чемоданчик откроешь ты, я не хочу рыться в его вещах.

Иветта улыбнулась и открыла чемоданчик: в нем лежали инструменты, толстый стальной стержень, раздвоенный на конце, большая связка ключей, отвертки, бритвенные лезвия, несколько пар перчаток… Была еще маленькая пачка писем, перевязанная голубой ленточкой. Приглушенно вскрикнув от ярости, Гортензия схватила письма.

— Может, стоило надеть перчатки? — насмешливо спросила Иветта.

— Зачем?

— Чтобы не оставлять отпечатков пальцев!

Но Гортензия пропустила это мимо ушей. Она взяла верхнее письмо из пачки и углубилась в чтение. На лице ее отразилось живейшее изумление.

— Ничего не понимаю, — сказала она, — что ты об этом думаешь, Иветта?

В письме было написано следующее:

«Тюрьма аббата фариа, лазарет,…сентября…

Пишу тебе из лазарета, дружище Гогор, не знаю, что еще со мной стряслось, бывает такая хворь, что она есть, а ее не видно, вот я и попала в лазарет тюрьмы аббата фариа». Далее следовали новости о разных подружках и прочих знакомых по обе стороны решетки, а подпись гласила: «Маргарита, твоя старая мочалка».

— Ну, если это — его пламенная страсть, то тебе пока нечего бояться, — сказала Иветта.

Гортензия просмотрела еще несколько писем, но, по-видимому, не узнала больше ничего существенного. Она вздохнула и села на кровать.

— А это что такое? — спросила она, показывая на содержимое чемоданчика, разложенное на покрывале.

— А это, детка, — собравшись с духом, ответила Иветта, — это, если я не ошибаюсь, инструменты взломщика. Вон та здоровая штуковина называется фомка, и их здесь не меньше трех, разного размера. Это, по-моему, алмаз, которым режут стекло, чтобы проделать аккуратную дырочку и без шума открыть окно. А это веревочная лестница.

Гортензия вначале была ошеломлена. Она посмотрела на Иветту и, казалось, помолодела лет на пятнадцать, то есть стала выглядеть довольно-таки юной. Затем углы ее рта раздвинулись, губы слегка задрожали, и вдруг она расхохоталась.

— Ах, это замечательно, чудесно, как я рада! — кричала Гортензия, хлопая в ладоши, дрожа от восторга, целуя колени Иветте, корчась от смеха, держась за бока и давясь от хохота при виде фомки.

— Это чудесно, просто чудесно, мой любовник мне не изменяет, мой любовник — взломщик!

— Хорошо, если ты так к этому относишься, — сказала Иветта.

Она дождалась, пока этот припадок прошел.

— Теперь объясни, откуда ты взяла, что он тебе изменяет?

— Ну, — сказала Гортензия, целуя фомку в губы, — просто мне в голову пришло: ты ведь знаешь, он мне сказал, что работает странствующим ночным антикваром.

— Да, знаю, — ответила Иветта, — и это не показалось тебе странным?

— Нет, — сказала Гортензия, — а что тут странного?

— Хм, — сказала Иветта, — я сказала «странным»?

— Понимаешь, я захотела, чтобы он остался у меня на ночь, а он отказался. Он каждый вечер уходит после десяти и редко когда возвращается раньше семи утра, не могу сказать точнее, утром я сплю, мы столько занимаемся любовью, что у меня нет сил идти на работу. О диссертации и говорить нечего!

— А Морган? — спросила Иветта.

— О, он неутомим, он говорит, что унаследовал это от предков. Знаешь, он наполовину англичанин, наполовину польдевец.

— Я не знала, что он польдевец, — сказала Иветта.

— Да, и князь, его отец, кажется, оставил его, когда он был совсем маленький. Вот это меня и встревожило: я подумала, что, может быть, не удовлетворяю его, хотя стараюсь, как могу. Он говорит, что я очень способная, — добавила Гортензия, как будто это был ее первый любовник и Иветта не была в курсе ее личной жизни на всех этапах. — А потом мне вдруг пришло в голову, что он завел себе кого-то еще. Правда, по ночам он работает, но я не совсем понимала, зачем он, проспав все утро, опять уходит во второй половине дня. Я хотела пойти с ним в кино, знаешь, сейчас показывают ретроспективу Хичкока, а он — ни в какую…

— Знаю, — сказала Иветта, — что дальше?

— А то, — явно смущаясь, продолжала Гортензия, — что позавчера я решила проследить за ним. Он вышел, как обычно, с большим и тяжелым чемоданом, долго шел не останавливаясь, я даже устала. Он свернул на бульвар Корнишон-Мулине, к большому красивому дому, позвонил, открыла какая-то женщина, он провел там всего минут пятнадцать (я сразу поняла, что он приходил не за этим), и когда он вышел, чемодан как будто стал легче. Какая же я дура, он просто сбывал товар!

— Наконец-то догадалась, — сказала Иветта, — а потом?

— А потом он пошел на другую улицу, и все повторилось, так было несколько раз, и в каждом доме он проводил немного времени, а я думала, что там живет одна из них и он заходит только для того, чтобы назначить свидание (когда он у меня, он не звонит по телефону), я прямо сходила с ума от ревности. Когда он вернулся, чемодан на вид был пустой, потом я вошла в квартиру, сказала, что была в Библиотеке (а он принял это как должное, он-то совсем не ревнивый!), и с невозмутимым видом спросила, где был он. А он сказал: «Да так, прогуливался». Ну, тут я окончательно удостоверилась и решила, что мне необходимо узнать все, и позвала тебя, и мы выяснили, в чем дело. Теперь все хорошо.

Иветта не считала, что все так уж хорошо, однако не решалась испортить радужное настроение Гортензии.

— Вообще-то я должна была кое-что заподозрить, — чуть погодя сказала Гортензия.

Они пили кофе на кухне, чемоданчик уже был закрыт и поставлен на прежнее место.

— Позавчера он принес три японские пишущие машинки и спросил, не знаю ли я кого-нибудь, кто этим заинтересуется. У него было много таких машинок. А я не могла понять, какое отношение пишущие машинки имеют к антиквариату! Я часто получаю от него небольшие подарки, всякие безделушки, дюжину старинных вышитых салфеток, норковое манто (правда, не в очень хорошем состоянии), он очень, очень щедрый.

На этом разговор закончился.

— Но ты могла бы все же объяснить ей, — сказал Синуль, — что вычитание и сложение — два взаимно уравновешивающих действия, и вполне возможно, что…

— Могла бы, — ответила Иветта, — но она страшно обрадовалась, когда узнала, что он, судя по всему, ей не изменяет (между нами, я не представляю, как бы он нашел для этого время при его бурной деятельности!), и я не решилась испортить ее радужное настроение. Думаю, ничего плохого с ней не случится, парень на вид безобидный, хоть и взломщик. Пожалуй, надо бы прочитать ему мораль.

— Ну, — сказал Синуль, — такому, как он, что мораль, что рояль…

— … А у тебя — ни того, ни другого, — в один голос подхватили его дочери, Арманс и Жюли.

Эту шутку они слышали без малого восемнадцать лет.

— Ну и дурища эта Гортензия, — сказала сестре Арманс, когда они остались одни, — ужас какая дурища!

— А как там у тебя с торжественным концертом? — спросила Иветта. — Ты участвуешь?

— Да, — ответил Синуль, — я получил официальное приглашение, это мне устроил Фюстиже.

— И что ты будешь играть?

— Знаешь, я провел небольшое музыковедческое расследование в Библиотеке. Надо было найти что-нибудь подходящее к случаю, то есть имеющее отношение к Польдевии, и я нашел: это чакона Телемана, которую он написал после посещения польдевских таверн, куда он часто заглядывал. Он приехал туда по приглашению одного из князей и написал там двенадцать кантат и одиннадцать квартетов, а вдобавок небольшие органные пьесы, никому не известные и совершенно очаровательные. В чаконе тридцать шесть вариаций, но вместо того чтобы просто варьировать мелодию (это польдевский народный напев, напоминающий беррийскую песенку «Берришон-шон-шон…»), он использует шесть совершенно самостоятельных мелодических фрагментов, а потом повторяет их один за другим, это довольно сложно, но необычайно увлекательно, включаются все органные регистры, но самое интересное — пьеса обрывается как раз в тот момент, когда она должна вернуться к начальной мелодии. Не знаю, оценят ли эту чакону польдевские князья, но играть ее чертовски приятно. Вот, послушай.

И Синуль направился к шумофону, на котором стоял кассетный магнитофон. Когда он разучивал органную пьесу, то записывал себя на магнитофон, чтобы потом прослушивать запись на диване с кружкой пива и проверять качество исполнения. И вот полилась телемановско-польдевская мелодия, мужественная и в то же время нежная: словно в букете, скромные цветочки народной музыки соединялись в ней с роскошными, изысканными растениями, которые умел выводить лишь гамбургский капельмейстер, любитель не только пассакалий, но и тюльпанов. Меланхолическая тема «берришон-шон-шон», обогащенная восточными, пряными, экзотическими нюансами, какие она обрела в польдевских горах, заполнила гостиную Синулей, смешиваясь с ароматом осенних чайных роз, из которых мадам Синуль сделала икебану на столе; а под столом храпел Бальбастр и видел во сне утраченную возлюбленную, маленькую Гоп-ля-ля.

— Просто удивительно, — заметила Иветта, — как часто в последнее время приходится слышать о Польдевии. Вот и этот инспектор, который расследует дело Грозы Москательщиков…

— Он и к тебе приходил? — перебил ее Синуль.

— Да, и спрашивал, не видела ли я в нашем квартале польдевскую статуэтку, и я сейчас подумала…

— Что? — нетерпеливо спросил Синуль: звучал особенно трудный пассаж чаконы.

— Я подумала: а это случайно не та штука, которую я видела в чемоданчике у дружка Гортензии.

— Какая штука? — спросил Синуль. Ему было не до этого: он заметил, что между восемнадцатой и двадцать третьей вариациями играет слишком быстро.

— Да нет, — сказала Иветта, — я наверняка ошибаюсь.