Псоглавцы

Глава одиннадцатая

В это время волынщик Искра Ржегуржек был дома один со слепым отцом. Старик лежал на печи, а сын нетерпеливо расхаживал по горнице. Он то и дело без всякой надобности отправлял пылающую лучину в деревянном светце. По тому, как он снимал нагар и поправлял лучину, видно было, что мысли его далеко. Сняв нагар, он снова принимался шагать из угла в угол, останавливался у окна и вглядывался во тьму, где падал снег и гудел ветер, доносивший глубокие вздохи леса.

Вдруг старик зашевелился на печи и промолвил:

— Кто-то на дворе…

Искра услышал стук в дверь. Он вышел в сени и спросил:

— Кто там?

— Я, Немец из Мракова.

В горницу вошел еще довольно молодой ход, невысокого роста, с хитрыми живыми глазами. Он сразу же весело заговорил:

— Ты один, волынщик?

— Один, староста. Жена сегодня бродяжит.

— Вместо тебя?

— Пусть тоже попробует. А то она ругает меня за это, — добавил он с лукавой усмешкой.

— Так она умеет дудеть? — продолжал шутить староста.

— Еще как! Только меня мать с детства учила: не будь дураком, не пляши под женину дудку.

— Ого, сколько у тебя музыки! Зачем же женился?

— Да свои нагудели… Немец рассмеялся и спросил:

— Кто же?

— Отец.

— Ой, парень! — отозвался с печи слепой отец. — Опять потешаешь, шутки шутишь!

— Ну и пусть, что за беда! — вступился Немец.

— А почему нам не посмеяться, — сказал Искра. — Смех — лучшее лекарство. Ломикар сейчас тоже, наверное, смеется. Купил нас по дешевке, — стыдно сознаться.

— А остальное украл, — добавил староста.

В это время в дверь опять постучали. Волынщик вышел в сени и негромко спросил, кто там.

— Псутка, — отозвался звонкий голос. А за ним точно медвежий рев:

— Брыхта.

— А, постршековские! Добро пожаловать, входите! — пригласил волынщик и, распахнув дверь, ввел новых гостей в горницу. Первым вошел Псутка — тот, что был у Пршибеков с Пайдаром и молодым Шерловским, когда в деревню нагрянули кирасиры и увели Матея Пршибека и его старого отца. Спутник Псутки, постршековский староста Брыхта, был высокий, жилистый, ширококостный мужчина; густые черные брови щетинились на его низком лбу; а под ними сверкали живые, беспокойные глаза. Во всех чертах его смуглого лица отражались упрямство и смелость, и это впечатление отнюдь не смягчалось широким багровым шрамом, пересекавшим весь лоб. Якуба Брыхту хорошо знали не только по всему Ходскому краю, но и дальше — на чешской стороне и даже за горами, соседи баварцы. Баварцы, пожалуй, лучше других были знакомы с его страшным стояком[9], который он, недолго думая, выхватывал из-за голенища.

Усевшись на лавке рядом с мраковским Немцем, он выругал погоду и стал счищать наконечником чекана снег, примерзший к его высоким сапогам. А волынщик уже опять открывал дверь, и в горницу вошли еще гости: Матей Пршибек, староста Сыка и Криштоф Грубый из Драженова, которому ветер порядком взлохматил и набил снегом седые волосы. Вошедшие поздоровались, но не успели они начать разговор, как пришлось здороваться с новыми гостями, подъехавшими к дому в санях. Эти были издалека, из Поциновице: двоюродный брат Пршибека, широкоплечий Пайдар, и молодой Шерловский в коротком кожухе, вышитом цветными узорами.

Этот стройный красивый юноша выделялся среди мужчин и стариков, вопросительно глядевших на него. Как бы отвечая на общий безмолвный вопрос, Пайдар объяснил, что отец Шерловского, поциновицкий староста, болен и не мог сам приехать. Но на молодого Шерловского можно положиться, как и на старого.

Через минуту народу еще прибавилось: пришел ходовский староста Иржи Печ и староста из Кленеча Адам Эцл.

Наконец, все расселись вокруг стола — кто сняв кожух, в белом суконном жупане, а кто и так, в кожухе. Чуть поодаль от других молча сидел Матей Пршибек, весь превратившийся в зрение и слух.

Старост из ближних мест пригласил сюда Козина. Дальних же обошел Искра Ржегуржек, сообщивший им от имени Козины и Сыки о месте и времени тайного собрания.

Ему, разумеется, влетело от жены. Опять шляется черт знает где! — скажи он правду, жена бы сразу успокоилась, но он молчал и только отшучивался. Сейчас Искра то снимал нагар с лучины, то вставлял новую, то подходил к окну и прислушивался, а под конец даже вышел на крыльцо и стал вглядываться в ночную тьму.

Из горницы глухо доносились обрывки оживленного разговора.

Все, и громче других постршековский Брыхта, допытывались, зачем их созвали сюда и где же сам Козина. Они знали, что речь будет о Ламмингере, но им интересно было, что и как. «Прокуратор» Сыка успокоительно отвечал, что Козина вот-вот должен явиться.

— Да где он?

— В городе.

— А что ему делать в городе, если он знает, что мы тут? — сердито спросил Брыхта.

— Я и сам толком не знаю. Знаю только, что третьего дня приехал из Вены этот домажлицкий Юст.

— Матей, токарь? — осведомился Псутка.

— Он самый. У него была тяжба с магистратом. Он долго судился с ним в Праге, а потом в самой Вене. Ну, и выиграл. Так вот Юст передал вчера Козине, чтобы он приехал к нему в город: есть важная новость. Ну, а Козина решил притащить его сюда, чтобы вы от самого Юста услышали эту новость.

— А ты ее, значит, знаешь уже! — спросил, теряя терпение, Брыхта.

Сыка заморгал глазами и ответил, смеясь:

— Ты, Брыхта, любопытен, как девушка.

— Лишь бы только он правду говорил, этот горожанин! — заметил ходовский староста.

— Ничего, мы не позволим делать из нас дурачков. При этих словах в горницу вбежал волынщик.

— Уже! Едут!

Все разом умолкли. Во дворе зазвенел колокольчик, слышно было, как сани остановились, и скоро на пороге появились долгожданные гости: впереди рослый Козина в кожухе, за ним человек небольшого роста в широком темном плаще. Все взоры обратились на домажлицкого мещанина. Уверенно и спокойно, точно у себя дома, он сделал несколько шагов вперед, поклонился и, скинув плащ, поздоровался с ходами. Многих из них он знал, — одних плохо, других хорошо, — но со всеми держался, как со старыми знакомыми. Худощавое лицо его с выдающимися скулами, тупым носом и плутовскими черными глазами покраснело от мороза. Удостоверившись, что ставни закрыты, он непринужденно уселся между ходами на жестком стуле и через минуту уже лилась его речь. Крестьяне слушали затаив дыхание: Юст говорил красно и гладко, как в церкви, и при том о предмете, который так близко касался ходов, предоставленных самим себе.

— Был я в Вене, вернулся только третьего дня, это вы, наверное, слышали, — рассказывал токарь. — Там у меня был суд из-за славного куска землицы, которую наш высокочтимый домажлицкий магистрат непременно хотел у меня оттягать.

Но я знал, что мое право верное и давнее и не поддался. Паны из магистрата всюду выигрывали дело и уже пахали на моем — вы подумайте только! — на моем поле да посмеивались надо мной. Ясно! Что я, ничтожный ремесленник, в сравнении с ними!.. Но я сказал себе — нет, защищайся, ведь есть еще справедливость на свете. Так и ходило дело от суда к суду, пока не дошло до самого императора…

— Ну? — воскликнул Брыхта. Сказанное Юстом поразило его, ошеломило и остальных. Только старый Криштоф Грубый сохранял спокойствие да Матей Пршибек по-прежнему не сводил с горожанина своего угрюмого, испытующего взгляда.

— И вы были во дворце? — спросил постршековский Псутка.

— Был.

— В императорском?

— Не перебивай его, Псутка! — воскликнул Немец.

— И вы видели императора? — спросил кленечский Эцл.

— Видел и говорил с ним. Вы только слушайте. Вам, может, многое покажется удивительным, но ведь я не прокуратор, мне незачем вас обманывать, я от вас ничего не хочу, и от этого дела мне никакой пользы нет и не будет, а только разве немного неприятностей, если вы не будете держать язык за зубами и выдадите меня…

— Так зачем же вы все это нам рассказываете? — отозвался вдруг Матей Пршибек. Некоторые из слушателей недовольно повернулись в его сторону.

— Зачем я это вам рассказываю? — с живостью повторил Юст, не давая себя сбить. — А затем, что стою за правду и терпеть не могу панов. Они творят беззаконие, ездят на слабых, на мне, на вас, да вы и сами хорошо это знаете…

— Ну, так что же было в Вене? — прервал его Немец.

— Да, так вот… Добрался я до Вены, и там тоже — никакого толка. Ну, думаю, остается одно — идти к императору. И пойду! Только к нему не так-то легко попасть. Сколько я бегал, обивал пороги, сколько денег мне это стоило! Теперь-то я поступил бы уже по-иному, но тогда я еще не знал верного пути. Но в конце концов я все-таки добрался до императорского дворца. Я и мой старший сын Якуб. Я его взял с собой — пусть тоже посмотрит да запомнит хорошенько. Ну, дворец, я вам скажу, такая красота и роскошь… Всюду мрамор, шелка, золото! Последний слуга — как самый важный пан у нас, весь в бархате, в золоте. Вели нас через столько покоев, что мы и счет потеряли. Один за другим, как по шнуру отмерены, и один красивей другого, ошалеть можно! Мой Якуб на каждом шагу останавливался и озирался, да я и сам, если бы не помнил все время, зачем пришел, тоже глаза таращил бы. Наконец, пришли мы в один покой, и тут нам сказали, чтобы мы подождали — присядьте, мол, пока. А стулья там обиты самым дорогим бархатом, как у нашего соборного настоятеля на рождественском облачении — знаете, с золотой вышивкой. И сидеть мягко. Только не успели мы оглянуться, как появился этакий вельможный пан, — я уже знал, что это камердинер, — проводил он нас в другую, меньшую комнату. Тут распахнул занавес, — очень красивый был занавес вместо дверей, — и мы очутились в самом торжественном из всех покоев, а против нас стоят два сановника. Нам по дороге сказали, что надо сделать, да я и сам знал. Мигнул Якубу, и оба стали на колени…

— А как выглядел император?

— А кто был другой? — спросили разом Псутка и Немец.

— Тот, другой, был императорский канцлер. Одет он был пышно, богато, как генерал. А император — вы бы никогда не подумали, — совсем просто. В большом парике, камзол темный, без всякого шитья, чулки и башмаки черные, — ну, словно какая-нибудь духовная особа. И добрый! Сейчас же сделал знак, чтобы мы встали. «Чего вы хотите?» — спрашивает. «Ваше императорское величество!» — говорю я и начинаю ему рассказывать. Выложил все покороче, но обстоятельно. Он выслушал, раза два кивнул головой, сказал что-то канцлеру по-французски, а потом вдруг снял с плеч плащик, легонький такой, шелковый, бросил его мне на плечо: «Возвращайся с богом домой, тебе будет оказано правосудие!»

— Ну? Ишь ты! — раздались голоса слушателей, хранивших глубокое молчание, пока Юст рассказывал о своих приключениях.

Юст бросил на ходов неуверенный взгляд своих черных глаз и, удовлетворенный произведенным впечатлением, продолжал свой рассказ с еще большей живостью.

— Можете себе представить, что со мной творилось! Но я совсем не растерялся. Благодарю, кланяюсь, выхожу, как полагается, пятясь задом, и уже остается только перешагнуть порог, как вдруг вижу — канцлер манит меня пальцем. Я останавливаюсь. «Вы из Домажлице?» — спрашивает канцлер. «Так точно, высокороднейший пан канцлер». — «Так вы, наверное, знаете ходов?» — говорит он. «Как же мне не знать их, ваша милость…»

Тут Юст замолчал из-за шума, поднявшегося среди ходов. Недоверчивые восклицания и возгласы удивления слились в сплошной гул. Брыхта вскочил с места, за ним Немец и молодой Шерловский. Козина, который все время слушал Юста опустив глаза, поднял голову и выразительно взглянул на собравшихся, особенно на драженовского дядю. Сыка старался унять шум, чтобы дать возможность Юсту договорить.

Улыбнувшись, тот продолжал свой рассказ.

— «Как же мне не знать их, ваша милость, говорю, ведь мы соседи». — «Давно о них ничего не слышно, — говорит канцлер. — Прежде они частенько приходили с жалобами. Должно быть, у них теперь хорошие паны и они всем довольны».

При этих словах поднялся невообразимый шум и гам, в котором можно было разобрать только, как Брыхта злобно захохотал и стукнул о пол острым наконечником чекана. Но шум разом утих, когда седовласый Криштоф Грубый, встав с места, подошел к Юсту и, серьезно глядя на него, спросил:

— Правду ли вы говорите?

— А почему мне не говорить ее? — решительно ответил Юст. — Жаль, что я не взял с собой сына, он бы подтвердил. Что же мне, присягать, что ли? Все это — святая правда. Понимаете? Все, что я сказал.

— А больше канцлер ничего не говорил? — допытывался Грубый.

— Больше ничего.

— А почему вы не рассказали ему всего, как расправляется с нами тут Ломикар? — крикнул Брыхта.

— Это не полагается. Такой важной особе можно только отвечать на вопросы. А если бы я и попробовал, ничего бы не вышло: он как сказал это, так махнул мне рукой и подошел опять к императору. Но когда я вышел, сразу же подумал: надо бы им рассказать! Мне от этого никакой выгоды, но я знаю, что значит терпеть несправедливости, а вы сейчас терпите. Да еще какие!.. Тяжелые времена наступили… Я и говорю себе: как же не рассказать им об этом? Их права еще имеют полную силу, и если они как следует возьмутся за дело, тому тргановскому пану придется несладко. Зачем же мне жалеть его, этого живодера? Ведь он такой же, как и его отец, а то и похуже. И у нас в Домажлице все ненавидят его. Ведь Ломикары отняли вас у Домажлице. Если бы не они, вы по-прежнему оставались бы под нашим управлением, д тут еще он отхватил у нашей общины тргановскую усадьбу. Наша она была. Построил там замок, сидит на нашей земле и смеется над нами. А вас притесняет. Когда я вернулся из Вены и услышал, что он опять с вами делает, как он силой отобрал ваши грамоты, тут я не выдержал и хоть не мое это дело, а не мог не выругаться. Вот разбойник, говорю. Да еще бесстыжий какой!

— А чего ему! Недаром он выжидал, пока станет гетманом и получит побольше власти, — заметил Грубый.

— А отсюда всякому ясно, что наши привилегии еще имеют силу! — воскликнул Козина. — Он не стал бы охотиться за грамотами, если бы…

— Правда, правда! — послышалось со всех сторон.

— Но что из того, когда этот волк их сжег! — сказал Пайдар.

— Все равно, подать просьбу, — решительно заявил Юст. — В Вене знают о ваших правах. Раз сам канцлер заговорил…

— Мы и сами так думали и решили, что дела так не оставим. И мы пригласили вас, чтобы посоветоваться, еще до того, как узнали о канцлере, — сказал Козина, и слова его были встречены общим одобрением.

— А теперь уж мы, наверное, можем взяться за хлопоты, — продолжил его мысль Сыка. — Раз уж в Вене помнят о нас и о наших правах…

— Ну, и к тому же кое-что у нас осталось! — отозвался старый Криштоф. Он расстегнул камзол и вынул какой-то сверток в платке. Ходы с недоумением и любопытством ждали, что им покажет драженовский староста.

Раздался всеобщий крик, когда Криштоф Грубый развернул платок и поднял к свету, так чтобы все видели, два старых пергаментных свитка с большими печатями на шнурах. Изумлению ходов не было границ. Даже Юст был поражен.

Только те, кто знал о грамотах — Грубый, Козина и Сыка, — сохраняли спокойствие. Остальные бросились к Грубому. Лицо у Матея Пршибека прояснилось. Он быстро поднялся на ноги и, возвышаясь над всеми, смотрел на уцелевшие доказательства ходских прав. Брыхта недолго разглядывал пожелтевшие грамоты с выцветшими кое-где письменами. Выпрямившись, резким движением, словно прут, он повернулся к окну и, грозя крепко сжатым кулаком, торжествующе захохотал и гневно крикнул:

— Ну, Ломикар! Мы еще не твои крепостные! Найдем и на тебя управу, высокородный пан!

— А настоящие они? — спросил Эцл из Кленеча у старосты Сыки, как у «прокуратора» и сведущего человека.

— Конечно. Из нашего ларца. Самые важные. Вот эту грамоту дал король Иржи, а эту — король Матиаш.

— Как же Ломикар не забрал их? — задал Пайдар вопрос, вертевшийся на языке у всех.

Тут только отозвался молчавший до сих пор Козина. Он рассказал, как все произошло. Когда он увидел Ломикара с целым полчищем кирасир, ему сразу пришло в голову, что дело не в нем и не в Пршибеке, а в грамотах. Он шепнул матери, та побежала домой и успела взять из тайника вот эти две самые важные грамоты. Она хорошо знала их еще с тех времен, когда ларец хранился у ее отца в Драженове. Рассказ Козины все время прерывался восторженными восклицаниями и по его собственному адресу и еще больше по адресу старой Козинихи. А когда он кончил, Брыхта взревел:

— Чтоб меня громом убило! Вот это баба! Сразу видно, что она твоя мать, Козина!

Но Козина, словно не слыша всех этих искренних излияний, продолжал:

— И теперь, когда мы знаем, что о нас не забыли при дворе, самое время жаловаться.

Все были взволнованы рассказом Юста и теперь охотно согласились с Козиной. Молчал только Матей Пршибек.

После Козины снова заговорил Юст. Он убедительно доказывал, чго даже без спасенных грамот ходы могли бы начать процесс, раз о грамотах спрашивали при дворе, а теперь ходы могут бить наверняка. Поэтому не следует мешкать и надо немедленно отправить ходоков в Вену. Впрочем, эта мысль пришла в голову всем собравшимся.

Так и дорешили. Только Матеи Пршибек не соглашался.

— Делайте, как хотите, — сказал он. — Но меня в это не втягивайте. Я в Вену не пойду. А вот когда будет плохо, а оно так и будет, и вы захотите идти на панов, а не к панам, тогда я пойду, хотя бы один.

Его слова не нашли отклика. Только Брыхта крикнул в ответ:

— Ну, тогда и мы пойдем с тобой!

Когда дело дошло до выбора ходоков, все единогласно остановились на Грубом, Сыке и Козине. Но Юст был иного мнения. Он говорил, что они в Вене, наверно, хорошо справятся с делом, но неблагоразумно усылать их так далеко, когда они гораздо нужнее дома. А к тому же Ламмингер и так уже следит в оба за Козиной и Сыкой, и их путешествие не останется для него тайной. А тайна на первых порах безусловно нужна, чтобы Ламмингеру не удалось испортить дело с самого начала.

Уговорились, что пойдут Псутка из Постршекова, Немец из Мракова и Пайдар из Поциновице.

— Хорошо, мы пойдем, — сказал Псутка, — но в Вене немцы, а мы по-немецки не умеем, ни я, ни Немец, да и Пайдар тоже. А тут надо еще при дворе… Куда нам!..

— Вот что, вам это уже не впервые, Юст, — обратился к нему Немец. — Вы бы могли пойти с нами.

Ожидавший такого предложения, Юст недолго отказывался и возражал только для виду. Согласившись на общие просьбы — по-прежнему молчал только Пршибек, — Юст обязался провести ходоков в Вену и добиться для них приема у императора.

После этого общим рукопожатием было скреплено торжественное обещание хранить в тайне все, о чем говорилось здесь сегодня.

Немного спустя в доме волынщика снова наступила тишина. Ходские старосты темной зимней ночью начали расходиться по своим деревням. Козина с Юстом сели в сани и поехали в город. Следом за ними выехали вторые сани — с Пайдаром и молодым Шерловским.

Некоторое время Козина и Юст слышали за собой скрип полозьев, но вскоре с головой ушли в разговор о предстоящей борьбе с тргановским паном и ничего больше не замечали. Да и мудрено было, раз ноциновицкие сани неподвижно стояли у околицы. В них уже было не двое седоков, а только один. Старый Пайдар, кутаясь в шубу, сдерживал нетерпеливого сильного мерина, длинная грива которого развевалась на холодном ветру. Пайдар ждал, ждал и уже начинал не на шутку сердиться. «Только на минутку», — сказал этот сумасшедший парнишка Шерловский. Только взглянуть на Манку. Ну, если застанет его там Матеи, будет ему взбучка. Так-то он соблюдает тайну! Ведь никто не должен знать, что они собирались здесь. Затемно приехали, затемно должны и уехать. Что, если кто увидит, как парень топчется там у ворот, и узнает его?.. Но послышались чьи-то быстрые шаги, — это он.

Запыхавшийся Шерловский вскочил в сани.

— Ну, как? — спросил Пайдар.

— Все благополучно, дядя. Видел ее. И не только видел, но и говорил с ней! — Шерловский был крайне возбужден.

Пайдар тронул вожжи, хлестнул коня, и тот галопом пустился по занесенной снегом дороге. Шерловский рассказывал, как ему повезло. Он недолго бродил под окнами. Манка вышла запереть калитку, тут он ее окликнул, они постояли и поговорили. Но о том, что сегодня он впервые обнял и поцеловал ее, парень не рассказал. Успокоенный уверениями Шерловского, что он ни единым словом не выдал Манке, где был, а сказал ей, что возвращается из Кленеча, Пайдар больше не расспрашивал. Парень был этому рад. Он тотчас же забыл о собрании у волынщика, которое продолжало занимать мысли сидевшего рядом с ним старика, и унесся мечтами к Манке. Скрипели сани, прорезая морозную тьму. Комья мерзлого снега разлетались из-под копыт мчащегося вихрем коня. Но молодому ходу было хорошо и тепло, словно он ехал весенней ласкающей ночью.