Простая милость

3

— В этой смерти есть что-то подозрительное, — сказал Дойл.

Была суббота, следующий день после похорон Бобби Коула. Мы с Джейком целое утро провозились во дворе у деда. Косили, стригли, орудовали граблями. В то лето мы каждую субботу занимались такой поденщиной. У деда был огромный домище на Высотах, а при нем двор — прекрасное зеленое море пышной травы. Дед занимался недвижимостью и считал, что внешний облик его собственного имущества скажет о нем не меньше, чем любая реклама, которую он разместит на придорожном щите. Платил он хорошо, но следил за каждым нашим движением. К тому времени, когда работа была выполнена, я обычно понимал, что этих денег недостаточно.

Покончив с делами, разгоряченные, потные и облепленные обрезками травы, мы прямиком направлялись в аптеку Хальдерсона, к автомату с газировкой, и вдоволь надувались имбирным пивом из холодной кружки.

В глубине аптеки был открытый проход в кладовую. Чаще всего дверной проем закрывала занавеска, но в тот день она не была задернута. В желтом свете лампочки без абажура, свисавшей с потолка подсобки, я увидел трех мужчин, сидевших на ящиках. Двое что-то пили из коричневых бутылок — наверное, пиво. Тот, который не пил, был мистер Хальдерсон, другой был Гас, а третий — тот полицейский в штатском, которого мы видели в участке, Дойл. Говорил Дойл.

— Конечно, ребенок был медлительный. Но не глухой. Он бы услышал приближение поезда.

— Может быть, он заснул? — предположил Халь-дерсон.

— На рельсах? Это все равно, что на гвоздях, будто какой-нибудь шейх.

— Факир, — поправил Гас.

— Чего?

— Так делают не шейхи, а факиры.

— Какая разница.

Дойл шумно присосался к бутылке.

— Я только хочу сказать, что в смерти этого ребенка много непонятного. На этих путях я задерживал кучу бродяг. Парней, от которых любая мать откажется. Вы не представляете, что творится у них в голове.

— Но ведь не все они такие, — сказал Хальдерсон.

— Достаточно встретить одного неправильного человека в неправильном месте в неправильное время. Этот мальчишка был такой простак — легкая добыча.

— Ты правда так считаешь? — спросил Гас.

— За годы, пока я ношу форму, я навидался такого, что тебя бы наизнанку вывернуло, — сказал Дойл. Он поднес было бутылку к губам, как вдруг заметил возле автомата нас с Джейком, явно подслушивающих. Он опустил бутылку и поманил нас к себе. — Идите-ка сюда, вы двое.

Джейк посмотрел на меня. Ему меньше всего хотелось присоединяться к этим людям. Я же ничуть не возражал против участия в закулисных разговорах и соскользнул со стула. Джейк нехотя последовал за мной.

— Вы дети проповедника?

— Да, сэр.

— Вы когда-нибудь играли на железнодорожных путях?

Этот же вопрос он задавал несколько дней назад в полицейском участке. Возможно, задать этот вопрос снова его заставили две опорожненные пивные бутылки, или он забыл, что уже задавал этот вопрос, или забыл, что я ответил, когда он задавал этот вопрос, или это был такой полицейский приемчик — раз за разом задавать один и тот же вопрос, чтобы посмотреть, удастся ли смутить испытуемого. Меня смутить не удалось.

— Нет, — соврал я. Как и раньше.

Лоб у него напоминал широкий выступ гладкой скалы. Глубоко посаженные глаза переместились на Джейка.

— А ты?

Джейк не ответил.

— Ну, малец?

Джейк скривил губы и попытался ответить.

— Давай, выкладывай.

— Он заикается, — сказал Гас.

— Я вижу, — резко оборвал Дойл. — Скажи правду, малец.

Дойл, похоже, до смерти перепугал Джейка. Наблюдать за братом было мучительно. Он наморщил лицо и смотрел на Дойла исподлобья, мрачно и угрюмо. Наконец Дойл не выдержал и свирепо мотнул головой.

— Ладно, хорошо.

Я ненавидел этого человека. За то, что он обрек Джейка на пытку — и не добился никакого результата.

— Отец не разрешает им играть на путях, — сказал Гас.

— Думаешь, они туда не ходят?

Дойл метнул в меня взгляд, в котором таилось нечто заговорщическое, как будто он меня знал и не вполне осуждал за то, что было ему известно. Как будто мы отчасти были братьями.

Я сделал шаг назад, с каждой минутой все сильнее ненавидя этого человека.

— Нам можно идти?

— Да.

Дойл отпустил нас, будто двух подозреваемых, которых он решил пока не забирать под стражу.

Я обхватил рукой Джейка, сердито смотревшего в пол, и развернул назад. Мы ушли от этих людей. Ушли от Дойла, гадко усмехнувшегося нам вслед.

На улице стоял зной. Солнце сбрасывало жару вниз, а тротуары накапливали ее и припекали подошвы наших кроссовок. Битум, заполнявший трещины в асфальте, превратился в черную размазню, и мы внимательно смотрели под ноги. Мы миновали парикмахерскую «Бон-Тон», сквозь открытую дверь которой разносились спокойные мужские голоса и запах масла для волос. Миновали банк, который в тридцатые годы обнесли Красавчик Флойд и ребята Мамаши Баркер и который уже давно был предметом моих смелых мечтаний. Миновали магазин за магазином, пустовавшие среди дремоты того жаркого дня на исходе июня. Мы держались в тени навесов и не разговаривали, Джейк смотрел в тротуар и тяжело дышал от раздражения.

Магазины остались позади, мы шагали по Мэйн-стрит в направлении Тайлер-стрит. Дома на холмах были старые, многие в викторианском стиле, и, хотя плотные шторы были завешены от жары, время от времени из прохладного полумрака до нас доносились звуки трансляции волейбольного матча. Свернув на Тайлер-стрит, мы направились к Равнинам. Я чувствовал, как злость в Джейке раскаляется, словно асфальт у нас под ногами.

— Забудь о нем, — сказал я. — Он говнюк.

— Не го-го-говори этого.

— Но ведь он такой и есть.

— Не го-го-вори этого слова.

— Говнюк?

Джейк метнул в меня убийственный взгляд.

— Не позволяй ему давить на тебя. Он никто.

— Никто не бывает ни-ни-никем, — сказал Джейк.

— Еще как бывает! Я знаю, что говорю.

На Равнинах возле железнодорожных путей вздымались зерновые элеваторы. Высокие и белые, они соединялись мостиками и транспортерными лентами. Была какая-то суровая красота в том, как они неподвижно стояли на фоне неба, напоминая костяные изваяния. Рядом с ними пролегал подъездной путь, на котором загружались вагоны-зерновозы, но в тот день рельсы были свободны, а элеваторы пустовали. Мы прошли железнодорожный переезд на Тайлер-стрит. Джейк зашагал дальше по направлению к дому. Я остановился, развернулся вправо и последовал за своей тенью, короткой и черной, вдоль рельсов, по направлению к востоку.

— Что ты делаешь? — спросил Джейк.

— А ты как думаешь?

— Нельзя играть на путях.

— Я не играю. Просто прохаживаюсь. Ты идешь, или будешь торчать тут и реветь?

— Я не реву.

Я шагал по рельсу, будто по канату. Шагал сквозь волны зноя, среди ароматов горячего щебня, покрывавшего дорожное полотно, и креозота, которым были пропитаны шпалы.

— Но и не идешь, — сказал я.

— Иду.

— Вот и иди.

Его тень догнала мою, он зашагал по соседнему рельсу, вместе мы прошагали Равнины до самого конца и теперь, сами того не ведая, шагали по направлению ко второй смерти, произошедшей в то лето.

Долину реки Миннесота более десяти тысяч лет назад образовали водные потоки, вырвавшиеся на свободу из ледникового озера Агассис, которое покрывало часть Миннесоты, Северной Дакоты и центральной Канады и занимало площадь большую, чем весь штат Калифорния. Широкий и глубокий желоб, прорезавший местность, назывался рекой Уоррен. Теперь от этой великой реки мало что осталось. Летом местность вдоль ее берегов зеленеет соевыми бобами, кукурузой и рожью, которая волнуется от ветра, как океан. В старых лиственных рощах ветви деревьев облеплены гнездами крачек Форстера и черных крачек, больших голубых цапель и белых цапель, лысых орлов, камышевок и прочих птиц, которые здесь столь обыкновенны и многочисленны, что наполняют воздух, будто одуванчиковый пух. Протяженность реки почти четыреста миль, вода в ней коричневатого цвета, вытекает она из Лакки-Парл, Говорящего Озера, а заканчивается у Миннеаполиса и Сент-Пола.

На всем протяжении реку несколько раз пересекает железная дорога. В 1961 году тринадцатилетнему подростку казалось, будто железнодорожные пути доходят до самого горизонта, из-за которого доносятся звуки, призывающие в большой мир.

В полумиле от Равнин над рекой нависала длинная эстакада. У края железнодорожной насыпи были заросли дикой ржи, ежевики и чертополоха. С этой эстакады иногда удили рыбу, хотя это было довольно опасно. Именно здесь погиб Бобби Коул.

Я остановился.

— Что ты хочешь сделать? — спросил Джейк.

— Не знаю.

Честно говоря, я искал подтверждения одной догадки, которая раньше не приходила мне в голову. Бобби Коул рыбалкой не увлекался, поэтому, насколько я мог судить, он пришел сюда поесть спелой ежевики или посидеть на эстакаде, понаблюдать за рекой и повысматривать карпов, сомов и щук, которые иногда проплывали у самой поверхности. Я занимался здесь именно этим, и Джейк тоже, когда приходил вместе со мной. А еще мы кидали в реку веточку и пуляли в нее щебенкой, набранной между шпалами. Однако офицер Дойл предположил, что с Бобби приключилось что-то пострашнее, чем просто трагическая случайность, когда мальчуган чересчур замечтался и не услышал, как с грохотом надвигается смерть. Это заставило меня задуматься.

— Хочешь покидаться щебенкой? — спросил Джейк.

— Нет. Молчи. Слушай.

Внизу, у реки, неподалеку от эстакады раздался треск, как будто ломался миллион маленьких косточек. Свозь кустарник продиралось какое-то крупное животное. Вдоль реки мы иногда обнаруживали лежки оленей, примятая трава подолгу хранила очертания их тел. Мы не двигались, и наши тени расположились на рельсах, точно на насесте. Из-под ивы, склонившейся над берегом в окружении камышей, появился человек, на ходу выдергивавший колючки из одежды. Мне он показался старым, потому что волосы у него были уже не черные, а тусклые, как долго ходившая в обращении пятицентовая монета. На нем были грязные штаны защитного цвета и майка, он неистово ругался из-за застрявших у него в одежде колючек. Незнакомец скрылся под насыпью в том месте, где рельсы пересекают реку. Я подкрался к эстакаде, опустился на колени и заглянул в промежуток между путями. Джейк опустился на колени рядом со мной. Прямо под нами на сухом глинистом берегу сидел тот самый человек, а возле него растянулся другой. По-видимому, он спал. Тот, который пришел из камышей, принялся шарить у спящего по карманам. Джейк дернул меня за рукав и указал в сторону путей, намекая, что нам лучше удалиться. Я помотал головой и стал наблюдать.

День стоял жаркий, однако на лежащем человеке было пальто. Грязное, из бледно-зеленой грубой ткани, залатанное и заштопанное. Сидящий запустил руку в наружный карман пальто и извлек оттуда бутылку с этикеткой, с янтарной жидкостью внутри. Он открутил крышку, принюхался к содержимому, поднес бутылку к губам и отхлебнул.

— Пойдем, — шепнул Джейк мне на ухо.

Сидящий задрал голову, чтобы поосновательнее приложиться к бутылке, и, видимо, услышал Джейка. Он наклонил голову немного набок, увидел, что мы наблюдаем за ним, и опустил бутылку.

— Он мертвый, — сказал он и кивнул на лежащего. — Мертвее некуда. Спускайтесь и посмотрите сами, ребята.

Это был не приказ, а приглашение, и я охотно его принял.

Теперь я с волнением вспоминаю тот момент. Я уже вырастил собственных детей, и когда представляю, что мой ребенок или внук вот так же спускается к незнакомому человеку, то цепенею от страха. Тогда я не считал себя легкомысленным, просто во мне взыграло любопытство, которое требовалось утолить. Не каждый же день уввдишь мертвеца.

Джейк схватил меня и попытался оттащить в сторону, но я стряхнул его.

— На-на-на-надо идти, — сказал он.

— Вот сам и иди.

Я направился вниз по склону железнодорожной насыпи, к реке.

— Ф-ф-ф-Фрэнк, — сердито пробормотал Джейк.

— Иди домой, — сказал я.

Но мой брат меня не покинул. Я стал неуклюже спускаться по насыпи, Джейк ковылял следом.

Человек с бутылкой оказался индейцем. Это не было чем-то странным — в долине реки Миннесота жило много индейцев. Дакотские племена населяли этот край задолго до того, как сюда пришли белые и всеми правдами и неправдами вытеснили индейцев с их исконных земель. Дальше к западу правительство устроило резервации, но индейские семьи по-прежнему можно было встретить на всем протяжении реки.

Он поманил нас поближе и велел сесть по другую сторону от тела.

— Видали когда-нибудь мертвеца? — спросил он.

— Без счета, — ответил я.

— Да?

Пожалуй, он мне не поверил.

— Мой отец священник, — сказал я. — Он постоянно хоронит людей.

— Которые лежат в красивых ящиках с размалеванными лицами, — кивнул индеец.

— Он как будто спит, — сказал я.

— Хорошая смерть.

— Хорошая?

— Я был на войне, — сказал индеец. — На Первой мировой. На войне, каких прежде не бывало. — Он посмотрел на бутылку и отхлебнул. — Я навидался таких смертей, что и врагу не пожелаешь.

— А он как умер? — спросил я.

Индеец пожал плечами.

— Просто умер. Сидел тут, разговаривал. А потом лёг. Откинулся. Может быть, сердечный приступ. Или удар. Кто знает? Умер — и умер, вот и весь сказ.

Он отхлебнул еще.

— Как его звали?

— Как звали? Не знаю. Знаю только, как он сам себя называл. Шкипер. Как будто он был капитан дальнего плавания или кто-нибудь в этом роде. А может, и вправду был. Кто знает?

— Он был вам другом?

— Примерно таким же, как я ему.

— На вид он не слишком старый, чтобы умирать.

Индеец усмехнулся.

— Это тебе, малец, не на выборах голосовать и водительские права получать.

Он снова принялся шарить по одежде мертвеца. Из внутреннего кармана пальто он вытащил фотографию, сильно захватанную и выцветшую. Посмотрел на нее долгим взглядом, потом перевернул ее и прищурился.

— Тут сзади надпись, а я как раз потерял очки. Можешь прочесть?

— Конечно, — ответил я.

Он протянул руку над мертвым телом и подал мне фотографию. Джейк, стоявший рядом, наклонился, чтобы лучше видеть. На черно-белом снимке была запечатлена женщина с ребенком на руках, одетая в простое платье в цветочек, которое на фотографии выглядело серым. Она была симпатичная и улыбалась, позади виднелся амбар. Я перевернул фотографию и вслух прочел надпись на обороте.

«23 октября 1944. Первый день рождения Джонни. Мы скучаем по тебе и надеемся, что к Рождеству ты вернешься. Мэри».

Я вернул фотографию. Рука индейца чуть дрогнула, и я увидел, что ладонь у него грязная, а ногти выщербленные.

— Наверное, призвали служить на Вторую мировую — на войну, каких прежде не бывало. Черт побери, может, он и вправду был капитаном дальнего плавания.

Индеец отхлебнул еще, откинулся головой на насыпь, взглянул вверх на шпалы и произнес:

— Знаете, почему я люблю железную дорогу? Она всегда на месте, но всегда в движении.

— Как река, — сказал Джейк.

Я удивился, что он заговорил, притом заговорил, не заикаясь, что редко бывало с ним при посторонних. Индеец взглянул на моего брата и кивнул, как будто Джейк изрек какую-то великую мудрость.

— Как стальная река, — промолвил он. — Метко сказано, сынок, очень метко.

Джейк потупился, смущенный похвалой. Индеец протянул свою руку с грязной ладонью и выщербленными ногтями мимо мертвеца, мимо меня — и коснулся ноги Джейка. Этот панибратский жест меня напугал. Я взглянул на руку незнакомца, лежавшую на ноге у моего брата, и осознание, какая опасность кроется в этой ситуации, обожгло меня, будто огнем. Я вскочил, оттолкнул эту жуткую руку, схватил брата в охапку и поволок за собой вверх по берегу реки к железной дороге.

Индеец кричал нам вслед:

— Я ничего плохого не хотел, ребята! Совсем ничего!

Но я бежал сломя голову, тянул за собой Джейка и думал о руке этого индейца, которая в мыслях представлялась мне пауком, ползущим по ноге Джейка. Мы припустили во всю прыть и вернулись в аптеку Хальдерсона. Трое мужчин по-прежнему сидели в подсобке и пили пиво из коричневых бутылок. Когда мы ввалились вовнутрь и встали перед ними, они разом замолчали.

Гас хмуро взглянул на меня и спросил:

— В чем дело, Фрэнк?

— Мы ходили на железную дорогу, — ответил я, с трудом переводя дыхание.

Дойл глупо и самодовольно ухмыльнулся.

— Папаша не разрешает им играть на железной дороге, — сказал он.

Гас не обратил на него внимания и спокойно спросил:

— Что там с железной дорогой, Фрэнк?

Я поспешно выдал все, что переполняло меня с самой эстакады. К тому же меня подстегивали воспоминания о том, как панибратски лежала рука индейца на ноге у Джейка, и чувство вины из-за того, что я подверг опасности жизнь собственного брата.

— Там был чужой человек. Мужчина, — сказал я.

Все трое переменились в лице, и переменились одинаково жутко. Глупое самодовольство покинуло Дойла. Неспешная терпеливость Гаса улетучилась. Хальдерсон отбросил свои щепетильные манеры, и глаза его одела-лись похожими на винтовочные патроны. Все трое смотрели на нас, и я видел, как у них на лицах отразился и приумножился мой собственный страх. Приумножился до такой степени, что я и представить не мог. Приумножился, вероятно, потому, что взрослые — как ни болезненно было для меня это предположение — знали что-то такое, чего не знал я. Приумножился из-за выпитого ими алкоголя, а главное, из-за ответственности, которую они, взрослые, чувствовали по отношению к детям из своего круга.

— Мужчина? — Дойл поднялся, схватил меня за руку и притянул поближе к себе. Изо рта у него сильно несло пивом. — Что за мужчина? Он вас напугал, ребята?

Я не ответил.

Дойл до боли стиснул мне руку.

— Расскажи мне, сынок. Что за мужчина?

Я взглянул на Гаса в надежде, что он заметит на моем лице выражение боли. Гас явно пребывал в растерянности — из-за алкоголя, а еще из-за того, что я подорвал его доверие.

— Расскажи ему, Фрэнки, — сказал он. — Расскажи, что за мужчина.

Я ничего не говорил.

Дойл тряхнул меня. Тряхнул, будто тряпичную куклу.

— Расскажи мне, — требовал он.

— Расскажи ему, сынок, — попросил Хальдерсон.

— Расскажи ему, Фрэнк, — повторил Гас.

— Рассказывай, черт тебя побери! — заорал Дойл. — Что за мужчина?

Я глядел на них, ошарашенный их злостью, и понимал, что ничего говорить не буду.

Спас меня Джейк.

— Мертвец, — сказал он.