Преодоление

СРАЖЕНИЕ

Отпустив такси, на котором ехал с вокзала, Саня прошел в тихий дворик госпиталя и остановился, пораженный. Какие-то загорелые, мускулистые парни в джинсах и фирменных рубашках с короткими рукавами, открыв кузов грузовика, весело выгружали и перетаскивали на зеленую лужайку под окнами Лешиной палаты, электрогитары, усилители, акустические колонки, ударные инструменты. Присмотревшись, Сергеев изумился еще больше – ансамбль целиком состоял… из группы «Сатурн», как они с гордостью называли себя, а заправлял такелажными работами тот симпатичный паренек, Юрий не Алексеевич, в деревне которого растет самое наилучшее просо.

– Ну как, Александр Андреевич? – улыбнулся Юра, показывая на импровизированную эстрадную площадку.

– Грандиозно, – с едва уловимым сомнением подтвердил Сергеев, живо, во всех деталях представляя, как при первых же аккордах, разрывающих устоявшуюся годами тишину госпитального сквера, эскулапы ринутся в бой с новоявленными музыкантами. – Впечатляет.

– Нет, вы что-то не договариваете, – словно читая его мысли, еще шире улыбнулся сатурновец.

– Да погонят вас отсюда в три шеи, – вздохнул Саня. – Только пятки будут сверкать. Еще и телегу вдогонку напишут.

– Недооценили, ох недооценили, Александр Андреевич, – паренек пришел в полный восторг. – У нас мандат есть. На все случаи жизни. От Москонцерта!

– Значит, вместе с мандатом погонят.

– Никак нельзя! Дополнительно к мандату солидная бумага имеется. На самодеятельный праздничный концерт перед измученными медициной авиаторами и космонавтами. Все нештатные ситуации предусмотрены!

Саня с любопытством взглянул на счастливую сияющую физиономию сатурновца, который все больше ему нравился, и тоже невольно улыбнулся:

– А почему праздничный концерт? Разве сегодня праздник?

– Воскресенье, Александр Андреевич!

– Воскресенье? – удивился Саня, потерявший счет времени, словно дни и ночи давно слились для него в сплошной, неделимый поток.

– Ну да. Раньше, когда один выходной был, его за праздник почитали. Я еще пацаном пешком под стол бегал, но помню: народ наряжался, лучшие платья, костюмы надевал, гулянья устраивал. Кругом смех, веселье, гармонь наяривает – хорошо. Сейчас два выходных, и оба как-то теряются. Жалко. Вот мы и решили возродить старую традицию – радоваться в полную силу перед новым трудовым днем! Здорово, правда?

– Грандиозно! – уже искренне, заражаясь настроением товарища, сказал Саня. – Тогда вы тут возрождайте, а я – в драку.

– Поддержим! – Юра вскинул руку, описав в воздухе замысловатый знак, и тотчас легкий, словно освежающий ветерок, музыкальный аккорд развеял хмурую темень дня. – Поддержим! – весело повторил он. – Огнем всех музыкальных инструментов! Страстью наших сердец!

Сане хотелось сказать что-то сердечное, но он только рассмеялся и, забыв о солидности, помчался к тяжелым парадным дверям госпиталя.

В замечательном настроении, переполненный решимостью, он рванул массивную дубовую дверь и… лицом к лицу столкнулся с Вероникой.

– Вера! – воскликнул он, всматриваясь в ее красные, заплаканные глаза. – Что с тобой? И отчего ты распустила нюни?

– Меня к Леше не пускают. Никого не пускают, – всхлипнула она.

– Не пускают? – переспросил он. – И правильно делают!

– Как же правильно? – Женщина подняла на него большие голубые глаза, полные слез. – Мне так нужно его видеть!

– Потерпи чуть-чуть, – Саня взял ее под округлый локоток, выводя на улицу. – Там сейчас намечается небольшое мужское дело. Присутствие женщин, даже замечательных, абсолютно нежелательно.

– Я вторые сутки тут дежурю, – вздохнула она.

– Ты молодец, – улыбнулся Саня. – И завоюешь мою дружбу, если…

– Если… – тонкие, вразлет брови взметнулись в ожидании.

– Если скажешь, что умеешь петь, – закончил Саня.

– Да, – в ее глазах отразилось недоумение. – Я умею петь.

– Тогда ты можешь здорово помочь.

– Как? Как, Александр Андреевич?!

– Видишь тех бандуристов? – Саня показал на лужайку, где самодеятельный ансамбль сатурновцев готовился к сражению. – Иди к ним. Иди, иди, Вера. Скажи, что послал тебя Сергеев и что после артподготовки твой черед.

– Я побежала. – Она вмиг все поняла и просияла. – Спасибо… Саня!

Поднимаясь по широкой парадной лестнице, Саня вспомнил говорящего попугая и с веселой бесшабашностью подумал, что профессору не мешало бы сегодня захватить умную птицу с собой, тогда бы силы уравнялись: у них отряд сатурновцев с солисткой, у Хмырьева – попугай. Отворив дверь в просторный кабинет начальника госпиталя, где была назначена встреча, он сразу увидел среди множества халатов хрустяще накрахмаленный халат Хмырьева, попугая с ним не оказалось, профессор явно переоценивал свои возможности, лишал себя мощной поддержки.

– Что же вы, голубчик! – растягивая слова, бросился к нему профессор. – Мы ждем, ждем… А вы задерживаетесь! Даже халат не надели! Безобразие!

Саня с обворожительной улыбкой, молча постучал по циферблату часов – точный хронометр показывал ровно десять, улыбнувшись еще шире, просунул руки в рукава халата, любезно поданного Димой, который пришел пораньше, чтобы прояснить ситуацию, и, кивнув Хмырьеву, поджавшему тонкие губы, отошел с товарищем к окну, здороваясь со знакомыми медиками.

– Может, начнем, товарищи? – Саня услышал голос Хмырьева. – Две минуты одиннадцатого. Безобразие!

– Кто тут вздумал начинать без меня? А? Признавайтесь! – добродушный бас раздался у порога, и в кабинет вошел седой как лунь генерал-лейтенант медицинской службы. Был он высок, худощав, слегка сутулился, живые, проницательные глаза смотрели из-под густых белых бровей иронично, насмешливо, с молодцеватым задором, и единственное, что портило первое впечатление о нем, – форма. Безукоризненно сшитая, она сидела на старике мешковато, без той ладности, строгой изысканности, которые отличают профессиональных военных, и сразу выдавала в нем человека сугубо штатского.

– Ты, Хмырьев, вздумал без меня начинать? – переспросил он, подставляя руки для халата, который уже держал ассистент. – Да я тебя, каналью… на гауптвахту посажу! Под домашний арест! – беззлобно ворчал старик, застегивая пуговицы тонкими морщинистыми пальцами. Наконец он поднял глаза, повел плечами, и Саня удивился необыкновенному превращению: мешковатость исчезла, от сутулости не осталось и следа, перед ними стоял, возвышаясь, титан в белом и халат сидел на нем так, точно старик родился в нем.

– Как можно, Иван Петрович?! – обиженно протянул Хмырьев. – Арестую!.. На гауптвахту!.. Такие речи в вашем возрасте!

– Ах ты, старая перечница! Ты уже выставить меня перед честным народом хочешь! В немощные старики записываешь! Выжившим из ума представляешь!

– Иван Петрович!..

– Ну-ка, иди сюда! – закипая негодованием, старик прочно уселся на стул в центре стола для заседаний, показывая Хмырьеву место напротив.

– Иван Петрович!..

– Садись, шельмец! – Старик нахмурил густые брови, и Хмырьев, страдальчески морщась, подчинился. – Бери мою руку!

– Иван Петрович!..

– Бери, бери!

Они уселись друг против друга, уперлись локтями в стол и сцепились руками – кто кого переборет. Саня с любопытством и удивлением наблюдал за поединком. Лица титана он не видел, но крутой, уверенный затылок и сильная, пружинистая спина говорили сами за себя; Хмырьев же сначала наигранно улыбался, затем губы дрогнули, сомкнулись в тонкую ниточку, побледнели, он старался изо всех сил, но безуспешно; тогда Хмырьев слегка приподнялся на носках и на стуле, приналег, это был запрещенный прием, однако титан не сделал ему замечания – лишь хмыкнул, рука Хмырьева стала дрожать, в конце концов, обессиленная, упала на полированную поверхность.

– Есть еще порох в пороховницах, есть! – сказал, молодо поднимаясь, старик. – Моя Василиса так и говорит: «Ну когда ты, Ваня, угомонишься?!» Я ей честно: «Никогда, матушка. Мне жить интересно, любопытно…» А ты, Хмырьев, – он с доброй, отеческой улыбкой повернулся к поверженному, – тренируйся. Спортом занимайся. Бегом. Если хочешь, приходи на прием, я тебе без всякой очереди лечебную физкультуру пропишу. Стыдно в твоем мальчишеском возрасте таким слабаком быть. Ну как, станешь тренироваться?

Хмырьев обиженно, с досадой отвернулся, вытирая со лба капли пота.

– Что ж, вольному – воля, – старик прошелся по кабинету, здороваясь с каждым за руку. – Куда прикажете садиться? – спросил весело, с подковыркой. – Какое место нынче отвели? Небось на задворках?

Начальник госпиталя жестом указал на свое массивное кресло за рабочим столом.

– Пожалуйста, сюда, Иван Петрович.

– Вот, пример берите, – титан ласково, как показалось Сане, потрепал по плечу хозяина кабинета. – Генерал-майор, известный стране человек, а не чинится – старшим место уступает. Спасибо, Павлуша, уважил. Не загубили тебя ни слава, ни должности. Молодцом… Прошу рассаживаться, коллеги, – сказал, опускаясь в кресло и с интересом оглядывая присутствующих. – Ну-с, из-за чего, позвольте узнать, столько народу от дома, от семьи оторвали?

– Иван Петрович, вам докладывали, – шепотом напомнил начальник госпиталя.

– Ах да. – вздохнул старик. – Нашла коса на камень. Одни говорят, ничего не болит, другие – резать надо. А истина, конечно, в золотой середине. Ну, хорошо. Пусть лечащий врач начнет. – Подперев голову кулаком, он закрыл глаза, словно собираясь вздремнуть, и Саня, похолодев, увидел, как Хмырьев многозначительно переглянулся с одним из медиков, морща в усмешке губы и пожимая плечами.

Но титан не спал – видимо, так ему удобнее слушалось и думалось. Несколько раз он открывал глаза, задавал вопросы, что-то быстро спрашивал по латыни, неопределенно качал головой, снова погружался в забытье и пробуждался вновь, растревоженный какими-то своими мыслями, и нельзя было понять, как он относится к происходящему, как расценивает диагноз, результаты анализов и проб, что предполагает делать. В какую-то минуту, всматриваясь в его спокойное, безмятежное лицо, Саня усомнился, действительно ли этот генерал один из лучших медиков страны, как о нем говорил Железнов, и действительно ли на его окончательное заключение можно положиться? По мере того как старик все реже и реже открывал глаза, сомнение крепло, росло, будто снежный ком. Сергеев уже не понимал, зачем он здесь, зачем сидит рядом с Димой, вслушиваясь в непонятные термины и формулировки, а видел только лицо Алексея, каким запомнил его вчера, передавая дичь, соусы, салаты, фрукты и пытаясь растормошить товарища. Леше было уже лучше, значительно лучше, он уже однозначно отвечал на вопросы, чувствовал присутствие друзей, но отчего-то не радовался этому, как прежде, в глазах стояла тоскливая, ледяная подавленность, движения были усталы, заторможенны, точно в замедленном кино, и казалось, ему хочется спать и все безразлично.

– У меня все, – услышал Саня тихий голос очередного выступающего и поднял голову.

– Молодцы! – неожиданно громко, с усмешкой гаркнул старик, пружинисто распрямляясь в кресле. – Анализы – блеск! Пробы – хоть сейчас в гроб клади и крышку заколачивай! А кто, позвольте спросить, разрешил брать пробы?! – гневный рокочущий бас заполнил кабинет, и казалось, некуда от него уйти, спрятаться. – Кто позволил проверять реакцию больного на раздражения извне?! Устраивать психологические тесты, которым я ни на грош не доверяю?!

– Я разрешил психологическое тестирование и лично брал пробы на заторможенность, – спокойно прозвучал в абсолютной тишине голос Хмырьева.

– Вы шутите, коллега! – неподдельное изумление промелькнуло в глазах старика, и Саня весь обратился в слух. – Такой блестящий специалист, как вы, профессор, говорю это совершенно искренне, не мог нарушить главную заповедь врача – не навреди! Вы шутите.

– Ничуть, – улыбнулся Хмырьев. – Данный случай является уникальным и представляет огромный научный интерес.

– Что представляет?

– Огромный научный интерес, Иван Петрович! Если позволите, я изложу свою точку зрения.

– Пожалуйста, пожалуйста, коллега. Мне всегда интересно ваше мнение. – Подперев голову рукой, он снова закрыл глаза, но теперь ни его расслабленная поза, ни безмятежность лица уже не могли обмануть Сергеева. Он все видит и слышит, все запоминает, этот хитрый старик, он лишь ждет своей минуты, которая еще не наступила.

– Иван Петрович! Товарищи и коллеги! – между тем вдохновенно, как на митинге, начал Хмырьев, изредка кося глазами в блокнот, лежащий перед ним. – Как вы прекрасно знаете, космическая медицина изучает влияние факторов космического полета на здоровье и работоспособность человека, разрабатывает меры профилактики и лечения заболеваний, обусловленных в основном длительным пребыванием в невесомости наших отважных космонавтов! – он бросил многозначительный взгляд на Саню и Диму. – Вы также знаете, что в невесомости изменяется ряд жизненно важных функций живого организма – обмен веществ, водно-солевой состав, кровообращение, наблюдаются расстройства вестибулярного аппарата и многое другое.

– Да, да, коллега,- кивнул, не открывая глаз, Иван Петрович. – Мы все это хорошо знаем. И совершенно с вами согласны.

– А если так, друзья, я перехожу к главному, – Хмырьев победно поднял вверх указательный палец. – Все эти изменения, еще не изученные нами на молекулярном уровне, должным образом, конечно, происходят с идеально здоровыми людьми. Заметьте, с идеально здоровыми. А что, я вас спрашиваю, будет, если в космос отправить человека с тяжелейшей формой депрессии? – Он перешел на латынь и минут пять сыпал непонятными словами и терминами. – Итак, – он вдохновенно начал делать заключение, – мной доказано, что пребывание такого космонавта на орбите абсолютно невозможно! – Хмырьев с удовольствием подписывал Алексею приговор. – Невозможно, товарищи! Психологическое тестирование и пробы на заторможенность замечательно подтвердили этот результат!

– Браво, коллега! – усмехнулся Иван Петрович, когда Хмырьев сел. – Прекрасная речь!

– Благодарю, – профессор с деланным смущением склонил голову. – Надеюсь, ваш комплимент относится не только к форме?

– Несомненно, к содержанию тоже, – серьезно сказал старик и неожиданно улыбнулся: – А знаете, дружище, я почти готов согласиться с вашими аргументами.

– Что же вам мешает согласиться окончательно? – впился в него глазами Хмырьев.

– Да внук мой, шельмец, покоя не дает, – добродушно рассмеялся титан. – Приходит на днях из детского сада и говорит: «Дед, хочешь, проверю, умный ты или дурак?» Я, конечно, опешил, но отвечаю: «Давай попробуй». А он мне – чтоб вы думали? – психологический тест! И понятно, дед испытания не выдержал. Попал в разряд безнадежных идиотов. Так, шельмец, и заключил. «Дед, – говорит, – мне тебя по-родственному жалко, но надежды поумнеть у тебя никакой нет!»

– А что за тест? – оживился Хмырьев, считавшийся, помимо основной специальности, любителем и знатоком тестирования.

– Пустяк, коллега, – подогрел его любопытство старик. – Вам эту задачку решить – раз плюнуть.

– Не скажите. Бывают такие вопросики…

– Тут ерунда. На размышление три секунды. Слушайте внимательно, – лениво, без видимого подвоха сказал Иван Петрович. – Отец и сын – запоминайте, – отец и сын попали в автомобильную катастрофу. Отец умер. Сына увезли в больницу. Неожиданно к нему в палату входит врач и говорит: «Это мой сын!» Может ли быть такое?

– Исключается, – быстро произнес Хмырьев. – Отец умер.

– А вот второй вопрос, – невозмутимо продолжал старик, никак не реагируя на ответ. – Только, пожалуйста, сосредоточьтесь, коллега. Внимание. Была ночь. Шел дождь. Автобус ехал по городу. Все спали. Не спал Толька, шофер. Требуется, сказать: какой номер был у автобуса, какое колесо не крутилось и как звали шофера? Ну-с, коллега, ваше слово.

– Гм… Была ночь. Шел дождь. Автобус ехал по городу. Все спали. Не спал только шофер… – Хмырьев лихорадочно пытался зацепиться за какую-то фразу. – Не-ет, – засмеялся нервно, – задача решения не имеет. Глупость какая-то, а не задача. Нет решения!

– И я так же внуку сказал, – охотно согласился старик. – А он мне: «Дед, у тебя никакого воображения! Если отец умер, а в палату входит врач и говорит: «Это мой сын!» – значит, врач – женщина, мать этого парня. Понял? С автобусом еще проще: номер у автобуса был мокрый, потому что шел дождь. Не крутилось запасное колесо. А шофера звали Толька, Анатолий!» Так что, коллега, – вздохнул он, – не выдержали мы с вами тестирования на уровне детского сада. Не-ет, – повторил он с удовольствием под общий хохот, – не прошли.

– Это ни о чем не говорит! – взвился Хмырьев.

– Совершенно с вами согласен, – оборвав смех, жестко сказал Иван Петрович. – Ваше тестирование больного абсолютно ни о чем не говорит! – И решительно поднялся из-за стола. – А сейчас, коллеги, – сделал он неопределенный жест, – пора, думаю, осмотреть того, из-за которого ломались копья. Прошу всех, кого это непосредственно касается, пройти в палату. А вы, молодые люди, – он дружески улыбнулся Сане и Диме, – пожалуйте сопровождать старика.

Совещание закончилось, эскулапы, обмениваясь мнениями, дружно покинули кабинет, Саня и Дима, встав, как телохранители, по правую и левую руку генерала медицинской службы, тоже вышли в коридор.

– Что,- спросил насмешливо титан, – поджилки небось трясутся? Побаиваетесь?

– Трясутся, Иван Петрович, – признался Саня.

– Молодец, не соврал, – улыбнулся генерал. – Я врунов страх как не уважаю, – и без всякого перехода потребовал: – Ну, выкладывайте. Однако без утайки, начистоту. Что там с вашим другом-товарищем стряслось? Что приключилось?

– Любовь, Иван Петрович, – объяснил Саня. – Неразделенная.

– Любо-овь? Давненько у меня таких пациентов не было, давненько… Ну, ладно. Нужны подробности. Как ваш друг-товарищ вел себя в последнее время? Что говорил? Был агрессивным, раздражительным? Словом, все как на исповеди.

И Саня, пока они неторопливо шли по коридору, замыкая процессию, честно, во всех деталях изложил свои наблюдения, не скрыв ни первых минут в пустыне, ни последних, когда Леша сорвался окончательно. Генерал только крякал, задавал наводящие вопросы, интересовался нагрузками на тренировках, качал головой и через несколько минут, казалось, был в курсе всех их дел. Проходя в дверь Лешиной палаты, остановился на мгновение, заговорщицки подмигнул и, мельком оглядев помещение, неожиданно сердито потряс кулаком воздух:

– Вы куда меня привели?! Это что за труп? – он ткнул пальцем в сторону Леши.

– Это космонавт, товарищ генерал. Тот самый…

– Этот труп – космонавт?! – лицо старика побагровело. – Шутить изволите!

– Я… космонавт, – в отрешенных Лешиных глазах мелькнуло движение жизни.

– Ты-ы? – не поверил генерал. – Да где было видано, чтоб космонавт имел такую скучную, побитую физиономию?! Гагарина помнишь?

– Помню, товарищ генерал, – сказал Леша.

– Тогда вставай! – как-то необыкновенно ласково и трогательно произнес в полной тишине старик. – Хочешь. я тебе помогу?

– Я… сам, – Леша сделал над собой усилие. – Сам!

– Только не торопись, дружок.

Чувствуя на себе тяжесть одних взглядов, недоверие других, страстную, горячую поддержку третьих, Леша медленно вытащил ноги из-под простыни, опустил сначала одну, затем вторую на мягкий коврик и, приподнявшись на локтях, сел на край кровати.

– Молодец, – похвалил старик, внимательно наблюдая за каждым его движением. – Теперь вижу, ты настоящий космонавт. Но надо… подняться!

– Я… поднимусь.

– Обязательно поднимешься. Я так всем и говорил. А мне… не верят.

– Почему? – гримаса боли исказила Лешино лицо.

– Считают, будто ты слабак. Ты слабак?

– Нет.

– Тогда победа будет за нами.

– Победа?

– Да.

Казалось, они не замечали никого из присутствующих, с жадным вниманием следивших за развитием событий, голос старика изменился до неузнаваемости, звенел в ушах, хотя титан и не произносил никаких особых слов; закаменевшее лицо Алексея начинало обретать мягкость, словно оттаивало изнутри, глаза оживали; упершись руками в металлический край кровати и слегка наклонясь вперед, он сделал попытку подняться. Саня видел, как плечо друга стало медленно заваливаться, пошло в сторону, но тут за окном послышались негромкие, знакомые переборы гитары, Леша вздрогнул, удержал равновесие, падение остановилось; шатаясь, он встал на ноги, прислушиваясь и еще ничего не понимая, и стоял так, ожидая чего-то и томясь, надеясь и не веря. Наконец звучание гитар стало мягче, густой, нарочито хрипловатый мужской тенор легко, задушевно вступил в музыку, повел старую песню:

В палате наступило общее оцепенение; неожиданно Хмырьев сорвался с места, бросился к окну, закричал, чтобы прекратили безобразие, но песня, уже родившись, не могла умереть, у сатурновцев был мандат на праздничный концерт, и ребята, не увеличивая мощности усилителей, не обращая никакого внимания на Хмырьева, продолжали печально и тихо.

– Хорошо, стервецы, выводят, – ни к кому не обращаясь, вздохнул генерал. – А знаете, еще древние арабы собирали под окнами больниц музыкантов. И… помогало. Психотерапия. – И, спокойно обернувшись к Леше, спросил: – Так ты готов, космонавт?.. Прекрасно…

Ну-с, посмотрим, послушаем, молоточком по коленочке постукаем…

Он долго, сосредоточенно осматривал Лешу под звуки песни, удовлетворенно кивал головой, фальшивя, подпевал сатурновцам, а когда закончил, лицо его просияло.

– Итак, коллеги, наш пациент через пару дней встанет на ноги. Он просто перетренировался, – и, подмигнув Леше, спросил: – Ты здоров, голубчик?

– Я? – удивился Алексей.

И тут снова звуки гитар полились в распахнутые окна и протяжно зазвучал высокий, грудной голос Вероники:

– Так ты здоров? – переспросил, улыбаясь и словно ничего не слыша, старик.

– Здоров, доктор. – Ни на кого не обращая внимания, он заковылял к окну. – Я совершенно поправился!

– Ну вот, коллеги, вы все видели своими глазами. Комментарии, как говорится, излишни. Он абсолютно здоров. Оставьте человека в покое – я беру ответственность на себя… Впрочем, если хотите, – старик снова сделал неопределенный жест, – можете отправить его в отпуск или в санаторий… Эх, где мои осьмнадцать лет, – вздохнул он, бросив озорной взгляд на окно.

И круто повернувшись, пошел к двери.

Свита в белых халатах торопливо двинулась следом.