Преодоление

ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС

Все случалось за двадцать лет в отряде советских космонавтов: крепкие, здоровые парни, неудачно приземлившись на тренировке с парашютом, ломали ноги, на теле от многократных перегрузок появлялись крошечные кровоизлияния – петехии, отказывал вестибулярный аппарат… Травмы, ушибы, растяжения, срывы – оборотная сторона тяжелой, жесткой подготовки,- видимо, были такой же неотъемлемой частью их профессии, как и огромное трудолюбие, преданность делу, постоянная готовность пойти на риск. И хотя специалисты тщательно разрабатывали меры профилактики, стараясь предусмотреть все мыслимые и немыслимые опасности, подстерегающие в пути уходящих к звездам, абсолютно все предвидеть не мог никто.

У Алексея в одночасье рушились мечты, надежды, и он лежал в отдельной палате госпиталя, устремив немигающий взгляд в светлый проем распахнутого окна, за которым, покачиваясь на ветру, перешептывались березы, разливчато, звонкоголосо пели птицы, по синему океану неба бесшумно скользили белые парусники. Но Алексей не слышал волшебных звуков природы, не видел цветомузыки погожего летнего дня. Какая-то странная пустота образовалась в нем, любовь, ненависть, страсти перегорели, одухотворение иссякло, он ощущал только свое бренное, неподвижное тело. Доктор не ошибся в формулировке приговора: Леша… висел на волоске… Его болезнь звучала по латыни длинно, загадочно и привлекательно, в переводе на нормальный человеческий язык обозначалась двумя короткими, ужасающими своей прямотой словами – глубокая депрессия. Угнетенное, подавленное, тоскливое состояние. Все это скороговоркой, на ходу объяснил Сане и Диме юркий, подвижный старичок в белом халате, давая понять, что ситуация предельно ясна, заторможенность движений – это отсутствие реакции, отсутствие реакции – смерть для космонавта, посылать молодого парня на верную смерть никто не будет, следовательно…

– Следовательно, – с ядовитой горечью продолжил Дима, – такого не может быть, потому что быть не может.

– Истинно верно! – с неподдельной радостью, словно встретил в дремучем лесу единомышленника, воскликнул, не выговаривая букву «р» старичок. – С космонавтикой вашему юному коллеге придется расстаться. Конечно, его судьбу решать специальной комиссии, но меня пригласили проконсультировать, и я высказал свое мнение. И поверьте, молодые люди, мнение профессора Хмырьева, – он поднял кверху указательный палец с чернильным пятном, – мнение профессора Хмырьева кое-что значит. Да-с… Желаю здравствовать.

– Прощайте, профессор, – не скрывая печали, сказал Саня, пытаясь вспомнить, где, когда, при каких обстоятельствах уже видел этот победно-торжествующе заостренный указательный палец, и вдруг похолодел: «пташечка»! Перед ним стоял «пташечка», правда, в другом обличье, говорил другие слова, но суть была та же, и в ушах, разрывая перепонки, звенело давно забытое прошлое: «Да я вас!… Старшему по званию!.. Мой авторитет!.. За такие штучки!..» – казалось, «пташечка» немедленно растерзает старлея доблестных ВВС. «За свои штучки я отвечу, – спокойно отрезал тогда Саня. – Но не раньше, чем вы извинитесь перед девушкой, которую оскорбили!» – «Сумасшедший! – закричал в истерике «пташечка». – Я? Извиняться? Перед вашей сопливой девчонкой?! Он сумасшедший!» – И вот в ту минуту палец с чернильным пятном, словно ствол пистолета, уперся в Саню, а затем победно подскочил вверх. Саня наконец понял, кто именно подписал Леше окончательный приговор. – Прощайте, профессор, – повторил он сухо и корректно.

– Ха-ха… Прощайте… Лучше было бы сказать – до скорого свиданьица, – мелко затряслась, удаляясь, торжествующая «пташечка».

– Скотина, – процедил сквозь стиснутые зубы Дима. – И вот такие… такие…

– Ладно, Димыч, – сдерживая раздражение, – сказал Саня. – Не место и не время. – Надо что-то делать…

– Пойдем на Лешу еще раз посмотрим.

И они пошли по пустынному коридору госпиталя, придерживая полы халатов, которые выбил для них в приемном покое доктор Роберт Иванович, осторожно приоткрыли дверь Лешиной палаты и долго молча смотрели в щель, но Леша по-прежнему недвижно лежал с открытыми глазами, уставив немигающий взор в распахнутое окно. И они снова пошли по пустынному коридору, но теперь в обратную сторону, и молча сдали в приемном покое халаты, и только тут обнаружили, что оба в спортивных костюмах, отбеленных солнцем пустыни, и вспомнили, что не успели переодеться, а прямо на аэродроме, у трапа самолета, преодолев сопротивление эскулапов, втиснулись в санитарную машину, увозящую под вой сирены их друга, и долго ждали заключения Хмырьева, и теперь придется топать по городу в странном одеянии, и ехать на электричке без билета, без документов, но им было на все это плевать. Они потеряли товарища. Их товарищ не вернулся из боя.

– Мужики… Постойте, мужики! – могучая фигура доктора, владеющего приемами классической борьбы, отделилась от госпитального забора. – Я тут… такси поймал. На всякий случай. За углом стоит. И… обмозговал кое-что. Есть шанец. Может, конечно, одна видимость, но чем черт не шутит.

– Роберт Иванович! – волнуясь и оживая, сказал Саня. – Выкладывайте скорее. Есть шанс? Что нужно делать?

– Гм… – добродушно и несколько озадаченно крякнул доктор, оглядывая их. – Сначала, думаю, надо привести себя в порядок. Переодеться. Отдохнуть с дороги. Если не изменяет память, день полного отдыха вам прописан. А завтра…

– Разве можно ждать до завтра? – воскликнул Дима. – Профессор Хмырьев уже сделал отрицательное заключение. Машина закрутилась.

– Ну, Хмырьев, конечно, в своем роде величина, – поморщился атлет. – Но не последняя инстанция. К тому же Алексея продержат тут долго, – врач кивнул на здание госпиталя. – Не один день. Он, по моему глубокому убеждению, нуждается в серьезном лечении.

– Лечение для космонавта? – холодно усмехнулся Дима. – Вы шутите, Роберт Иванович.

– Не горячитесь, мужики, – неожиданно сердито пробасил доктор. – Популярно рисую обстановку. К травмам, ушибам, растяжениям, экстрасистолам на кардиограмме сердца и прочим бякам сейчас относятся спокойно и критически. Выясняют и исследуют причину. Если причина не внутреннего характера, к полетам допускают. Но если причина заложена в самом организме… приходится прощаться… Положение Алексея – и без того чрезвычайно сложное – усугубляется тем, что в отряде случаев депрессии до сих пор не было… Для тех, кто двигает науку, это бесценный дар – они в Лешу зубами вцепятся. Будут изучать по всем швам. И… еще больше травмируют. А его сейчас травмировать нельзя – тогда уж точно крест. Значит, надо…

– Отбить Лешку! – воскликнул Дима.

– Дмитрий Петрович, – сокрушенно покачал головой доктор. – Ну зачем так? Вы меня ставите в неловкое положение… Надо, чтобы объективно и всесторонне была исследована причина срыва. Это единственный шанс… Мое мнение, основанное на постоянных наблюдениях и контроле, однозначно – ваш Алексей потенциально здоров, но… Что кроется за этим «но», не знаю. Догадываюсь: какое-то глубочайшее нервное потрясение. Откуда? Понятия не имею. Но все мои данные подтверждают: потрясение было. Вот доказательства. Нормальное артериальное давление у Алексея – сто двадцать на семьдесят, пульс – шестьдесят шесть ударов в минуту. Отлично! Однако параметры не стабильны, как у тебя, Саня, а резко колеблются в зависимости от ситуации. Скажем, прыгали вы с вышки в воду. Перед прыжком у Алексея пульс подскакивает до ста двадцати ударов, и давление поднимается. В общем, ничего особенного – естественная защитная реакция организма в минуты опасности или в стрессовых ситуациях. И все-таки особенность есть. Индивидуальная. После прыжка давление не нормализуется, а остается слегка повышенным. Чуть-чуть. Ничтожно малые величины. Ерунда. Но, сопоставляя эти данные с другими, я делаю вывод: Алексей натура поэтическая, легко возбудимая, ранимая, и все принимает близко к сердцу. Улавливаете мою мысль? Сейчас у него давление – семьдесят на шестьдесят…

– Сколько? – ужаснулся Саня.

– Семьдесят на шестьдесят, – вздохнул доктор. – Очень опасное давление, мужики. Очень. Маленький разрыв между верхним и нижним пределами. Правда, я еще в вертолете принял кое-какие меры, да и тут, в госпитале, не дремлют…

– Но Хмырьев уже сделал заключение, – повторил Дима.

– Я тоже представлю рапорт, – сказал доктор. – Это дело моей чести.

– Что же вы посоветуете нам, Роберт Иванович? – спросил Саня.

– Мужаться, мужики. Стиснуть зубы. Не распускать нюни, даже если экипаж… расформируют, – он рубанул мощным кулаком воздух. – И… звонить во все колокола. Стучаться во все двери.

– Перед дверями сидят помощники, референты, – протянул Дима. – А Хмырьев…

– Дался вам этот Хмырь… ев! – неожиданно рассвирепел доктор. – Что, на нем свет клином сошелся? Идите к Кузнецову, к Железнову. Они мужики толковые, мудрые, поймут. И уж если конкретизировать – пережили в сотни раз больше вашего. Мне-то известно.

– Кузнецов и Железнов – генерал-лейтенанты. Герои. А вот он, – Дима кивнул на Саню, – обыкновенный майор доблестных ВВС. Никому не известный небожитель.

– В первую очередь, они ваши товарищи! Единомышленники! – лицо доктора покрылось багровыми пятнами. – Неужели ты, Дмитрий Петрович, светлая голова, таких простых вещей не понимаешь?

– Не обижайтесь, Роберт Иванович, – Дима протянул доктору руку. – Просто я рассматриваю задачу во всех плоскостях. Конечно, вы правы, Железнов, Кузнецов – наши старшие товарищи, соратники. Но не единомышленники. Ход мыслей у нас совершенно противоположный. Это естественно.

– Как противоположный? – набычился доктор. – Мы все делаем одно дело!

– И все-таки ход мыслей противоположный, – спокойно повторил Дима. – Железнов и Кузнецов, принимая решение, изначально руководствуются высшими соображениями. Мы же сейчас думаем, как спасти товарища. То есть, наши интересы личного, местного порядка. Они несопоставимы.

– Почему?

– А поставьте себя на место того же Владимира Александровича Железнова, – предложил Дима. – Как бы вы размышляли в данном случае? Видимо, так. В экипаже новичков – ЧП. Инженер-исследователь загремел в госпиталь с очень серьезным диагнозом. Из заключения профессора Хмырьева, которого мы все не любим, но с мнением которого, увы, приходится считаться, следует: для работы в космосе вышеобозначенный инженер-исследователь не годен. Почему? Потому что – ненадежен! Натура поэтическая, нежная, все принимает близко к сердцу, индивидуальные параметры колеблются в зависимости от ситуации, возможны срывы. Вопрос. Стоит ли посылать данного товарища, данного соратника в космос? Ответ. Отправлять данного товарища в звездную командировку нежелательно. Его присутствие на корабле, на орбитальной лаборатории ставит под угрозу судьбу всей экспедиции, в которую вложен труд тысяч и тысяч людей, огромные деньги. Вывод. Если претензий по режиму труда и отдыха к инженеру-исследователю нет и если медицина снимает свои возражения – молодого перспективного товарища можно оставить в отряде. Но к нему надо присмотреться. Хорошенько присмотреться. И, может, не один год, прежде чем снова возвращаться к вопросу о дате старта. Логично? Вполне. По крайней мере, будь я на месте Руководителя подготовки космонавтов, я бы размышлял именно так.

– И слава богу, что ты не на его месте, – отрезал доктор. – Настоящая ЭВМ. Тьфу… И других за роботов считаешь… Ладно, врачи на больных не обижаются – все нужно осмысливать критически. Но и меру знать надо. Вы, мужики, еще не притерлись как следует, многого не видели, не знаете. Не верю, чтобы Володя Железнов оставил товарища в беде. Хоть убей – не верю! Пока мы тут тары-бары разводим, что, думаешь, сейчас руководство отряда делает?

– Не знаю, – растерянно произнес Дима.

– Скажу. Им с аэродрома уже доложили. И теперь они названивают в разные концы, ситуацию уточняют… Все, все помогут, чем смогут. Но надо, чтобы не частные лица, пусть даже дважды Герои, вели официальные переговоры, а руководство. Улавливаешь разницу? И в этом деле за вами – не последнее слово. Очень даже не последнее. Главное. Потому-то я и торчу при всем честном народе с двумя охламонами, один из которых кандидат наук, а другой заслуженный летчик, и растолковываю прописные истины.

– Спасибо, Роберт Иванович, – сказал Саня, удивляясь, как все-таки сильно доктор похож на вечного комэска. – Спасибо, мы все поняли. До нас дошло.

– Наконец-то, – атлет расплылся в добродушной улыбке. – Тогда вперед. Машина за углом. Ох, мужики, – мечтательно сказал он, шагая легкой, упругой походкой по бульвару, залитому сиреневым светом догорающего дня, – счастливчики вы, везучки, хоть того и не понимаете. Сбросить бы сейчас годков двадцать – двадцать пять, вот бы карусель закрутилась. На звезды вблизи б посмотрел, в новом веке жизнь увидел. А что? Одним бы глазком взглянуть, и то дело.

– А сколько вам лет, Роберт Иванович? – спросил Саня.

– Много, Сергеев. Давно шестой десяток разменял.

– На вид не скажешь.

– Это все классическая борьба, – ответил доктор, распахивая дверцу машины.

Саня с Димой сели на заднее сиденье, доктор устроился впереди; пожилой шофер, отложив «Вечерку», окинул всех троих внимательным взглядом, и на его лице проступило разочарование.

– Значит, по дороге на Монино? – спросил шофер с великим сомнением, плавно трогая с места.

– На Монино, дружище, на Монино, – пророкотал доктор. – И, не доезжая, в сторону.

– В Звездный, что ли?

– Туда.

Шофер посмотрел в зеркальце заднего обзора, как бы заново оценивая Саню и Диму, тяжело вздохнул. Но долго молчать, видимо, не мог.

– Работаете в городке или как? – поинтересовался вежливо.

– Не-е, – протянул доктор. – В гости. К теще. Это, – кивнул на ребят, – ее любимые внуки, мои сыновья.

– Похожи, – усмехнулся водитель. – На тещу. Особенно с затылка. А мои вот, – добавил с горечью, – разбежались. Один на БАМе, другой – за Полярным кругом… Чего ж орлы твои в спортивных костюмчиках? – спросил язвительно, с подковыркой. – Может, одежонки другой нет? Так давай подскочим ко мне, тут рядом, в цивильное переоденем – от парней осталось. К теще, вроде, так неудобно…

– Спасибо, – улыбнулся доктор. – Перебьются. Я их по-спартански воспитываю.

– Мужиков надо твердо держать, – согласился шофер. – Но вот, скажите, – без всякого перехода спросил он, – есть у нас что-нибудь подобное, что американцы испытывают? Ну, «Колумбия» эта? Корабль многократного применения. В программе «Время» показывали.

– «Колумбия»? – доктор, заскрипев креслом, резко повернулся к водителю: – Шаттл? Челнок? Тебя, значит, заедает, что у них есть, а у нас нет?

– Заедает, – горячась, сказал шофер. – Мы что, хуже?

– А ты считать умеешь?

– Ну…

– Тогда посчитай, сколько лет страна жила в мире. Сколько раз мы начинали с нуля. На пустырях, пожарищах. На голом месте. И сколько веков, уже веков, война не касалась Америки? Посчитал?

– Посчитал.

– Давай считать дальше. Пока я в Берлине в сорок пятом организовывал прямо на улицах пункты питания для населения, чтобы их ребятишки и бабы не пухли с голоду, американцы под шумок вывезли за океан более трехсот «Фау-два», целые заводы, оборудование. Сечешь? Они начинали на немецких «Фау», с немецкими учеными. Начинали значительно раньше нас. Начинали в процветающей, не сожженной и не разрушенной дотла стране. И… не сумели. Первыми были мы. Мы с тобой первыми шагнули из руин и пепла к звездам. Вспомни спутник! Гагарина! Титова!.. Мы дали человечеству величайшую надежду. Разорвали оковы земного тяготения. И заявили всей планете: с радостью ставим свои победы в освоении космоса на службу всем народам. Во имя прогресса, счастья и блага всех людей на земле. Во имя мира и безопасности. Пожалуйста, берите. Мы не жмоты. Мы готовы делиться, как в сорок пятом, своим, кровным, и с близкими, и с дальними. Что же Штаты? Штаты в ответ нашпиговали околоземное пространство миллиардами стальных иголок, начали разрабатывать системы захвата чужих спутников, повесили над городами и странами шпионские объективы и телекамеры… Ладно, дело прошлое, пусть останется на их совести. Давай считать дальше. Когда, не включая «Колумбию», тоже, кстати, не мирный, а военный корабль, американцы последний раз летали в космос? Самостоятельно?.. По национальной программе? Не помнишь? Напомню. В тысяча девятьсот семьдесят третьем году. А что у нас теперь на календаре? Восемьдесят второй. То-то. Провал почти в десять лет. Ни одного астронавта на орбите. А почему? Ведь исследование космического пространства – выгодно, перспективно. Почему же богатая страна так долго не посылает своих парней в космос? Отвечаю. Богатая страна, чтобы оправиться от потрясений пятьдесят седьмого и шестьдесят первого годов, решила удивить мир чем-то монументальным, создать своеобразный небоскреб. Она поднатужилась, и Армстронг ступил на Луну. Прекрасно! Но что же дальше? А ничего. Практически полный застой. У нас «Союз-двенадцать», «Союз-тринадцать», «Союз-четырнадцать» и так далее, и так далее – армады кораблей, в том числе с интернациональными экипажами. Несколько орбитальных станций, а Америке нечем ответить на старты Байконура. И Америка, потратив почти десятилетие, создает «Колумбию», челнок. Но ведь челнок должен курсировать между Землей и чем-то. Можно, скажем, доставлять на научно-исследовательские комплексы сменяемые экипажи, грузы, строительные материалы, блоки для создания на орбите промышленных предприятий, лабораторий… Но «Колумбии» некуда и нечего доставлять: пункт отправления – Земля – есть, а пункта назначения, хоть тресни, нет. И «Колумбия» превращается в военно-космическую базу Пентагона. Поэтому, если ты спрашиваешь, есть ли у нас что-то подобное, объясняю: нет и никогда не будет. Мы мирные люди.

– Ты прямо лекцию отгрохал, – восторженно сказал шофер. – Будет что ребятам в парке рассказать. Не зря, выходит, я в тебе Главного признал. Понимаю, открыться не можешь. Да и не надо открываться – и так все видно. По комплекции, по манерам. И воевал, значит?

– Воевал, – с неохотой подтвердил доктор, отворачиваясь к окну. – От Москвы до Берлина прошел.

– Вот оно, значит, как обернулось… Тогда… – таксист неожиданно притормозил, заглушил мотор и под молчаливыми взглядами пассажиров начал стягивать рубашку. – Тогда… дорогой товарищ… я тебе кое-что покажу, и ты без слов поймешь мою просьбу. Гляди, на спине, пониже, два бугорка, следы пулевых ранений. Понял?

– Понял! – доктор рубанул сжатым кулаком воздух. – И отвечаю как фронтовик фронтовику: имеется у нас и корабль многоразового применения, и кое-что получше. Придет время – услышишь!

Таксист лихо рванул переключатель скоростей.

– Я вас, братцы, если не возражаете, по-русски, с ветерком домчу! А? И не надо никакой десятки сверху, как договаривались… Черт с ней, с десяткой… Главное, чтоб и у нас тоже было! А когда есть… Это дело! – повторял он.