Преодоление

ПОСЛЕДНЕЕ МГНОВЕНИЕ

– Саня, Санечка! Да откуда ты взялся?.. Так неожиданно!.. Господи, у меня все руки в муке… Ну дай я тебя в щечку поцелую… Как ты вырос!.. Возмужал!.. Гражданский костюм тебе очень к лицу… Да проходи же, не стой у порога… Мариша, Маришка, иди скорее! Посмотри, кто к нам приехал!..

Вера, жена вечного комэска Никодима Громова, все такая же румяная, полная, суматошно-веселая, стояла перед ним, излучая невидимое тепло, трогающую до слез радость, сердечную, мягкую надежность, руки, как и два года назад, были у нее по локоть в муке, она опять неутомимо стряпала что-то вкусное, необыкновенное для своего медведя Никодимушки, так же белозубо улыбалась, и Сане показалось, будто он никуда отсюда не уезжал и что не было двух трудных лет, горьких сомнений, мучительных поисков самого себя. Прошлое словно вернулось в настоящее, он вспомнил, как в этом доме в него, старлея доблестных ВВС, тяжело, трудно входили истины майора Громова и как ему нравилось, что тут сохранили большой стол, за которым можно собираться всей семьей и пить ароматный чай, и просто молчать, и слушать. Он вспомнил свои милые ухаживания за потешно шепелявившей Маришкой, их «светские» беседы, до краев наполненные счастьем прожитого дня, вспомнил страшную схватку с ураганом, когда майор Громов, вечный комэск Громов, прикрыл его, желторотого, своей могучей грудью, балансируя между жизнью и смертью. Он вспомнил все это и еще многое другое, пережитое в родном гвардейском полку, в радушном, гостеприимном доме Громовых и окончательно понял, что не ошибся ни адресом, ни дверью.

– Здравия желаю, Санечка, – очаровательное, повзрослевшее создание появилось в прихожей, но не бросилось, как раньше, на шею, а стояло поодаль, краснея и смущаясь; он разом увидел ее перемазанные чернильной пастой пальчики, стеснительную угловатость и с грустью подумал, что два года все-таки прошли, их не вычеркнешь, нет, не вычеркнешь из водоворота жизни.

– Маришка! – он протянул руки. – Здравствуй! Как ты выросла! Где наши волшебные тапочки, теплые-претеплые, мягкие-премягкие?

Создание покраснело еще больше, но не сдвинулось с места.

– Ты понимаешь, Саня, какое дело, – лукаво сказала Вера. – Маришка у нас замуж собралась. Нам с Никодимушкой интересно: кто же счастливчик? Всех мальчишек из городка перебрали – никто не подходит! И тот не нравится принцессе, и этот. Оказалось… давно влюблена! С детства! Представляешь, Саня, с детства! И мы его знаем, говорит. И тоже влюблены…

– Ну, мама, – девчушка полыхала огненным цветком.

– Мариша, – улыбнулась Вера. – Если любишь человека, нужно говорить прямо, не стыдясь. И быть ему верной до конца.

– Я… скажу… – в первокласснице происходила внутренняя борьба. – Знаешь, Санечка, – прошептала она, опустив голову и еще больше краснея, – когда я решила… выйти замуж… я подумала… о тебе… Я тебя… очень… люблю!

– Мариша! – Саня подхватил «невесту» на руки, прижал к себе. – Я тебя тоже очень-преочень люблю! Ты самая замечательная девочка!

– Ты мне целых два лета не писал писем, – вздохнула Маришка.

– С этим покончено! – твердо сказал он. – Теперь, когда я уеду, мы будем писать друг другу интересные письма.

– Я уже хорошо пишу. И первый класс закончила на одни пятерки!

– Ты молодец!

– А зачем тебе снова уезжать, Санечка? – спросила она с грустью. – Оставайся с нами. Будем жить вместе. У меня много игрушек.

– Я бы остался, Мариша, – вздохнул он. – Но тогда многим людям, которые меня ждут, будет очень плохо.

– Да,- сказала она на манер матери. – Прямо не знаю, что тебе посоветовать. Ну, ничего. Утро вечера мудренее. Верни меня на пол, я тебе тапочки дам… Проходи… А то у мамы что-то на кухне давно горит.

– Ох, совсем из головы вон! – всплеснув руками, Вера бросилась из прихожей. – Залюбовалась вами. Очень уж вы подходящая пара. Прямо нитка с иголкой.

Нет, не ошибся Саня ни адресом, ни дверью. Все по-прежнему оставалось в доме Громовых: тот же белый стол красовался в гостиной, в комнатах было чисто, уютно, тепло, то же бескорыстие и любовь друг к другу чувствовались в каждом слове, каждом жесте членов семьи. И Саня знал истинную причину неувядания и молодости семьи Громовых – Вера и Никодим жили правильно и время щедро питало их своими целебными соками, они находились под охраной и защитой самого времени!

– Вера, – спросил он, проходя на кухню. – А где Никодим Иванович?

– Никодимушка? – улыбнулась она. – Да где же ему быть? На аэродром потопал… С минуты на минуту будет… Ты присядь, Саня, отдохни… Расскажи, какими ветрами? Какими судьбами? Как Наташенька? Как там, скоро ли радио включать? Мы ждем, Санечка, – зарделась она. – Очень хочется, чтобы тебе повезло!

Но отчаянный небожитель не успел ответить на вопросы доброй женщины.

– Ой, мамочка! – всплеснула руками Маришка, отбегая от окна. – Идет! Наш любимый мужчина идет! Сердитый-пресердитый! Что сейчас будет?! – И веселым зайчиком запрыгала по квартире, осматривая все углы. – Мама, – просияла счастливо. – У меня везде полный порядок! Полы подметены. Вещи на месте. Нигде ну ни пылиночки!

– Умница, хозяюшка, – засмеялась Вера, – И я готова. Пойдем встречать любимого мужчину!

– Подожди, подожди… Ты встречай сегодня одна, а мы с Санечкой спрячемся! Как будто нас нет дома! – и немедля ухватила Саню за руку. – Пойдем скорее! Знаешь, как папа обрадуется!

Он засмеялся, испытывая радостное, томительное, как в детстве, волнение, когда играли с мальчишками в прятки, заметался с девчушкой по квартире, но укрыться было негде, и тогда, не долго думая, они шмыгнули под стол и притихли, чувствуя, как стучат, разрываются сердца.

– Мир этому дому! – донесся из прихожей могучий бас вечного комэска. – Тут, говорят, лечат, кормят, голубят стареющих авиаторов?

– Тут, Никодимушка, тут, – весело, певуче согласилась Вера, и Маришка, зажав кулачком рот, прыснула.

– А где наша ягодка? Малиновка? Певунья-попрыунья? Почему не встречает любимого мужчину?

– Да понимаешь… – и Вера что-то тихо зашептала.

– Как исчезла? Какой волшебник? Не может такого быть! – Паркет заскрипел под тяжелой, богатырской поступью Громова. – Ну-ка, посмотрим, поищем… – Он честно обошел все комнаты, заглянул в ванную и даже открыл балкон. – Нет нигде, – сказал озадаченно, опускаясь на стул у стола. – Не нашел. Но знаешь, мать, в прихожей чьи-то башмаки стоят, а пыль на них не нашенская, столичная. Кто бы это мог быть, интересно?

Маришка, не выдержав, опять прыснула.

И в ту же минуту могучие руки майора Громова, вечного комэска Никодима Громова, легко подняли стол, отставили в сторону; притаившиеся Маришка и Саня были обнаружены; Никодим подхватил дочь как перышко на левую руку, а правой так стиснул отчаянного небожителя, что у того зарябило в глазах. Саня в долгу не остался и тоже стиснул комэска изо всех сил.

– Приехал! – протяжно сказал Громов, отстраняясь, и все сразу поняли, что Саня действительно приехал. – Ну, – оживился он. – Что же мы стоим? Садись, выкладывай!

– Позднее, Никодим Иванович. Вечером. А сейчас надо слетать с вами на разведку погоды. На «спарке». И чтобы я сидел в первой кабине. А вы – на месте инструктора.

– Тебя что… турнули… оттуда? – озадаченно крякнул Громов.

Саня почувствовал: наступил самый напряженный момент.

– Никодим Иванович, – сказал он твердо. – Вы знаете меня. Я знаю вас. Остальное – неважно.

– Гм… – изумился Громов. – Тебя-то я знаю, вот как быть с канцелярией?

– Документы у меня в порядке. Разрешение Командира есть.

– Тогда, как говорится, бог не выдаст, свинья не съест… – Громов направился к телефону, набрал номер. – Миха! – зарокотал весело. – Чего реактивный гул стих?.. А, понимаю… А кто идет на разведку погоды?.. Ты сам? Надо же! Тогда слухай сюда, Миха, как говорят в Одессе, давай меняться не глядя!.. Да ничего я тебе не предлагаю… Надо вместо тебя слетать. Туда-обратно. А ты – завтра… Нет, Миха, я еще не обедал. Надо, и точка!.. Ты что, русского языка не понимаешь? Или в доблестных ВВС друзья перевелись? – он подмигнул Сане. – Вот теперь узнаю, узнаю старого товарища… Спасибо, Миха. Через часик подскочу.

Аккуратно положил трубку, обернулся к Сергееву.

– Везет тебе. Махнулись не глядя.

– Иначе не могло быть. Тут присутствует само время.

– Гм… – Громов переваривал смысл Саниных слов. – Ну, ладно. Время так время. Мой старый шлемофон возьмешь или на стоянке одолжим?

– Ваш. Он мне впору.

– Добре.

– Куда это вы собрались? – Вера в новом платье появилась в дверях. – А как же обед?

– Ой, мама, – пискнула Маришка, выглядывая из-за двери. – Тут такое творится! Санечке нужна телега. Папа звонил дяде Мише. Теперь любимые мужчины возьмут шлемофон и уйдут.

– Улетаете? – огорчилась Вера.

– Надо, мать.

– Хоть бы немного перекусили. Куда вы, голодные?

– Ладно, ладно. Мы перекусим. Накрой на двоих.

– Да я уж разобралась, – Вера попыталась улыбнуться. – Чует мое сердце, беда будет. Не надо вам сегодня лететь!

– Выключай форсаж, мать! – нахмурился Громов. – Какая беда? Это с нами-то?

И задумчиво посмотрел на Саню. Сергеев не выдержал пристального, изучающего взгляда, опустил голову: стараясь ничем не выдать своего волнения, он молча отвернулся, а когда хозяйка подала на стол дымящееся жаркое, уткнулся в тарелку, не ощущая вкуса пищи. Перед глазами снова встал памятник Гагарину в Звездном, он во всех деталях вспомнил ту ночь и как пытался постичь, угадать, что кричал по переговорному устройству Гагарин, что отвечал из задней кабины Серегин, почему они не катапультировались, не воспользовались парашютом, хотя такая возможность, видимо, имелась; тайна полета, из которого не вернулся космонавт-один, открылась ему со всей очевидностью; испытывая холодное, леденящее предощущение чего-то непоправимого, он понял: смерти не было. Были секунды, мгновения единственно правильного решения, мгновения стремительных действий, был поединок с немой, кромешной пустотой, несущейся на фонарь кабины, бесконечно малый для земного наблюдателя и невообразимо большой для уходящих в небытие. В повседневности будней, выверяя каждую долю секунды, Саня точно просчитал, вычислил этот поединок и ясно, отчетливо видел последнее мгновение того, с кем был связан узами вечности, и знал, что повторит это мгновение ради прошлого, настоящего, будущего.

– Ну, что, – сказал Громов, поднимаясь из-за стола. – Пора.

– Одну минутку. – Поблагодарив хозяйку, Сергеев открыл портфель, достал ручку, блокнот, очень желая, чтобы Громов засек, профессионально сфотографировал этот момент, склонился над блокнотом.

Он написал две записки, написал быстро, потому что наизусть знал текст, каждое слово, будто завещание, звенело в памяти, ему надо было только, чтобы Громов видел, как он пишет, и Громов видел – Саня всем существом ощущал на себе взгляд вечного комэска, но не мог, не имел права ничего объяснять. Аккуратно сложив листки, сунул их в карман, поднялся. И они пошли плечом к плечу в неприветливый летний день, похожий на тот мартовский, в котором самолет из далекого шестьдесят восьмого года падал на черный владимирский лес. На аэродроме Саня сел в кабину реактивной «спарки» на его место, привычно охватил цепким взглядом приборную доску, щелкнув замком привязных ремней, захлопнул фонарь. Пути назад не было. Время присутствовало в пространстве, и его взаимодействие с материальными телами и процессами осуществлялось мгновенно.

– Я – восемьсот пятый, – в наушниках раздался хрипловатый голос Громова. – На разведку погоды вместо четыреста второго!

– Запускайте двигатель, восемьсот пятый, – бесстрастно приказал Руководитель полетов.

– Понял, запуск!

Стрелки на циферблатах дрогнули, ожили, набирая обороты, на высокой ноте запела реактивная турбина, Саня, точно после долгой разлуки, вживался в машину, становясь ее мозгом, нервами, окружающий мир отодвинулся, отступил, ничего, кроме предощущения полета, не было; он испытывал то, что испытывает перед стартом каждый летчик, видел и слышал только то, что видит и слышит каждый. А когда взлетная полоса понеслась под фюзеляж, он на секунду забыл, что сидит на его месте, и вспомнил уже в воздухе; темный, притихший лес под крылом, разноцветные крыши деревенек, поля, реки – все ускоряло свой бег, и ему некогда было созерцать и размышлять, недвижно застыв в кресле, он работал, предвосхищая, опережая своими действиями реакцию машины; стремительными росчерками откладывались в сознании пройденные ориентиры, в памяти встала старая карта района полетов, он ничего не забыл, помнил все изгибы речушки, над которой они пронеслись, каждое деревце, каждый кустик, и ему опять показалось, будто не было двух лет разлуки и он снова идет на полигон, чтобы срезать макушки хваленых особо прочных пирамид.

– Не-ет, Санек, – растроганно пробасил по СПУ – самолетному переговорному устройству – Никодим Громов, – напрасно, напрасно ты от нас ушел. Авиация, можно сказать, потеряла в твоем лице прирожденного аса. Я отдыхаю да по сторонам гляжу.

– Сажать будете сами? – быстро спросил Саня.

– Я даже на взлете к ручке не притрагивался, – хохотнул вечный комэск. – Взмыл ты чистенько, очень чистенько. Сразу видно – с самолета на самолет. Без перерыва.

– Два месяца не летал.

– Темнишь!

– Это правда. Мы там летаем значительно меньше.

– Тогда, Санек, окончательно склоняю перед тобой чело. Сражен наповал. Ну-ка, крутани чего-нибудь душевное!

Сработав ручкой и педалями, поддерживая сектором газа режим работы двигателя, отчаянный небожитель выполнил стремительный каскад «бочек» – словно по невидимой ниточке штопором врезался в пространство; перевернув самолет, пошел в красивом обратном полете, не ощущая никакого неудобства от того, что висел вниз головой; наконец, заложив максимальную перегрузку, изящным боевым разворотом взял курс в зону.

– Могешь, могешь, – только крякал вечный комэск. – Уважаю и склоняюсь. Ну, давай погоду разведаем. Сколько нижняя кромка?

– Восемьсот, – бросив взгляд на хмурое небо, сказал Саня.

– Местами до тысячи. Облачность слоисто-кучевая, прерывистая, слякоть уходит, работать можно.

– На потолок пойдем?

– И так вижу: верхняя граница – три двести, а в первой зоне – до пяти. Но на верхотуру полезем, – твердо произнес Громов. – Если не возражаешь, я чуток разомнусь!

Саня не возражал, наоборот, ждал этого момента, и, когда вечный комэск взял управление на себя и чудовищным, невероятным рывком швырнул машину почти вертикально в небо, счет пошел на секунды. Сердце ухнуло, провалилось в пустоту, перегрузка вжала, втиснула в кресло, но Саня не чувствовал боли. В моментальном прозрении, как тогда, у памятника, он понял, что человек созревает в собственной повседневности, как он жил, так и поступает в момент испытаний, и последняя минута космонавта-один окончательно подтвердила всю его правильную жизнь и стоила жизни; она, эта минута, волновала, тревожила отчаянного небожителя через годы, он начал сосредоточенно готовиться к поединку с немой, кромешной пустотой, которая скоро обрушится на фонарь кабины, и Громов примет решение, и Саня знал, что это решение в точности совпадет с тем, которое принял полковник Серегин в далеком шестьдесят восьмом году.

– Ну что, Сань, – сказал Громов, доложив Руководителю полетов обстановку, – минут пятнадцать у нас есть. Можешь отвести душу.

– Я бы хотел насладиться пилотажем на малой высоте, – быстро ответил Саня. – На предельно малой!

– Это можно, – пробасил Громов, и в то же мгновение самолет с пронзительным ревом устремился к земле. – Ну, Сань, приготовься! Тряхнем стариной!

– Никодим Иванович! Не прекращайте снижения! Представьте: заклинило РУД! Ваши действия? – неожиданно спросил Саня, когда самолет достиг расчетной точки, примерно той, где у гагаринского «мига» произошел отказ.

Сергеев впился глазами в зеркало заднего обзора: лицо Никодима Громова покрылось холодной испариной, но вечный комэск не двинул РУД вперед, не дал обороты двигателю, хотя лишь в скорости – этой охранной грамоте военного летчика – было их спасение. Вечный комэск мгновенно оценил ситуацию. Он понял: докладывать Руководителю полетов об отказе матчасти не позволяет время, нет у них запаса времени; он также понял, что, если Саня катапультируется, он, майор Громов, катапультироваться не успеет – до столкновения с планетой оставались считанные секунды; но старый ас понял и другое: если первым катапультируется он, Громов, если спасет, сохранит свою жизнь, то цена этого спасения будет равна цене Саниной смерти; могучий, сильный, надежный майор доблестных ВВС Никодим Громов оказался в западне.

– Приказываю катапультироваться! – сделал он выбор.

Но и Саня, представляя себя на месте первого, тоже в невообразимо краткие мгновения понял все то, что понял и осознал летчик в задней кабине. Он понял: докладывать Руководителю полетов об отказе материальной части не позволяет время; нет у них запаса времени – расстояние до черного владимирского леса ничтожно; он также понял, что, если Громов катапультируется, он, Александр Сергеев, катапультироваться не успеет – произойдет столкновение с планетой; но он понял и другое: если первым катапультируется сам, если спасет свою жизнь, то это спасение будет оплачено смертью Никодима Громова, что невозможно представить ни словесно, ни мысленно, как невозможно представить, что при погребении урны с прахом погибшего он, спасшийся по инструкции или по приказу, будет находиться в почетном карауле и каждой клеточкой ощущать на себе молчаливые, осуждающие взгляды товарищей, и уже никогда не сможет жить так, как жил прежде, и улыбаться миру открытой, честной улыбкой, и беззаветно играть с ребятишками, и писать письма мальчишкам, у которых почему-то нет отцов. Представляя себя на месте первого, Саня сделал свой выбор.

– Катапультируюсь… после тебя! – быстро, но твердо ответил он.

На эти размышления и просчет ситуации у экипажа ушло меньше одной десятой доли секунды – миг, невообразимо большой для уходящих в небытие и бесконечно малый для земного наблюдателя; оба летчика твердо знали, выбора на жизнь у них нет, у них есть только один выбор – правильно умереть. Но тот, кто сидел в задней кабине, еще надеялся на силу инструкции и воинской субординации.

– Я приказываю! – хрипел он. – Ты должен остаться!

– Выход, Никодим Иванович! – Саня двинул вперед ручку управления двигателем, одновременно переводя машину в горизонтальный полет; страшная перегрузка навалилась на них, в глазах померкло, самолет взмыл в пасмурное небо, которое показалось им ослепительно голубым, желанным, просторным и самым красивым небом во всем мироздании.

– Никодим Иванович, – Саня облизал языком пересохшие губы. – Вы помните, я задержался, чтобы написать две записки?

– Да… мне показалось странным.

– Я отдам их вам на земле. Там слово в слово описывается этот полет. Так погиб Гагарин!

– Юра?! Наш Юра?! Ты…

– Мы повторили его последний полет.

– А… а… – прозвучало нечленораздельно в ответ, и Саня до самого приземления не мог понять, что хотел сказать этим вечный комэск. Но когда Сергеев виртуозно притер машину к полосе и, зарулив на стоянку, выбрался из кабины, майор уже дожидался его внизу.

– Давай, – глухо сказал он, протягивая мелко дрожащую руку, и Саня молча вложил в широкую ладонь два листка бумаги.

«Никодим Иванович! – приблизив записку к самым глазам, читал Громов. – То, что произошло сегодня с нами, почти до конца повторяет, моделирует последний полет Юрия Алексеевича. Он не мог катапультироваться! И мы с вами теперь это знаем. Чистота эксперимента требовала, чтобы вы считали, будто на самом деле произошел отказ матчасти, и действовали бы применительно к ситуации, в согласии со своей совестью. Я пишу это перед полетом, но мне кажется, он уже окончен – вы действовали правильно! Вы хотели спасти меня, четко сознавая, что самому выбраться не удастся. А теперь восстановите в памяти наш обмен по СПУ и сравните с текстом второй записки. Если моя догадка верна, а я уверен, что верна, наши с вами последние слова по смыслу должны в точности соответствовать последним мгновениям тех, перед чьей светлой памятью мы склоняем головы».

На втором листке, написанном до полета, Громов прочитал:

«Произошел отказ матчасти. Экипаж мгновенно оценил обстановку. Если Гагарин катапультируется – Серегин погибнет. Гагарин не мог катапультироваться. Вот последние слова этих мужественных людей:

Серегин: – Прыгай, Юра!

Гагарин: – После тебя!

Серегин: – Я приказываю! Ты должен остаться! Ты памятник! Ты первый!

Гагарин: – На хрена мне такая…

В следующее мгновение произошло столкновение с планетой. Но если бы у нас, Никодим Иванович, была возможность полностью, до конца, повторить этот полет, то, наверное, удалось бы узнать еще две-три фразы. Я очень тщательно изучил ситуацию и думаю, эти фразы такие:

Серегин: – Прости, Юра!

Гагарин: – Девчонок жалко! Прощай!

Он жил как герой и как герой умер. Я хочу быть хоть немного на него похожим, Никодим Иванович. Поймите меня. Саня».

Большой, сильный, никогда не унывающий Никодим Громов, читая записки, полностью соответствующие тому, что произошло с ними и что они пережили, сдерживался какое-то время, но, когда сложил листки, уже не мог сдержаться и горько, тяжело заплакал. Он плакал молча, положив отяжелевшие руки на плечи отчаянного небожителя и уткнувшись лицом в его плечо, он плакал, вздрагивая всем телом и не стесняясь своих слез.