Прикосновение ненависти

13

СКАРЛЕТ

— Правильно. Возвращайся ко мне. Я так по тебе скучал…

Должно быть, я сплю. Это голос Рена; я бы узнала его где угодно. Его голос такой чистый, гораздо отчетливее, чем когда он мне обычно снится.

— Я тосковал по тебе все это время.

Вот откуда я знаю, что сплю. Он говорит все то, что я давно хотела услышать. Как он тоскует по мне и все такое. Я слегка улыбаюсь, крепче, чем когда-либо, зажмуриваю глаза и намереваюсь снова погрузиться в сон, угрожающий исчезнуть по мере приближения к сознанию.

Если бы только что-то не стучало в глубине моего сознания… Что-то, с чем мне нужно быть осторожней… неясное предупреждение.

— Скарлет? Ты не спишь?

Мое сердце замирает, когда реальность рушится.

Буря. Сад. Борьба в грязи. С Реном.

Как я могла забыть?

Шок от воспоминаний заставляет меня открыть глаза, и сразу же странное окружение добавляет новый уровень удивления и замешательства к тому, с чем я уже борюсь.

Исчезли мягкие цвета моей спальни дома, а вместе с ними и груда подушек на моей кровати. Стены, окружающие меня, из отшлифованного дерева, без каких-либо украшений, а кровать подо мной — немногим больше тонкого матраса. Я чувствую, как пружины давят мне на спину сквозь грубые простыни. Аромат Рена окружает меня, убаюкивая.

Он не вернул меня в дом. Он даже не оставил меня в саду. Он привел меня другое место.

Но он здесь… со мной.

Именно это заставляет меня повернуть голову на подушке и посмотреть смотреть в лицо, о котором я молилась с каждым вздохом за последние два года.

— Рен? Это действительно ты?

— Кто же еще, ангел? — Дрожь удовольствия пробегает по мне, пробуждая те части меня, которые, как я считала, мертвы. Оцепенение, холод, темнота. Как будто он щелкнул выключателем, и внезапно мир снова наполнился светом.

И все же.

Звучит как Рен. Выглядит как Рен.

Но есть что-то еще. Какое-то другое качество, которое я не могу определить. Чего-то не хватает.

Верно, и в саду его не было, да? Почему у меня в голове такой туман? Я не могу собрать все воедино. Я лишь помню, что боялась. Была готова драться, пинаться и кричать, лишь бы от него отвязаться.

Он всегда видел меня насквозь.

— Я понимаю твое замешательство — даже страх. Я не принимаю это на свой счет. Я выпал из твоей жизни на годы и внезапно появился снова перед тобой. Я уверен, что ты испытываешь множество эмоций, но я имел в виду то, что сказал тогда. Тебе никогда не нужно меня бояться.

Ему легко говорить. Это похоже на старый фильм, который я когда-то смотрела с мамой и Аделой, где людей в маленьком городке заменили инопланетяне, которые выглядели и говорили точно так же, как они. Не хватало человеческих чувств. За знакомыми словами не было ни теплоты, ни сострадания, ни доброты.

Должно быть, я схожу с ума. Такого не бывает.

Усмехнувшись, он проводит рукой по заросшему щетиной подбородку, прежде чем встать и подойти к маленькому окну напротив изножья кровати. Я слежу за его продвижением, осматривая остальную часть спальни. Маленький комод и шкаф занимают стену слева от меня, двуспальная кровать придвинута к стене справа, а корзина с грязным бельем в углу говорит мне, что он тут уже некоторое время.

За окном видны только деревья и короткие проблески голубого неба, проглядывающие сквозь листву. Он стоит ко мне спиной, руки в карманах, широкие плечи почти занимают всю ширину кадра. Его слишком длинные темно-каштановые волосы падают на воротник черной футболки, видавшей лучшие дни. О нем никто не заботится, и меньше всего он сам, это уж точно.

В глубине души вспыхивают эмоции. Я так сильно скучала и тосковала по нему, и вот как мы воссоединились?

— Это была настоящая буря, — размышляет он. — Но, похоже, сейчас все прояснилось.

Ничего не понятно. Ни черта. Рен бы обнял меня. Рен бы поцеловал меня. Он позволил бы себе все, что мы упустили.

Он не стал бы относиться к этому как к деловой встрече.

— Где ты был все это время? — спросила я.

Когда он пренебрегает ответом, я давлю сильнее, глядя ему в затылок.

— И почему ты никогда не связывался со мной? Неужели ты никогда не думал о том, что это могло иметь значение? Что я буду бояться за тебя? Я так волновалась, Рен. — Я стараюсь не ругать его, но нам нужно покончить с этим, прежде чем мы сможем перейти к чему-то другому.

Проходит секунда, потом другая.

Ничего. Никакого ответа. С таким же успехом я могла бы разговаривать сама с собой.

Тошнота подступает к моему горлу, и тревожное беспокойство проникает в мои кости.

Это все неправильно.

Если бы он только заговорил со мной, черт возьми.

Я сажусь медленно, осторожно, заставляя пружины скрипеть. Мое тело затекло, ноет, а в районе левого плеча ощущается странная боль. Наверное, я ударилась о камень в саду. Я опускаю взгляд на свою грудь и ноги, удивленная тем, что он переодел меня в чистые, но слишком большие спортивные штаны и тонкую рубашку от Хенли. Его одежда. Тень улыбки растягивает мои губы.

Он все еще заботится обо мне, иначе оставил бы меня в этой грязной ночной рубашке. Мне нужно цепляться за этот крошечный кусочек надежды.

— Знаешь, — бормочу я, внимательно наблюдая за ним в поисках каких-либо признаков неприятностей, — все только и говорят о тебе. О том, что ты якобы сделал. Плохие вещи. Я знаю, что они ошибаются, но как я могла заступиться за тебя, если ты никогда не связывался со мной, чтобы рассказать свою версию истории? Ты понимаешь, как это выглядело, когда ты сбежал? Как будто ты был виновен.

Я сглатываю, когда его плечи расправляются, подбородок приподнимается.

— Верно? — Я шепчу. — Но я знаю, ты не виноват. Ты бы никогда не навредил Аспен или Квинтону.

Этого достаточно, чтобы заставить его слегка повернуть голову, позволяя мне взглянуть на его резкий профиль. Красивый, но отталкивающий.

— Ты уверена в этом?

— Что? — Я дышу, мое горло сжимается, сердце бешено колотится.

— Я спросил, ты уверена? — Он поворачивается ко мне, брови сведены над глазами, которые я когда-то так хорошо знала. Глаза, в которых я хотела утонуть и никогда не возвращаться.

— Конечно, — настаиваю я, хотя это ложь. Сейчас это ложь. Раньше я не цеплялась за последнюю крупицу надежды. Полагаясь на свой отточенный талант отвергать все, во что я не хочу верить.

Но я и не брежу. У надежды есть пределы.

— Или ты думаешь, что я снова веду себя благородно? — Его губы кривятся в саркастической ухмылке, когда он бросает мои слова обратно мне в лицо. Да, я действительно обвиняла его в этом много лет назад. Рен, которого я знала, не стал бы шутить по этому поводу.

Он вздыхает, прежде чем начать расхаживать перед кроватью.

— Я понимаю, почему ты так думаешь, — бормочет он. — Я всегда был рядом, когда ты нуждалась во мне. Я был твоим героем.

— Ты был, — соглашаюсь я с комом в горле, эмоции угрожают прорваться наружу. — Даже если ты нарушил свое обещание.

— Обещание?

Нет. Что угодно, только не это. Он не мог забыть.

— Что в моей день рождения ты всегда будешь первым дарить подарок. В ночь на мое семнадцатилетие я не сомкнула глаз. Я ждала рассвета, сидя у окна. Ты так и не приехал, так и не прислал весточки.

На этот раз мне не удается скрыть боль, настолько сильную, что мой голос срывается. Я плакала часами, свернувшись калачиком на кровати, как только потеряла надежду. Проклиная себя, свою наивность. Как легко ему было причинить мне боль, бросить меня.

— Это разбило мне сердце.

Понимание появляется в уголках его глаз, смягчая их, и когда он говорит, в его голосе слышится вся мягкость, которой ему не хватало раньше.

— Это было невозможно. — Говорит человек, который похитил меня из тщательно охраняемого дома моего отца.

— Нет ничего невозможного. Все, о чем я могла думать, это о том, что ты мертв или с тобой случилось что-то плохое. — Или что он изменил свое мнение обо мне — почему-то озвучить эту мысль даже труднее, чем страх перед его смертью.

— Ты думаешь, для меня это не было борьбой? Что я не проклинал себя за то, что подвел тебя?

— Я хочу сказать, что даже этого было недостаточно, чтобы заставить меня забыть тебя. Это также не изменило моих чувств к тебе. Я знаю настоящего тебя, Рен. — Кого я пытаюсь убедить? Его или себя?

— Ты никогда не видела меня с плохой стороны. — Он смотрит в мою сторону, встречаясь со мной взглядом. — И никогда не увидишь. Но она существует, и она способна на множество ужасных поступков.

Тонких одеял недостаточно, чтобы я перестала дрожать от ровной уверенности в его голосе. Он не может иметь это в виду. Он не может иметь в виду, что пытался убить моего брата, своего лучшего друга.

Что-то в нем теперь темное и скрытное. Я не могу понять, что именно — то, как его взгляд перемещается туда-сюда, ни на чем не задерживаясь надолго. То, как он ерзает, засовывая руки в карманы, прежде чем снова вытащить, иногда потирая их о бедра. Он нервный, полон бешеной энергии и не способен выплеснуть ее каким-либо полезным способом.

Он лев в клетке, расхаживающий взад-вперед. Что происходит, когда лев устает расхаживать? На кого он набрасывается? Очевидно, на человека, достаточно глупого, чтобы сунуть руку в клетку.

Рен никогда не был таким раньше. В нем всегда было самообладание. Не раз я слышала, как папа описывал его как почти слишком спокойного, как будто ничто не трогало его слишком глубоко. Он знал, как стойко переносить все тяжести.

Я имею в виду, я знаю, что технически это неправда. Происходящее глубоко затронуло его, как и любого другого. Он просто знает, как держать себя в руках, вот и все.

Если только он не был в ярости, как в ту ночь, когда Энцо Гримальди загнал меня в угол в библиотеке. Он был моим ангелом мщения в ту ночь, полную убийственной тьмы, которая по-настоящему завела меня впервые в моей жизни.

Это совсем не одно и то же. Даже близко.

Тогда он вышел из себя, но даже в этом была грань контроля. Он был достаточно хладнокровен, чтобы не заходить слишком далеко.

Эта версия Рена не так хорошо владеет собой.

И я остаюсь с ним наедине.

— Где мы? — Прежде чем он успевает ответить, я настаиваю: — Мы должны вернуться. Ты должен отвезти меня домой. Иначе будет только хуже. Ты понимаешь это, верно? Дела и так плохи. Мы сможем все уладить.

Я что-то бормочу, но не могу остановиться.

— Пожалуйста, — шепчу я, дрожа, потому что знаю, что мои слова не находят отклика. — Пожалуйста, отвези меня обратно, пока за мной не послали людей. Я не хочу, чтобы кто-нибудь причинил тебе боль. Ты знаешь, что они сделают, если найдут меня. Они могут убить тебя. У нас еще есть время разобраться с этим, Рен.

Быстрый взгляд через мое левое плечо показывает открытую дверь в остальную часть того, что, как я теперь понимаю, является комнатой. Мой взгляд останавливается на выцветшем диване, кофейный столик перед ним завален грязными чашками и тарелками.

А рядом с ней — дверь.

Я понятия не имею, где мы находимся. Учитывая все обстоятельства, шансов найти помощь очень мало.

Но прямо сейчас, с каждым вдохом мне становится все тошнотворнее, и здравого смысла не хватает. Я должна выбираться отсюда. Единственный человек в мире, на которого, я была уверена, что могу положиться, оказался… совсем не тем. Я даже не могу понять, что это значит и что с этим делать.

Я могу сделать это позже. Когда выйду отсюда.

Подальше от него. Боже мой, я не могу поверить, что собираюсь сбежать от мужчины, которого любила все эти годы, несмотря ни на что.

Краем глаза я вижу, как он поворачивается ко мне, как только мои ноги оказываются на полу. Страх наполняет мой организм адреналином, заставляя меня пролететь через спальню в гостиную, держа в поле зрения входную дверь.

— Что, по-твоему, ты делаешь? — Его голос звучит громко, резко и слишком близко к моему уху. Крик чистой муки вырывается из моей груди, когда стальная лента обвивается вокруг моей талии, а ноги вместо того, чтобы бить по полу, бьют по воздуху.

— Пожалуйста! — Я не знаю, о чем умоляю. О свободе? Об ответах? О том, чтобы он снова полюбил меня? Может быть, все это и даже больше. Миллион панических, душераздирающих мыслей проносятся в моей голове, оставляя меня неподготовленной перед его безумной реакцией на бегство.

— Как ты думаешь, куда ты пойдешь? — спрашивает он, когда несет меня обратно на кровать, его твердое тело прижимается к моей спине. — Мы в глуши. Ты что, думаешь, я могу позволить себе жить под открытым небом? Это отдаленная хижина. Все, что ты сделаешь, это подвергнешь себя риску, если отправишься туда одна.

Он злится, но я не могу сказать, злится из-за того, что я пыталась уйти, или из-за того, что может случиться со мной, если я уйду. Если уж на то пошло, его отношение приводит меня в еще большее замешательство, чем раньше. Его это волнует или нет? Во что я должна верить?

— Что ты делаешь? — Я вскрикиваю, когда он снимает ремень после того, как бесцеремонно швырнул меня на кровать.

— Это для твоего же блага. Я разочарован в тебе. — Ему не требуется много времени, чтобы с помощью ремня связать мои запястья вместе, а затем прикрепить их к ржавой металлической спинке кровати. Все это время я наблюдаю за ним, выискивая хоть какие-то признаки человека, которого я знала и любила.

Я только что употребила прошедшее время?

— Сейчас. Я собираюсь приготовить тебе что-нибудь поесть, а когда вернусь, надеюсь, ты будешь в более рациональном настроении. — У него даже хватает наглости качать головой, прищелкивая языком, как будто я непослушный ребенок, нуждающийся в наказании.

Это просто нереально. В то же время я знаю, что это не сон. Все происходит на самом деле. Я действительно заперта здесь, и с таким же успехом меня можно запустить в открытый космос без привязи. Не за что ухватиться, я парю на месте, зная, что умру без помощи. Понятия не имею, что реально, а что нет.

По крайней мере, когда я одна, я могу перевести дыхание. Хотя это и нелегкая задача, благодаря страху, который не перестает нарастать. Я заставляю себя дышать медленно, не сосредотачиваясь ни на чем, кроме входящего и выходящего воздуха. Моя паника утихает, и я способна думать не только о немедленной необходимости сбежать.

Должно быть, с ним что-то случилось. Это единственное объяснение, которое имеет хоть какой-то смысл. Он каким-то образом пострадал. Это бы многое объяснило. Его изменение в поведении, то, как он отказывается прикасаться ко мне любым значимым способом. Все эти странные вещи, которые он говорил о своей темной стороне — что, черт возьми, это значит? Должно быть, он болен.

Я хочу помочь ему. Боль от неспособности понять его быстро сменяется болью, вызванной мыслью о том, что он нуждается в помощи и все это время находился в одиночестве, и о нем некому было позаботиться.

Ты с ума сошла? Он не отрицал обвинений.

Верно. Так легко забыть то, на чем я не хочу сосредотачиваться. Слишком легко. Я не могу позволить себе попасть в эту ловушку.

Он причинил им боль. Кью и Аспен — его друзья, практически семья. И он, кажется, даже не сожалеет.

Он клянется, что никогда не причинил бы мне вреда — это должно заставить меня чувствовать себя лучше? Потому что я уверена, что было время, когда он и представить себе не мог, что причинит боль Кью. Если только он не лучший актер, который когда-либо существовал. Он ни за что не смог бы подделать годы дружбы, товарищества и даже преданности моей семье. Я имею в виду, что мой отец может учуять предателя, как свинья трюфель, но он даже ничего не заподозрил. Он был так же ошеломлен предательством Рена, как и все остальные.

Если я вытяну шею, то снова смогу выглянуть через дверь спальни. Там беспорядок. Он здесь уже некоторое время. Я слышу, как он гремит кастрюлей, открывает банку. Возможно, бормочет себе под нос — привычка, которую, я думаю, он бы перенял, находясь так долго в одиночестве, когда не с кем было поговорить.

Как он нашел это место? Принадлежит ли оно ему, или он самовольно поселился здесь? Что, если он причинил боль человеку, который раньше здесь жил? Нет, я не могу позволить себе даже думать об этом. Он изменился, но не настолько сильно. Даже сейчас, привязанная к гребаной кровати, я все еще не могу позволить себе поверить в худшее.

Я бы спросила себя, что такого могло произойти, чтобы дойти до этой точки, но не уверена, что хочу знать ответ.

Моя грудь болезненно сжимается, когда я слышу, как он приближается, его тяжелые ботинки громко стучат по деревянному полу. В одной руке он держит тарелку с дымящимся супом, а в другой — пару ломтиков хлеба с маслом на бумажном полотенце.

— Ты, должно быть, уже проголодалась, — бормочет он, присаживаясь. — Когда ты наешься и станешь мыслить яснее, ты не совершишь таких ошибок, как попытки сбежать. Это на тебя не похоже. Обычно ты намного умнее.

Мое сердце сжимается еще сильнее, когда вместо того, чтобы развязать меня, чтобы я могла поесть сама, он ставит миску на кровать и опускает ложку в ароматный бульон. Наблюдение за тем, как он дует на нее, не должно вызывать слез на моих глазах, но они все же есть. Такой маленький жест заставляет меня поверить, что ему не все равно. Как будто все это большое недоразумение.

— Где ты был? Ты находился здесь все это время?

— Открой рот. — Он либо намеренно избегает моих вопросов, либо просто не хочет их слышать, отгораживаясь от них. Ничто в его поведении не выдает гнева. Та же самая пустота — это то, из чего он действует, и это так же нервирует, как и раньше.

Я открываю рот. Я должна верить, что он ничего не подмешал в суп. Должна верить, что он не причинит мне вреда, иначе я сойду с ума. Я смотрю в его глаза, и они не выглядят такими пустыми, как тогда, в саду, но что-то в них все еще мешает проглотить овощной суп. Что-то, от чего становится трудно дышать.

Если у него травма головы или что-то в этом роде, она могла повлиять на него таким образом, верно?

Я пытаюсь немного сместить свой вес, чтобы устроиться поудобнее, и болезненно вздыхаю.

— У меня болит плечо, — бормочу я, изо всех сил стараясь не давить на него. — Оно очень болит. Жжет.

— Это из-за «следопыта».

Он произносит это так, словно это самая естественная вещь в мире. Как будто он комментирует погоду на улице.

— Что?

— Устройство слежения, которое было имплантировано тебе в плечо много лет назад. Я вынул его. — Он подносит еще ложку супа к моим губам. — Давай. Открывай.

Я открываю рот, хотя бы для того, чтобы горячий суп не пролился мне на грудь. Я даже не чувствую его вкуса.

— У меня в плече было устройство слежения?

— Да, ближе к лопатке. Ты была у дантиста, тебе делали операцию, и именно тогда твой отец ее вставил.

— Он выслеживал меня.

— Боюсь, что так.

Хотя большая часть меня не хочет в это верить, очень маленькая, но настойчивая часть меня верит. Если уж на то пошло, в этом слишком много смысла. Казалось, он всегда знал, где я нахожусь. Я никогда не могла ничего утаить от него. Это было нечто большее, чем просто наличие глаз на затылке и телохранителей повсюду.

Праведное негодование клокочет в моей груди, поднимаясь к горлу.

— Он не доверял мне, поэтому вживил устройство слежения без моего ведома.

— Дело не в доверии. Он сделал это для твоей защиты. — Если бы я не была так зла из-за этого, мне, вероятно, было бы больше любопытно узнать, почему Рен заступается за моего отца. Как будто он поступил бы так же.

— Защиты? — Выпаливаю я, почти задыхаясь от предательства. — Он считал, что должен защищать меня? Когда Квинтон пропадал дважды? И это мне в плечо вживили датчик? Какого черта?

Впервые с тех пор, как я нашла его в саду, он улыбается, и это почти как смотреть на Рена, которого, как мне казалось, я знала. Рен, которого я так долго любила.

— И ты торопилась вернуться к ним, — говорит он, мгновенно убивая момент. Дело в горечи в его голосе, которая буквально сочится из него. У этого человека достаточно обиды, чтобы задушить лошадь. — Не волнуйся. Я вытащил датчик из тебя. Он больше не может тебя контролировать.

— Но почему? Почему ты это сделал? Что заставило тебя причинить вред моей… твоей семье? — Я исправляюсь, поскольку так и есть. Мы семья. Или, по крайней мере, были раньше.

Мои вопросы опускают завесу между нами, и он снова отстраняется, на этот раз отламывая кусочек хлеба и кладя его мне в рот. Ответов нет. Он не отвечает на мой вопрос.

Нет, нет, я не могу этого допустить. Я не могу позволить ему снова отстраниться. Должен быть способ достучаться до него, заставить его поговорить со мной. И не только потому, что я так изголодалась по нему в душе. Он чертовски жуткий, когда молчит. Жуткий.

— Я совершила ошибку еще в Массачусетском технологическом институте.

Его брови приподнимаются, но он ничего не говорит, помешивая суп от которого в воздух поднимается пар и смешивается с запахом леса, окружающего нас. При других обстоятельствах здесь было бы по-домашнему уютно.

— Я нарушила свое обещание, — продолжаю я, выдавливая из себя слова, хотя мое сердце бешено колотится и я чувствую, что меня вот-вот стошнит. Но если и получится достучаться до него, то только таким образом. Потому что я все еще ему небезразлична. Он доказал это. — Я позволила кое-кому другому прикоснуться ко мне на вечеринке. Незнакомцу в маске. Он дотронулся до меня. Не знаю. Наверное, я пыталась поверить, что это ты. Мне нужно было поверить в это после того, как я так сильно и долго скучала по тебе. Но это явно было не так, и с тех пор я сожалею об этом каждый день.

Это должно подействовать, верно? Это должно вывести его из состояния, близкого к кататонии. Он, конечно, разозлится, но будет настоящим.

Наконец-то он будет сражаться со мной. За меня.

Он глубоко вдыхает через нос, затем медленно выдыхает, глядя на кусочки моркови и горошка, плавающие в томатном бульоне. О чем он думает? Что он собирается делать?

То, что он делает, когда наконец поднимает взгляд, — последнее, чего я ожидала.

Он улыбается.

С таким же успехом он мог ударить меня. Нет, удар по лицу был бы более нормальным после того, в чем я только что призналась. В этом я могла бы найти смысл.

Но улыбка? Та, которая никогда не коснется его пустых глаз?

— Как будто я когда-нибудь позволил бы кому-то другому прикоснуться к тебе, — шепчет он, улыбка все еще не сходит с его лица.

Правда обрушивается на меня, как тонна кирпичей.

О боже мой.

Это был он.

Он преследовал меня по кампусу.

Я была права, но лучше мне от этого не становится.

Все, что я могу сделать, это спросить себя, с кем я на самом деле заперта в этой комнате?