Простая милость

9

День Независимости был моим третьим любимым праздником. Сразу после Рождества, которое занимало второе место после Хеллоуина. Для меня, как и для любого мальчишки, День Независимости становился особенно привлекательным благодаря фейерверкам. Это теперь в Миннесоте запускать фейерверки запрещено законом, а в 1961 году в Нью-Бремене можно было приобрести все, чего душа пожелает, — были бы деньги. Чтобы купить пиротехнику, я откладывал почти все, что получал за работу во дворе у дедушки. За пару недель до Дня Независимости в городе появилось несколько киосков, разубранных красными, белыми и синими лентами, где продавалось невообразимое множество пиротехники, и каждый раз, проходя мимо них и видя все это богатство, разложенное на фанерных прилавках или сваленное в коробках под холщовыми навесами, я просто захлебывался слюной в предвкушении. Пока мой отец лично не одобрит каждое приобретение, нельзя было купить даже самую маленькую петарду, но я и не хотел — слишком велик был соблазн сразу повзрывать весь свой арсенал. Поэтому я поглядывал на прилавки издали и мысленно составлял список всего, чего мне хочется, — список, который я сотни раз пересматривал и исправлял по ночам, лежа в постели и представляя себе долгожданный день.

Фейерверки вызывали разногласия у моих родителей. Мать предпочитала, чтобы ее сыновья держались подальше от хлопушек, петард и римских свечей. Она очень заботилась о нашей безопасности, о чем и заявляла недвусмысленно нам с отцом. Тот мягко возражал, что фейерверки издавна являются частью праздничной культуры, а если мы с Джейком будем запускать пиротехнику под надлежащим присмотром, наша безопасность не слишком пострадает. Было ясно, что мать эти доводы не убеждали, но она понимала, что без всемерной поддержки отца она не устоит против возмущения, которое поднимем мы с Джейком, если она будет упорно настаивать на своем. В конце концов она ограничивалась строгим предостережением, адресованным отцу.

— Натан, — говорила она. — Если с ними что-нибудь случится, вся ответственность на тебе.

Целую неделю перед Четвертым июля отец ходил в растрепанных чувствах. Сказать по правде, фейерверки вызывали у него еще большую неприязнь, чем у матери. С приближением Дня Независимости, всякий раз, когда тишину нашей округи прежде срока нарушали хлопанье бомбочек и треск петард, мой отец выглядел расстроенным. Его лицо становилось напряженным и настороженным. Оказавшись в этот момент поблизости, я видел, как при внезапном взрыве его тело мгновенно замирало, голова резко поворачивалась влево или вправо, и он отчаянно пытался высмотреть, откуда шум. И тем не менее он отстаивал право своих сыновей праздновать День Независимости в согласии с общепринятыми традициями.

За десять дней до Четвертого, в субботу, закончив работать во дворе у дедушки и получив в уплату по два доллара на каждого, мы с Джейком направились в аптеку Хальдерсона, чтобы утолить жажду имбирным пивом. Когда мы оказались в тени навеса, расположенного над передней витриной, дверь распахнулась, и навстречу нам вывалился Гас, а следом за ним Дойл. Оба они смеялись и чуть не сбили нас с ног. Я почувствовал пивной запах.

— Мы собираемся за фейерверками, ребята, — сказал Гас. — Хотите с нами?

Мое недельное заточение уже миновало, и я ответил согласием. Но Джейк взглянул на Дойла и покачал головой.

— Нет, сп-сп-спасибо.

— Идемте, — сказал Гас. — Я чего-нибудь вам куплю.

— Нет, — повторил Джейк, засунул руки в карманы и опустил глаза.

— Пусть остается, — сказал я.

Гас пожал плечами.

— Тогда ладно. Идем, Фрэнки.

Он развернулся и зашагал к Дойлу, который ожидал возле открытой передней дверцы серого «студебеккера», припаркованного у самого тротуара.

Джейк схватил меня за руку.

— Не х-х-ходи, Фрэнк.

— Почему?

— У меня п-п-плохое предчувствие.

— Не бери в голову. Все будет хорошо. Иди домой.

Я стряхнул с себя его руку и залез на заднее сидение «студебеккера».

Дойл отъехал от тротуара, Джейк наблюдал за нами из-под навеса. Гас ударил кулаком по приборной доске и сказал:

— Ребята, сегодня мы повеселимся!

Сначала мы остановились у киоска под вывеской «Фейерверки Свободы», установленного на пустыре через дорогу от автозаправочной станции «Texaco». У киоска толпилось множество людей. Дойл приветствовал их по имени и пожимал руки всем вокруг, а перед уходом сказал:

— Надеюсь, к пятому июля пальцы у всех останутся целыми, — и засмеялся.

Гас и Дойл накупили кучу фейерверков, продавец разложил их по двум большим бумажным кулькам. Потом Гас повернулся ко мне и спросил:

— А ты чего хочешь, Фрэнки?

Я поглядел на коробку с М-80 — довольно мощными петардами, из-за которых как раз-таки можно было лишиться пальцев. Отец ни за что не разрешал мне их покупать. Я ткнул пальцем в коробку и сказал:

— Одну такую.

— Не думаю, что Натан одобрит, — усомнился Гас.

— Плачу все равно я, — вмешался Дойл.

Он вытащил из коробки пригоршню петард, швырнул деньги на фанерный прилавок, и мы ушли. Мы сделали еще одну остановку в винном магазине, где Дойл купил несколько банок пива, а потом свернули к Сибли-парку, что у реки, неподалеку от города. Он был буквально в нескольких ярдах от дома Брандтов, и когда мы проезжали мимо, я увидел Ариэль, сидевшую на веранде вместе с Эмилем. В руках она держала какие-то бумаги, я решил, что сестра работает над его мемуарами. Лиза поливала из шланга цветы возле изгороди. На ней были парусиновые штаны, зеленая майка, широкополая соломенная шляпа и садовые перчатки. Выглядела она почти красивой. Никто из них не обратил внимания, что я промчался мимо на дойловом «студебеккере». В парке были футбольное поле и детская площадка с уродливыми металлическими сооружениями — рукоходом, высокой горкой, тремя качелями и ржавой каруселью. В жаркий летний день о них можно было обжечься. На лужайке, которую никогда не поливали, из-за чего к концу июля она совершенно засыхала, стояло несколько облупленных столиков для пикника. Когда «студебеккер» Дойла въехал на посыпанную гравием стоянку, других машин там не оказалось, в парке было пусто. Мы вылезли, и я пошел по пожухлой траве за двумя взрослыми мужчинами. Направляясь к реке, они пересекли железнодорожные пути, проходившие через парк, миновали тополя и оказались на длинной песчаной отмели, где старшеклассники иногда жгли костры и пили пиво. Тут и там на песке виднелись обугленные кострища, похожие на черные болячки. Дойл и Гас поставили кульки, набитые фейерверками, в тени тополей. Гас вытащил из кармана открывалку и проделал несколько дырок в пивной банке, которую подал Дойлу. Потом продырявил банку для себя. Они сидели, пили и разговаривали, а я сидел рядом и гадал, когда же начнется веселье.

Разговаривали они о бейсболе. Начинался первый сезон для «Близнецов из Миннесоты», год назад называвшихся «Вашингтонскими сенаторами». Имена Хармона Киллебрю, Боба Эллисона и Джима Лемона были у всех на устах.

— Ты что скажешь, Фрэнки? — обратился ко мне Дойл. — Думаешь, у Миннесоты будет приличная бейсбольная команда?

Вопрос Дойла меня озадачил — немногие взрослые интересовались моим мнением. Я попытался ответить как можно вдумчивее.

— Да. Запасные питчеры у них слабоваты, зато бэттеры сильные.

— Это точно, — сказал Дойл. — Гас говорит, что ты сам хороший бейсболист.

— Вполне себе, — ответил я. — Довольно неплохой бэттер.

— Играешь в команде?

— Нет. Только дворовые игры на Равнинах.

— Хочешь стать бейсболистом, когда вырастешь?

— Навряд ли.

— А кем? Проповедником, как твой папаша?

Сказав это, он засмеялся — как будто быть священником забавно.

— Его отец хороший человек и отличный проповедник.

— А фейерверков боится, — ухмыльнулся Дойл.

Я удивился: откуда он узнал, но, взглянув на Гаса, сразу все понял.

— Это из-за войны, — сказал Гас. — У многих такое бывает.

— Но не у нас с тобой, — ответил Дойл.

— Все люди разные.

Дойл отхлебнул пива и заключил:

— У некоторых просто кишка тонка.

— Не у Капитана, — сказал Гас, и в его голосе послышалась злость.

Дойл уловил это и ухмыльнулся.

— Ты до сих пор зовешь его Капитаном. Почему?

— Таким я узнал его впервые. Отличный был офицер.

— Да? — Дойл хитровато подмигнул. — Я слышал, он малость тронулся.

Гас взглянул на меня и сказал:

— Ты слушаешь чересчур много сплетен, Дойл.

Тот усмехнулся.

— Возможно, но благодаря им я многое знаю, Гас. Ведь я многое знаю.

Гас перевел разговор на политику, они принялись обсуждать Кеннеди, а я стал думать о фейерверках, лежавших в кульках, и особенно о большой петарде М-80 — той, что предназначалась мне. Вдруг я услышал, что разговор вертится вокруг предмета, имеющего ко мне самое прямое отношение.

— Я несколько раз видел его на Равнинах, — говорил Гас. — Просто интересно, кто он такой.

— Его зовут Уоррен Редстоун, — ответил Дойл. — Как только он появился в городе, шеф велел глаз с него не спускать. Бывалый смутьян. Много лет назад он подбивал здешних сиу поднять восстание. Нарвался на неприятности с федералами и смылся. Шеф связался с ФБР, но, думаю, им он теперь уже неинтересен. На его счету много всяких мелких провинностей, но ничего серьезного он не совершил. Остановился он у племянницы и ее мужа, О’Кифов. Во время дежурства я регулярно объезжаю Равнины, чтобы напомнить ему о себе.

— Так вот почему я постоянно тебя вижу по соседству. — усмехнулся Гас. — Я готов был поклясться, что это из-за Эдны Суини.

Дойл запрокинул голову и завыл по-волчьи. Потом смял свою пивную банку и швырнул в песок.

— Ну давай, — сказал он и потянулся за кульком. — Устроим веселье.

Дойл установил несколько ракет, запалил три трута, и все мы разом подожгли фитили. Ракеты взмыли высоко и взорвались почти одновременно, выпустив клубы черного дыма, которые напоминали брызги грязи на голубой небесной стене. Мы отбросили запалы, и Дойл засунул бомбочку в пустую пивную банку Гаса. Банка взорвалась и подскочила, как будто в нее попали из дробовика. Потом Дойл достал из кулька три петарды, — по штуке каждому — поджег свою и подбросил в воздух. Взрыв раздался так близко, будто нам в лицо пальнули из пушки. Я отшатнулся, но Гас и Дойл даже ухом не повели. Гас поджег и подбросил свою петарду, я в ожидании зажмурился, но ничего не произошло.

— Барахло, — буркнул Дойл. — Эта дрянь не сработала. Я слышал, Гас, у тебя тоже иногда бывает такая проблема.

Он засмеялся, а я не понял, о чем таком он говорит.

— Давай, Фрэнки, — сказал Дойл. — Твоя очередь.

Мне не хотелось поджигать М-80 у себя в руках. Хотя фейерверки пробуждали во мне некоторое безрассудство, я все-таки считался с ограничениями, установленными отцом, и поэтому не собирался брать в руки зажженную петарду, особенно такую, которая может оторвать мне пальцы. Вместо этого я насыпал холмик из песка, воткнул в него М-80, как свечку в праздничный пирог, поджег фитиль и отошел назад. Спустя мгновение взрыв сровнял холмик с землей, а нас обдало жалящими песчинками.

Дойл запрыгал на месте, и я подумал было, что его чем-нибудь ранило во время взрыва. Вдруг он пустился бежать через песчаную отмель к реке, отпрыгивая то влево, то вправо, потом вытянул руки вперед и бросился наземь. Поднялся на колени, прижал руки к груди, встал на ноги и вернулся к нам, широко и глупо улыбаясь. Он протянул в нашу сторону сложенные ладони, и из узкого отверстия, которое образовали его большие пальцы, выглянула большая лягушка.

— Подай-ка мне М-80, — сказал он Гасу.

Гас дотянулся до кулька и вытащил еще одну большую петарду. Дойл схватил лягушку одной рукой, а другой разжал ей рот.

— Засунь сюда, — сказал он.

— Ты собираешься взорвать лягушку?

— Какой ты догадливый.

— Может, не надо? — вопросил Гас.

Я оцепенел и не поверил своим глазам, когда Дойл выхватил петарду у Гаса, засунул ее лягушке в рот, расправил фитиль и достал из брюк зажигалку. Откинув крышку, он чиркнул колесиком, поджег фитиль, затолкал петарду поглубже в лягушачье горло и подбросил лягушку в воздух. Бедное создание взорвалось футах в пяти от наших лиц, обрызгав нас кровью и внутренностями. Дойл покатился со смеху, Гас сказал: «Черт побери», а я отер с лица лягушачью требуху и почувствовал, что у меня свело желудок.

— Ого-го! — вскричал Дойл и ткнул указательным пальцем в кусок лягушачьего кишечника у себя на щеке. — Знатно рванула!

— Все хорошо, Фрэнк? — Гас положил руку мне на плечо и попытался заглянуть в лицо, но я отвернулся.

— Лучше я пойду, — сказал я.

— Ладно тебе, — сказал Дойл. — Боже мой, это всего лишь лягушка.

— Я все равно пойду домой, — сказал я, не оборачиваясь.

— Мы тебя подвезем, — предложил Гас.

— Нет, я дойду пешком, — ответил я.

Я направился к тропинке, которая проходила сквозь тополя и вела через железную дорогу в парк.

— Фрэнк, — окликнул меня Гас.

— Пусть вдет деточка, — сказал Дойл. — И дай мне еще пива.

Я ступал по сухой траве Сибли-парка. Моя рубашка была заляпана лягушачьими кишками и кровью, они были у меня в волосах и капали с подбородка. Я утер лицо, взглянул на испорченную одежду и разозлился на самого себя, на Дойла и на Гаса, хотя он этого не заслуживал. От сегодняшнего дня я ожидал совсем другого, но эта бессмысленная жестокость все испортила. Почему Гас не остановил Дойла? А я? Я плакал и ненавидел себя за эту слабость. Выйдя на дорогу, я понял, что придется идти мимо дома Эмиля Брандта, а потом по городским улицам, а я не хотел, чтобы кто-нибудь встретил меня в таком виде, поэтому вернулся к железнодорожным путям и направился вдоль них к Равнинам.

К дому я приближался с опаской. Если бы родители увидели меня в засохших и потемневших останках мертвой лягушки, как бы я объяснил это происшествие? Я проскользнул через заднюю дверь на кухню и прислушался. Было прохладно и, как мне показалось, тихо. Но вдруг я услышал приглушенные рыдания и заглянул в гостиную. На стульчике за нашим старым пианино сидела Ариэль. Ее руки лежали на клавиатуре, голова склонилась на руки, тело вздрагивало, а дыхание перехватывало от всхлипов.

— Ариэль? — позвал я.

Она резко выпрямилась, расправила плечи и повернулась ко мне. В то мгновение она была похожа на перепуганное животное, и мне вспомнилась лягушка, в горло которой запихнули петарду. Ариэль увидела мою перепачканную рубашку, засохшие внутренности в волосах и на щеках, и ее глаза расширились от ужаса.

— Фрэнки! — воскликнула она, вскакивая со стула. — Фрэнки, что с тобой?!

Сестра мигом позабыла о своей печали и целиком переключилась на меня. А я, в своей себялюбивой невинности, ей не препятствовал.

Я рассказал ей о случившемся. Она выслушала меня, сочувственно покачала головой, а потом сказала:

— Надо снять с тебя эту одежду и выстирать, пока мама не вернулась. А тебе следует принять ванну.

И Ариэль, этот благодетельный ангел, принялась за мое спасение.

Вечером, после ужина, я отправился играть в софтбол с несколькими ребятами из соседних домов. Мы играли, пока не спустились синие сумерки, и было уже не разглядеть, куда подавать мяч и откуда отбивать. Мы принялись раздумывать, во что бы еще сыграть, чтобы продлить столь приятное времяпрепровождение. Однако некоторым пора было возвращаться, поэтому наше товарищество распалось, и все разбрелись по домам. Мы с Джейком пошли вместе. При каждом шаге он шлепал бейсбольной перчаткой по бедру, как будто отбивал такт на барабане.

— У тебя все пальцы на месте, — сказал он.

— Чего?

— Я решил, что ты взорвался к чертовой матери.

Я понимал, о чем он говорит, и решил было рассказать про взорванную лягушку, но не захотел доставлять ему удовольствия, признавая его правоту в том, что мне не стоило связываться с Гасом и Дойлом.

— Мы отлично провели время, — сказал я. — Я запустил несколько М-80.

— М-80? — Даже сквозь сгустившуюся темноту я разглядел в глубине его глаз зависть и укоризну.

Мы подошли к дому. Отец стоял на веранде и курил трубку. Угольки в ней ярко вспыхивали, когда он затягивался, и я чувствовал сладковатый аромат вишневого табака. Рядом стоял Гас. Они тихо, по-дружески беседовали.

Услышав звуки наших шагов на подъездной аллее, отец нас окликнул.

— Как поиграли, ребята?

— Хорошо, — ответил я.

— Выиграли? — спросил Гас.

— Игра была товарищеская, — объяснил я. — Никто не выиграл.

— Эй, Фрэнки, — сказал Гас. — Можем поговорить? Я рассказал твоему папе про сегодняшнее.

Я взглянул на отца, выискивая хотя бы малейший признак осуждения, но в надвигавшихся сумерках, разбавленных теплым светом из окон, отец выглядел безучастным.

— Хорошая идея, — одобрил он.

— Ладно, — согласился я.

Джейк задержался на ступеньках, поглядывая то на Гаса, то на отца, то на меня, и лицо его выразило растерянность.

— Пойдем прогуляемся, — предложил мне Гас.

— Сыграем в шашки, Джейк? — сказал отец.

Гас спустился с веранды, и мы бок о бок зашагали сквозь сумерки. Вязы и клены протягивали свои ветви над неосвещенной и пустынной улицей.

Некоторое время мы шли молча, наконец Гас заговорил.

— Извини меня, Фрэнки. Все-таки мне надо было вмешаться.

— Ничего страшного не случилось, — сказал я.

— Нет, случилось. Дойл — он своеобразный человек. В сущности, неплохой, но бездумный. Черт побери, да и я такой же, если на то пошло. Разница в том, что я отвечаю за вас с Джейком, а сегодня я вас подвел. Обещаю, больше такое не повторится.

Среди вечерней тишины застрекотали кузнечики, заквакали древесные лягушки; над нами, в просветах между листвой, начали высыпать звезды. Дома, стоявшие в глубине улицы, напоминали рисунки углем, а окна наблюдали за нашим приближением, словно безучастные желтые глаза.

— Гас, что Дойл имел в виду, когда сказал, будто папа тронулся на войне? — спросил я.

Гас остановился и посмотрел в небо, потом опустил голову, как будто прислушиваясь к нарастающему хору, которым сопровождалось наступление ночи.

— Ты когда-нибудь говорил с папой о войне?

— Пытаюсь иногда. Все спрашиваю, убил ли он сколько-нибудь немцев? Он отвечает только, что многих подстрелил.

— Не мое дело, Фрэнк, рассказывать тебе, что перенес на войне твой отец. Я просто расскажу о войне. Расспроси кого-нибудь вроде Дойла — и он наговорит тебе всякой чуши. Посмотри в кино на Джона Уэйна и Оди Мерфи — и тебе покажется, будто убивать людей очень легко. Дело в том, что, когда ты убиваешь человека, уже не важно, враг ли он тебе и пытается ли он убить тебя. Его смерть въедается в тебя на всю оставшуюся жизнь. Она проникает в твои кости так глубоко, что даже десница Божия не в силах вытащить ее оттуда, сколько ни молись. А еще помножь это чувство на несколько лет, на множество боев и на страх — такой, какого ты, Фрэнки, и вообразить не можешь. Полнейшая бессмысленность и безысходность становятся для тебя такими же врагами, как и всякий, кто целится в тебя из ружья. А тем, которые были офицерами, вроде твоего отца, приходилось вершить эту бессмысленность, и то, что требовали они от себя и от своих подчиненных, было бременем, непосильным для человека. Может быть, когда-нибудь твой отец расскажет тебе о войне, Фрэнки, а может быть, и не расскажет. Но что бы ты ни услышал от Дойла или кого-нибудь еще, знай — твоему отцу известно гораздо больше.

— Ты не боишься фейерверков, — сказал я.

— У меня свои демоны. А у Дойла свои.

Мы подошли к дорожному ограждению в самом конце улицы, в тридцати метрах протекала река. В бледном полусвете вода выглядела иссиня-черной и была похожа на атласную ленту, оторванную от платья. Вдалеке, у холмов, то и дело скрываясь за деревьями, сараями и дворовыми строениями, мелькали огоньки машин, которые ехали по шоссе в Манкейто. Они напоминали мне светлячков. Я присел на ограждение и оглянулся на Равнины, где спокойно и неподвижно светились огни в домах.

— У меня отложено двадцать семь долларов, Гас. Я собирался накупить кучу фейерверков. Но больше я их не хочу.

Гас присел рядом.

— Думаю, ты найдешь, куда потратить эти деньги, Фрэнк. А если ничего не придумаешь, я всегда могу взять у тебя взаймы.

Он засмеялся и шутливо толкнул меня коленом. Потом поднялся и взглянул на реку, где лягушки запевали хором, да так громко, что невозможно было сосредоточиться ни на чем, даже на собственных мыслях.

— Лучше нам пойти домой, — сказал он.