Псоглавцы

Глава пятая

По своему достатку Пршибеки были не из первых в Уезде. Их усадьба ничем не выделялась: строения в ней были деревянные и довольно ветхие. С улицы двор был огорожен каменной стеной с калиткой. Рядом с калиткой высились сводчатые ворота, покрытые тесовой крышей, покоившейся на толстых деревянных столбах. Изнутри в нижней части стены была вмурована старая, уже выщербленная ступа.

Во дворе, как и на улице, царила тишина. Нигде ни души. Был воскресный полдень, и в мокрую погоду каждый предпочитал сидеть дома в теплой горнице.

И только Манка Пршибекова наряжалась, собираясь отправиться в город. Она стояла в своей каморке у расписанного яркими цветами открытого сундука. Свет, проникавший в каморку через небольшое оконце, падал на платья, яркие цветные платки и платочки. Свет падал и на расчесанные льняные с золотистым отливом волосы девушки, мягкие, как шелк, волнистые и длинные до пят. Манка была красивая девушка. Ее темные глаза искрились и сверкали, а когда она улыбалась, нельзя было не любоваться ее белоснежными зубами. Но лучше всего были все-таки ее волосы, золотыми волнами ниспадавшие сейчас к ногам. Расчесав волосы, она заплела их в косы, которые перевила красной лентой. Затем надо лбом укрепила светлую повязку.

Девушка так старательно убиралась, что не заметила, как под окном на голый куст уселся воробей, качаясь на ветке, звонко зачирикал. Зато она сразу заметила, что в сенях скрипнула дверь и кто-то вышел из парадной горницы. Она только что надела красную юбку с пышными сборками и теперь, услыхав шаги, заторопилась, чтобы поскорее завязать ее. А тот идет через сени… Но вот шаги затихли, — остановился, очевидно, ждет.

Манка невольно улыбнулась. Ей было весело, она радовалась, что идет в город, и сегодня ей особенно приятно идти туда. Перед обедом к ним пришел в гости дядя Пайдар из Поциновице, двоюродный брат ее отца, а с ним молодой Шерловский.

Она впервые увидела его в Поциновице, куда ходила с покойной матерью к своим хорошим знакомым. Уже больше года прошло с тех пор, а она все не могла забыть тот день. Нет, не могла! Она тогда встретилась с молодым Шерловским и говорила с ним. Потом она несколько раз встречалась с ним в городе после обедни; всякий раз он подходил к ней и заговаривал. А сегодня вдруг явился к ним — нежданно-негаданно. У нее и сердце захолонуло, когда она увидела его; она не хотела глазам своим верить. Но это был радостный испуг. Она догадывалась, что он пришел неспроста, а ради нее и за ней!

И какой счастливый случай! Она как раз собирается в церковь, и он, возвращаясь с ее дядей домой, проводит ее до самого города. Ходит в сенях, ждет, пока она выйдет. «Ему здесь приятнее, чем сидеть с мужчинами в горнице», — радуясь, думала девушка. Как только раздались в сенях шаги, она перестала петь песенку, которую до того напевала вполголоса, и принялась торопливо одеваться. Она повязала крест-накрест яркий платок на красивой высокой груди и подпоясалась затейливым кушаком, на котором среди вышитых зеленых цветов, как ручеек в траве, сверкали мелкие бисерные блестки.

Манка не ошиблась. В сенях стоял стройный и гибкий, как девушка, парень — молодой Шерловский. Он уже не ходил взад и вперед, а остановился у выхода, спиной к наружной двери. Взор его был прикован к другой двери — низенькой и некрашеной, над которой были вырезаны в косяке три креста. Эта дверь искушала его. Его так и тянуло постучать, открыть ее… Манка, наверное, уже одета. Как долго она наряжается! А теперь как раз можно бы и поговорить с ней наедине — он так давно об этом мечтал, так радовался заранее этому разговору. Если она будет мешкать, кто-нибудь еще выйдет из горницы или его позовут туда… В нетерпении он сделал несколько шагов в глубь сеней.

— Манка! — тихо позвал он. — Манка! Краска выступила у него на лице.

Вдруг он вздрогнул. Дверь открылась, и на пороге стояла она — та, которую он только что призывал, задыхаясь от волнения. Она, в праздничном наряде, с румянцем на щеках, с улыбкой на лице. И все вокруг сразу озарилось сиянием.

— Иду, иду! — весело сказала она.

— Постой, не торопись! До обедни еще есть время…

— Но не в сенях же… — и она бросила взгляд на дверь в горницу.

— Да ну их! У них свои разговоры. Постой… — продолжал он умоляюще. — Я так ждал этой минуты.

Манка не возражала, она закрыла за собой дверь каморки и осталась в сенях.

Молодой Шерловский глядел сияющими глазами на девушку. Всплеснув руками, он восторженно воскликнул:

— Так и вижу, как ты входишь в церковь, а кругом говорят: «Мать пресвятая! Ну и девушка! Вот красавица!»

Манка засмеялась.

— Нечего тут соловьем разливаться. Оставь свои песни для поциновицких.

— Говорю, что вижу. Глаза мои не лгут. А ты не веришь… Может, и тому не поверишь, что я все время вспоминаю тебя?

При этих словах девушка потупила взор; когда она снова подняла голову, глаза ее сияли.

— Манка, — продолжал парень, подойдя к ней поближе, — я говорю тебе истинную правду. Скажи и ты мне по правде, чтобы я мог уйти отсюда спокойно. Есть у тебя на сердце зазноба?

— Ишь ты, как выспрашивает и допытывается! Точно исповедник…

— Манка, кто-нибудь выйдет из горницы, и тогда — аминь, я не услышу того, о чем мечтаю, что должен узнать. Я ведь только за этим к вам и пришел! — с мольбой в голосе воскликнул Шерловский.

Девушка молча улыбалась, словно раздумывая и не решаясь. Но сердце ее радостно трепетало от этих слов. Да, ей было жаль томить красивого парня. И когда он еще раз настойчиво повторил свою просьбу, она ответила решительным «нет», означавшим, что у нее нет никакой зазнобы, ни по ком она не страдает. Сказав это, она зарделась как маков цвет и потупила глаза. Обрадованный парень схватил ее за руки. Ни он, ни она не обращали больше внимания на дверь в горницу, и Манка забыла о тех, кто там сидел.

Счастье улыбалось молодым людям, из горницы никто не вышел. Там тоже не заметили отсутствия молодых людей. Только тем, кто сидел в широкой горнице, убранной просто, без всяких украшений, не было так весело и легко, как этим молодым людям в сенях. Пожилые мужчины и старики, хмурые и озабоченные, они вели там серьезные разговоры. Был тут Матей Пршибек — в расстегнутом камзоле, без жупана; рядом с ним сидел его двоюродный брат Пайдар из Поциновице, плечистый и стройный ход, лицо и фигура которого ясно говорили, что он из рода Пршибеков; против Пайдара сидел постршековский Псутка, который вместе с Пайдаром возвращался из города и зашел сюда.

Они сидели на грубых стульях вокруг огромной липовой колоды, которая с незапамятных времен служила Пршибекам вместо стола. Этот природный стол стоял тут еще при деде Матея Пршибека, как говорил Матею его отец. Сейчас старик не подсаживался к столу, а ежился на лавке у печи, запахнувшись в овчинный тулуп. Старые кости любят тепло! Старик сам не знал, сколько лет его носит земля. Говорили, что ему годов восемьдесят, а то и больше. Сам он не считал своих лет, а мерил время событиями, сохранившимися в памяти. По его словам, он хорошо помнил великую войну; многим парням, родившимся в начале войны, еще пришлось принять в ней участие; ведь она добрых тридцать лет продолжалась! Старый Пршибек помнил и те славные времена, когда ходы еще были вольными людьми, когда у них были свои права и своя крепость; он еще видел, как отец его с ходским знаменем и с оружием в руках ходил в лес сторожить границу. Это было в ту пору, когда начиналась великая война. Отец его был ходским знаменосцем — как и все в роду Пршибеков.

Старый Пршибек любил вспоминать эти времена и рассказывать, как делались засеки, как из каждой деревни «в свой черед» мужчины уходили в лес на целые сутки и брали с собой хлеб и вяленое мясо, как он сам — тогда пятнадцатилетний мальчуган — убегал из дому в лес к засекам, к стражам границы, и сидел с ними по ночам у костров. Сколько времени с тех пор прошло, сколько воды утекло! Чего только он не видал на своем веку! А сколько еще доведется ему повидать! Вот и сейчас он слышал странные новости, предвещавшие бурю. Постршековский Псутка и сестрин парнишка, Пайдар из Поциновице, рассказывают, что повсюду в ходских деревнях паны переворачивают все вверх дном — ищут старые королевские грамоты, а вчера Сыку призывали в Тргановский замок и грозили ему, как и всем, жестокой расправой, если он не скажет, где спрятаны эти старые грамоты.

— Но он держит рот на замке, — добавил рассказывавший об этом Псутка.

Матей Пршибек, который до сих пор не проронил ни слова и только, нахмурившись, слушал рассказ, вдруг поднял голову и сказал:

— Молчал!.. Мы тоже молчим. Это все, что мы умеем. Барщину нам прибавляют — мы молчим, бьют нас — молчим, отняли наши леса — молчим, рубят наши межевые деревья и крадут нашу землю — мы все молчим…

— А вот вы с Козиной не захотели молчать, — перебил его Псутка, — и что из этого вышло? И что еще будет?

— А что будет? — отрывисто бросил Матей.

— Что же, ты думаешь, паны вам так и спустят?

— Спустят — не спустят… У них было достаточно времени, чтобы потянуть нас на суд и расправу, а вот не потянули, да так, наверное, и не наберутся храбрости!

Со своей лавки у печи поднялся старый Пршибек и медленно направился к столу. Старик был такого же огромного роста, как и Матей, только годы согнули его спину. Спереди череп его облысел, зато сзади на расстегнутый ворот тулупа падали длинные белые, как снег, волосы. Запахивая тулуп левой рукой, он поднял правую руку вверх. Косматые брови его насупились, в глазах вспыхнул огонь, и громким, не по годам звучным голосом он произнес:

— Правильно говоришь, паренек. В старые времена такого бы не случилось. Вся деревня, как один человек, поднялась бы, если бы кто-нибудь посмел срубить межевое дерево, будь то хоть князь, а не то что какой-то немец…

Старик внезапно умолк. Псутка и Пайдар вскочили и кинулись к окну. С улицы ворвался в комнату сигнал горниста. Отрывистый и резкий сначала, звук трубы повторился мягче п протяжней. Матей Пршибек неторопливо подошел к окну и имеете с гостями выглянул наружу. В горницу вбежала Манка, следом за ней вошел молодой Шерловский. Угрожающий и необычный звук трубы оборвал их беседу. Парень, пожалуй, простоял бы в сенях до вечера, хотя уже давно он мог унести с собой волшебную надежду на то, что Манка вначале не сказала правды, и у нее есть зазноба, и что все же эта зазноба — он сам…

Манка подбежала к деду.

— Что это, что там случилось? — спрашивала она. Старик, замерший в неподвижности возле стола и весь превратившийся в слух, встряхнул головой и коротко ответил:

— Войско.

Манка испуганно вздрогнула. Взгляд ее обратился на отца, который стоял у окна и хмуро, но спокойно глядел на улицу.

А на улице разрастался шум. Тихая безлюдная деревня ожила. Люди выбегали из домов и окликали друг друга, спрашивая, что случилось. Одни шли или перебегали через дорогу, другие бежали в том направлении, откуда доносился сигнал. Вдруг все застыли на месте, и все на мгновение смолкло. За изгородью показалась конская голова, за ней другая, третья. И вот по улице уже ехали рысью четыре всадника: трое — императорские кирасиры, а четвертый — в обыкновенной гражданской одежде. На головах у солдат сверкали медные каски с султанами. На груди и на спине поверх белых мундиров с красными отворотами чернела железная кираса, а через плечо на желтом ремне висел карабин. Красные рейтузы наполовину были скрыты высокими ботфортами.

В руках у кирасир сверкали обнаженные палаши.

— Чтоб их холера взяла! — выругался Псутка. — Это тргановский управляющий.

— И показывает сюда! — поспешно добавил Пайдар. — Спасайся, Матей, еще есть время. Это за тобой!

Манка с криком бросилась к отцу, упрашивая его задами бежать в поле. Матей слегка отстранил ее, словно не слышал, что она говорила.

— Чего я буду убегать? — обратился он к мужчинам. — Убийца я, что ли?

— Правильно, паренек. И я так думаю, — поддержал его старый Пршибек.

Конский топот послышался у самого дома, и вслед за тем раздался голос управляющего, кричавшего, чтобы открыли ворота.

Гости встревоженно переглянулись. Манка смотрела на отца, который решительными шагами вышел во двор открывать ворота. Скрипнули петли, и во дворе послышалось конское ржание, а затем громко звякнули ножны палашей — двое кирасир соскочили с седла. За ними слез с лошади и тргановский управляющий.

— Вот этот самый, — закричал он, указывая на Пршибека. — Эй, ты пойдешь с нами! Немедленно!

— Куда? — откликнулся ход, выпрямившись во весь рост и возвышаясь чуть ли не на целую голову над двумя рослыми кирасирами, вставшими у него по бокам.

— Не спрашивай и иди! А не пойдешь, так… — грубо заорал управляющий.

— Только не грозите. Вы знаете, что я не из пугливых, — перебил его Пршибек, и насмешливая улыбка пробежала по его губам.

— Ну, живо! А где твой отец? Пршибек вздрогнул.

— Зачем вам старик?

— Он тоже пойдет. И поживее, вы! Нам некогда!

— Ну-ка, погляжу, какие они палачи, — раздался голос из сеней, и на пороге показался старик Пршибек. Холодный ветер развевал его седые волосы; он выпрямился, насколько мог, и смело глядел на управляющего и кирасир.

Затем он повернулся к своей внучке, которая, дрожа от страха, схватила его за руку. Матей Пршибек решительно заявил управляющему, что не пойдет, пока не будет знать, куда его хотят увести.

— Чтобы сразу тебя не испугать — сначала в сельское правление, а потом уже к нам, — насмешливо ответил управляющий.

— А моего отца?

— Тоже.

— Да что он там…

— Что с ним разговаривать, Матей! — отозвался старик. — Пойдем, Манка, принеси отцу жупан!

И когда она подавала отцу белый суконный жупан, дед ласково сказал:

— Не горюй, глупенькая. Мы долго не задержимся. Присматривай пока хорошенько за домом.

У ворот собрались соседи. С изумлением смотрели все на удивительную процессию, выступавшую со двора Пршибеков. Впереди ехал верхом тргановский управляющий, за ним трое кирасир, а между ними порознь шагали оба Пршибека, старик был в своем овчинном тулупе и опирался на чекан, сын шел с высоко поднятой головой. Позади старались не отставать от них Манка с Шерловским и дядя Пайдар с Псуткой.

Подойдя к управлению, они увидели там еще двух кирасир, а между ними молодого Козину с перевязанной головой. Тут же, держа на руках маленькую Ганалку, стояла бледная, заплаканная Ганка, а рядом с ней — старая Козиниха, державшая за руку маленького Павлика. Старая Козиниха не плакала, но лицо ее было темнее тучи, глаза не отрывались от сына, и нетрудно было понять, что делается у нее на душе.

Чуть не вся деревня толпилась у сельского правления — старые и молодые, женщины и мужчины. Все глядели на подходивших Пршибеков. Но вдруг внимание всех было отвлечено: словно из-под земли вырос Искра Ржегуржек. Он протолкался к управляющему, снял шапку и полунасмешливо, полусерьезно произнес:

— Господин управляющий, я тоже играл в оркестре под липой!

Ропот одобрения пробежал по толпе, и в то же мгновение раздался чей-то возглас:

— Господи боже, смотрите — новое войско!