Простая милость

22

Шериф и его подручные отправились прочесывать железнодорожные пути на другом берегу реки, но Уоррен Редстоун был уже далеко. О встрече с ним я никому не сказал. Как бы я объяснил свое молчание, свое соучастие в его бегстве — вещи, которые я и сам по-настоящему не понимал? Просто мной двигало сердце, а голова за ним не поспевала, и то, что сделано, невозможно отменить. Но на меня взвалилась огромная тяжесть. А в свете всего предстоявшего меня угнетало чувство вины из-за того, что я смолчал.

Поиски продолжались целый день, под проливным дождем, на обоих берегах реки, гораздо дальше Сибли-парка и эстакады, но не привели ни к чему. Люди шерифа обыскали также подвал в доме О’Кифов, где останавливался Уоррен Редстоун. Они надеялись найти что-нибудь, связанное с Ариэлью, — возможно, жемчужную заколку, составлявшую пару с ее медальоном, или золотые часы, которые она надевала в тот вечер, — но ушли ни с чем. Шериф сказал нам, что поставил в известность соответствующие органы во всех соседних округах, и Редстоуна поймают. А сам он тем временем продолжит разыскивать Ариэль.

Джуди Кляйншмидт подтвердила рассказ Морриса Энгдаля и тем самым создала для него алиби, так что его наконец освободили из камеры, в которой он прогостил несколько часов. Шериф признался моему отцу, что он не вполне доверяет ни рассказу Энгдаля, ни словам девушки, но сейчас у него нет иного выбора, кроме как отпустить парня, особенно после того, как медальон отыскался у Уоррена Редстоуна.

К вечеру о происходящем знал весь Нью-Бремен. Приехали дедушка с Лиз, и она взяла на себя заботы о еде, что было очень хорошо, поскольку готовила она чудесно. Эмиль Брандт уехал домой, но потом вернулся обратно, сказав моей матери, что не может сидеть в одиночестве. Карл, который привез его, чувствовал себя неловко в нашем присутствии, перед лицом нашего горя и скоро ушел. "Ливень продолжался, стемнело рано, и после ужина взрослые сидели в гостиной, а мы с Джейком — на веранде. Мы почти не разговаривали и смотрели, как хлещет дождь, едва не срывая листья с деревьев.

Тем вечером время в доме Драмов шло по-другому. Каждое мгновение наполнялось для нас надеждой на лучшее и страшным, почти невыносимым ожиданием худшего. Обязанностью отца было молиться, чем он и занимался часто и истово. Он молился один, молился при нас. Я иногда молился вместе с ним и Джейк тоже, мама — нет. Она просто смотрела в пространство перед собой — не то с недоумением, не то со злостью.

Утром в четверг начали приходить посетители. Соседи и папины прихожане заглядывали на минутку, принося с собой добрые пожелания, запеканку, буханку домашнего хлеба или пирог, чтобы освободить мою мать от кухонных хлопот. Дедушка с Лиз приехали рано, Лиз принялась за готовку, а дедушка встречал посетителей у дверей и благодарил от имени моих родителей, а в перерывах он и Лиз сидели вместе с моей матерью и Эмилем Брандтом, который не отходил от нее ни на шаг. Из Манкейто приехал Конрад Стивенс, окружной пресвитер, и предложил отслужить воскресные службы вместо моего отца. Отец поблагодарил его и сказал, что подумает.

Гас то приходил, то уходил. До меня то и дело доносилось рычание его мотоцикла. Он постоянно находился на связи с Дойлом, который принял большое участие в поисках Ариэли. Гас проскальзывал в дом, о чем-то негромко разговаривал с отцом, а потом уходил, не сказав ни слова остальным. Позже я узнал, что он сообщал отцу известия, которые получали по поводу исчезновения Ариэли шериф и начальник городской полиции. Девушку, подпадавшую под ее описание, заметили в компании каких-то парней в Блю-Эрт, а другие говорили, будто видели, как она шла по дороге неподалеку от Мортона, или сидела в придорожном кафе в Редвуд-Фоллз.

Было жутко, и мы с Джейком часто искали убежища в нашей комнате. Джейк ложился на кровать и открывал комиксы, но вместо того, чтобы читать, чаще просто смотрел в потолок. Или садился за верстак, пытаясь заняться пластмассовыми моделями самолетов, и комнату заполнял дурманящий запах клея. Я в основном сидел на полу возле окна, глядел на церковь через дорогу и размышлял о Боге моего отца. В своих проповедях отец часто повторял, что нужно верить в Бога, верить в то, что как бы одиноко мы себя ни чувствовали, Бог всегда с нами. Во время того ужасного ожидания я не чувствовал присутствия Бога, ни в малейшей степени. Я молился, но в отличие от отца, который явно верил, что его слышат, мне казалось, будто я говорю с воздухом. Ответа не было. Ариэль не вернулась, а наше беспокойство о ней не умерилось.

Дождь продолжался целый день, и долгие часы тянулись в густом тумане страха и ожидания. Из-за пропажи Ариэли мои родители почти не спали и выглядели ужасно. Тем вечером, когда мы с Джейком уже лежали в постели, отцу позвонил шериф. Отец взял трубку и вышел в коридор, а я встал у двери и слушал разговор. Отец выглядел мрачным и подавленным. Когда разговор закончился, он велел мне вернулся в постель, а сам спустился в гостиную, где сидели мать, Эмиль Брандт, дедушка и Лиз. Я как можно тише подкрался к лестнице и прислушался.

По словам отца, не только наша семья пострадала после исчезновения Ариэли. Из-за Уоррена Редстоуна начали преследовать семью Дэнни О’Кифа. Им несколько раз угрожали по телефону, и они перестали отвечать на звонки. Тем же вечером кто-то запустил камнем в окно их гостиной. Отец сказал, что поедет домой к О’Кифам и извинится перед ними.

— За что извиняться? — спросил дедушка.

— За чужое невежество, — ответил отец.

— Какое невежество? — не унимался дед. — Эти люди приютили и кормили Редстоуна. Боже мой, Натан, неужто ты веришь, будто они не знали, что он за человек?

— И что он за человек, Оскар?

Дед брызгал слюной:

— Он… он… да он возмутитель спокойствия!

— И чье спокойствие он возмущает?

— Ну, — ответил дед, — это было давно.

— Оскар, об Уоррене Редстоуне я знаю одно — он вступился за Фрэнка, когда Моррис Энгдаль собирался его избить.

— У него нашли медальон Ариэли, — грозно произнесла мать.

— Вот именно, — подхватил дед. — Что на это скажешь?

— По словам Фрэнка, Редстоун утверждал, будто нашел его.

— И ты веришь лживому индейцу? — парировал дед.

— Индейцу. — Голос отца звучал сурово, но не холодно. — Именно здесь, Оскар, и кроется причина всех этих преследований. Ариэль ни при чем. Ариэль для некоторых людей — лишь повод, чтобы дать выход своим предрассудкам и злобе. Поэтому я поеду к О’Кифам и попрошу прощения за все их мытарства.

— А если мистер Редстоун причастен к исчезновению Ариэли? — с горечью промолвил дед.

— Ее исчезновению наверняка есть разумное объяснение, — ответил отец. — Я в это верю. А еще верю, что она вернется к нам. На свете нет причин, чтобы О’Кифы страдали.

Я услышал, как он пересек комнату и вышел через переднюю дверь.

— Дурак, — сказал дед.

— Да, но прекрасный, — ответил Эмиль Брандт.

Любая утрата, едва она становится несомненным фактом, похожа на камень, который держишь в руке. У него есть вес, размер и текстура. Его можно ощупать и рассмотреть. С его помощью можно зашибить самого себя, а можно просто отбросить его в сторону. Иное дело — неопределенность. После исчезновения Ариэли она заключила нас в свои липкие объятия. Мы вдыхали и выдыхали ее, не понимая, из чего она состоит. Да, у нас были основания для страха, но поскольку мы не имели никакого понятия, что произошло или происходит с Ариэлью, у нас были все основания для надежды. Отец держался за надежду. Мать выбрала отчаяние. Эмиль Брандт постоянно находился при ней и утешал, а иногда обсуждал с ней самые мрачные варианты развития событий, на что мой отец не решался. Джейк по привычке искал прибежища в молчании. Гас выглядел мрачным и решительным.

А в моем воображении развертывался наилучший сценарий. Я представлял себе, что Ариэль устала от жизни в долине и захотела приключений, видел, как она сидит рядом с дружелюбным водителем, который ведет свой грузовик по высоким равнинам, а она не отводит глаз от Скалистых гор, что темно-синей волной вздымались над желтыми пшеничными полями, а где-то за этим горами были Голливуд и величие. Или я видел, как она направляется в Чикаго, а может быть, в Новый Орлеан, где тоже сделает себе имя. Иногда мне виделось, как во время бегства ею овладевают испуг или отчаяние, и это приносило надежду — ведь тогда она с полдороги позвонит из телефонной будки и попросит отца приехать и забрать ее домой. Я верил, что так или иначе мы услышим о ней, и она вернется. Я верил в это всей душой и молился лишь об этом.

К третьему дню атмосфера в нашем доме сделалась такой угнетающей, что я боялся, как бы не задохнуться или не сойти с ума. Отец отправился на совещание с другими представителями городского духовенства, чтобы обсудить меры, пресекающие насилие не только против О’Кифов, но и против других индейских семей, которым уже поступали открытые угрозы, хотя они не имели к моей сестре никакого отношения. Я слышал, что другие ребята на Равнинах сторонились Дэнни, подумал, что это неправильно, и решил показать ему, что между нами нет ничего, кроме нашей неизменной дружбы. Я сказал Джейку, что собираюсь к Дэнни, он вызвался идти со мной, я не возражал. Мать и Эмиль Брандт сидели в гостиной, задернув шторы, и я сказал в прохладный полумрак:

— Мы с Джейком собираемся к Дэнни О’Кифу. Я слышал, ему сейчас нелегко.

— Весь в отца, — сказала мать. Лица ее я не видел, но голос звучал раздраженно.

— Можно нам пойти?

Она не ответила сразу, но Эмиль Брандт что-то ей шепнул, и она сказала:

— Да, но будьте поосторожнее.

Дождь прекратился еще ночью, наступил жаркий и безветренный летний день. Все пропиталось сыростью, земля была мокрая, а влажный воздух, который мы вдыхали, тяготил грудь. Все замерло на Равнинах. Из-за жары шторы были задернуты, тишину не нарушали даже привычные звуки ребяческих игр. Отец говорил, что родители следят за детьми в оба и не отпускают их далеко от дома, пока не разрешится тайна исчезновения Ариэли. Все это напоминало эпизод из "Сумеречной зоны" — как будто все, кроме нас с Джейком, исчезли с земли.

Дверь открыла мать Дэнни. Она посмотрела на нас недоуменно, но вполне доброжелательно. Потом окинула взглядом улицу, и я понял — она боится.

— Дэнни дома? — спросил я.

— Зачем вы пришли?

— Я просто хотел спросить, не хочет ли Дэнни выйти и поиграть.

— Дэнни несколько дней пробудет у родственников в Гранит-Фоллз, — ответила она.

Я кивнул и сказал:

— Я очень сожалею, миссис О’Киф.

— О чем, Фрэнк?

— О ваших невзгодах.

— А я сожалею о ваших.

— Ну тогда до свидания?

— До свидания, Фрэнк.

Она взглянула на Джейка, и я подумал, что она хотела попрощаться и с ним, но, вероятно, не вспомнила его имени — такое часто происходило из-за привычки Джейка молчать на людях.

Мы спустились с веранды, и Джейк спросил:

— Теперь что делать будем?

— Пойдем к реке.

В те времена Равнины заканчивались сразу после дома О’Кифов. Дальше простиралась болотистая местность. Мы пробрались сквозь высокие рогозы по тропке, известной всем детям на Равнинах, и вышли на берег. После двухдневных дождей река вздулась, вода в ней поднялась, а течение стало бурным. Мы бесцельно побрели вниз по реке. Берег постоянно менялся: то песчаный, то илистый, то такой широкий, что мог бы пройти военный оркестр, то такой узкий, что нам двоим можно было пройти только гуськом. Прогалина на поросшей камышом песчаной отмели, где дедушка Дэнни устроил свой шалаш, почти вся был окружена водой. Мы боялись завязнуть, поэтому остановились поодаль. Стоя возле того места, откуда легче всего было подняться по склону и вернуться обратно, мы в тот момент совсем не хотели домой, в эту мрачную атмосферу. Джейк подобрал обломок коряги длиной с его руку и спросил:

— Устроим лодочные гонки?

Я нашел кусок дерева примерно того же размера и ответил:

— Давай!

Мы бросили наши воображаемые лодки в реку, где их сразу подхватило течение, и побежали следом. Лодки закружились, перевернулись и пронеслись мимо топляка, чьи ветки торчали над поверхностью воды, словно пальцы водяных тварей, пытающихся их поймать.

— Моя победила! — закричал Джейк и впервые за несколько дней засмеялся.

Мы добежали до эстакады, где этим летом уже разыгралось столько трагических историй. Там, где вода крутилась вокруг свай, из мусора, принесенного мощным потоком, образовалась небольшая запруда, наши лодки застряли, и соревнование закончилось. Мы стояли на берегу, в тени железнодорожного моста, учащенно дыша и обливаясь потом, наши кроссовки были все в грязи, одежда — в репьях, но на душе было легко, впервые после исчезновения Ариэли.

— Давай сядем, — предложил я.

— Куда? — Джейк оглядел илистый берег.

— Вон туда, — указал я на шпалы над нашей головой.

Джейк начал было возражать, но я уже поднимался по насыпи, и ему не оставалась ничего, кроме как последовать за мной.

Моя рубашка прилипла к вспотевшей спине, я снял ее и перебросил через плечо, Джейк сделал то же самое. За недели, которые мы провели на открытом воздухе, под летним солнцем, наша кожа приобрела ореховый оттенок. Я прошел по эстакаде, сел и свесил ноги. Джейк опасливо осмотрел шпалы, внимательно прислушался и наконец сел рядом со мной. Я вытащил из железнодорожного полотна горсть щебенки и принялся швыряться ею в ветки и другой мусор, проплывавший по реке. Джейк увидел, чем я занимаюсь, и взял горсть камушков для себя.

Так просидели мы несколько минут среди тишины и зноя июльского дня. Небо было безоблачным и синим, поля на другом берегу реки — темно-желтыми, далекие холмы — пятнисто-зелеными, словно черепаховый панцирь, а вода в реке Миннесота — цвета мутного сидра. Я насколько привык к насыщенному аромату долины, что едва замечал сыроватый запашок, поднимавшийся из влажной черной земли под жарким солнцем. Но я заметил, как на мгновение все снова стало, как обычно. Боже, как я хотел, чтобы это мгновение длилось вечно! И с постыдной ясностью я осознал, что сколь сильно ни хотелось мне возвращения Ариэли, еще сильнее мне хотелось, чтобы все просто стало, как раньше.

Джейк бросил камушек и сказал:

— Каждый раз, когда я думаю об Ариэли, меня как будто бьют под дых. Как ты думаешь, Фрэнк, она вернется?

— Конечно.

— Я сначала так думал, но теперь я так не думаю.

— Почему?

— Просто у меня такое чувство.

— Ну так избавься от него, — сказал я и бросил камушек.

— Она мне снилась.

— Правда?

— Она мне снилась на небесах.

Я собирался снова кинуть камушек, даже занес руку, но остановился и посмотрел на брата.

— И как это выглядело?

— Главное, она просто была счастлива. Мне было так хорошо, когда я проснулся.

— Черт побери, хотел бы я увидеть такой сон.

— Ты сказал… — Джейк хотел было опять придраться к моим словам, но осекся. Он посмотрел мимо меня, опустил взгляд и спросил:

— Что это, Фрэнк?

Я посмотрел туда, куда он показывал, — на небольшую запруду из всякого хлама, принесенного рекой и застрявшего между сваями. Среди густого сплетения сучьев и веток, обладавших всеми оттенками черного и коричневого, выделялось что-то ярко-красное, незаметное с берега, но отлично различимое сверху. Я поднялся, осторожно перебрался чуть дальше по эстакаде, куда Джейк следовать не решился, и остановился прямо над запрудой. Пристально вгляделся в обломки и ветки, над которыми бурлила и пенилась коричневатая вода. Спустя мгновение я понял, на что смотрю. У меня перехватило дыхание.

— Что это, Фрэнк?

Я не мог поднять глаз. Я не мог отвести глаз. Я не мог говорить.

— Фрэнк?

— Зови папу, — наконец пробормотал я.

— Что это? — не унимался Джейк.

— Просто позови папу. Давай, Джейк. Иди. Я подожду здесь.

Джейк поднялся и прошел немного вперед по эстакаде, но я заорал на него:

— Не походи! Ни шагу больше! Просто позови папу, черт тебя побери!

Джейк попятился назад, чуть не свалился с эстакады, но устоял и, развернувшись, побежал по железнодорожным путям в сторону Равнин.

Все мышцы в моем теле обессилели, я повалился ничком и уставился вниз, на трепыхавшийся в речном потоке обрывок красного платья. Рядом, поднимаясь из водной глубины, на поверхности колыхалась еще одна струйка, потемнее. Я понял, что это длинные каштановые волосы Ариэли.

День был жаркий и безветренный, небо — фарфорово-голубое, а я лежал на железнодорожном мосту и выплакивал свою душу над рекой, которая казалась мне совершенно равнодушной.