Псоглавцы

Глава двадцать третья

Хлынул дождь. Гремел гром, небо прорезывали ослепительные молнии. Испарения и дым костров, поднимавшиеся над Шумавскими лесами, вились белыми клубами, точно дым бесчисленных пожаров.

И в такую непогоду по лесным тропам и размытым проселочным дорогам отряд Пршибека отступал к Поциновице. В отряде осталось немногим более ста человек, самых отважных, самых воинственных ходов. Отряд был разделен на две группы, между которыми двигался обоз — телеги с женщинами, детьми и стариками, которых отступающие не захотели оставить в лесу. В большинстве это были жители Уезда. На одной из телег сидели старый Пршибек и Манка. Матей считал, что они могли бы переждать на «огнище», так как в Поциновице будет, вероятно, жаркое дело, но старик и слышать об этом не хотел, а Манка решительно отвергла предложение отца.

— Чтобы я на старости лет на коленях ползал? — возмутился старик и взобрался на телегу. Ветер трепал его седые волосы, дождь хлестал по морщинистому лицу, но старый ход не обращал на это внимания. Устремив вперед неподвижный взор, он сидел, как каменное изваяние, погрузившись в свои мысли. Молодой Шерловский правил лошадьми. Работник остался в лесу стеречь скот.

Матей нес на плече ходское знамя — намокшее, повисшее, как жгут. Он невольно вспомнил, как бодро развевалось оно сегодня утром. Да, утром отваги у всех было хоть отбавляй, а потом пришел Сыка со своими новостями, и они раскисли, как бабы. Пожалуй, теперь они за это расплачиваются.

Уже стемнело, когда отряд с обозом подходил к Поциновице. Дождь прекратился, но небо не прояснялось. Тяжелые тучи по-прежнему громоздились на юго-западе от Поциновице, точно крепостной вал. Скрылись в тучах вершины Гавроницы, Плапольца, Гудицы и Голого Верха. Не видны были и вздымавшиеся позади «Девичья грудь» и другие шумавские великаны.

После всех пережитых волнений и после утомительного перехода по непролазной грязи сухие, теплые и, главное, гостеприимные поциновицкие домики показались всем особенно приветливыми. Большинство вновь прибывших, слегка перекусив, свалились от усталости и тотчас уснули. В сельском правлении у старика Шерловского, где собрались наиболее почтенные ходы, долго еще горел огонь. Здесь задержались и льготские, направлявшиеся в свою деревню, расположенную у Поциновице. К себе в деревню они пришли уже ночью, уверенные в том, что не уступят ни перед Ламмингером, ни перед войсками.

Далеко за полночь Матей Пршибек вместе с молодым Шерловским обошли деревню и расставленные повсюду караулы. Пршибек прилег отдохнуть. Но задолго до рассвета он был на ногах и будил своих дружинников, чтобы шли рубить засеки и заваливать все подступы к деревне: дороги, тропы и проходы между гумнами. Еще не вся деревня проснулась, еще не все приготовления были закончены, когда в Поциновице неожиданно явилась помощь — несколько насквозь промокших и забрызганных грязью крестьян из Ходова и Постршекова. Они принесли удивительные вести.

Вчера они были в лагере тех, кто считал, что упорствовать дальше не стоит, что не остается ничего другого, как сдаться. А сейчас они рассказывали обступившим их густой толпой ходам, как обошелся с ними краевой гетман. Когда к нему пришла делегация и обещала, что ходы спокойно разойдутся по домам, если войска не тронут их добра и уйдут из деревни, гетман закричал на них и велел всех арестовать. Солдаты окружили их и увели под конвоем. Мало того, гетман арестовал еще по нескольку человек из каждой деревни, — их тоже увели со связанными руками.

— Куда? — послышалось с разных сторон.

— В Пльзень, Стршибро, Тын…

— А что? Разве в Пльзне не хватает тюрем? — спросил Шерловский.

— Да ведь увели более семидесяти человек, — ответил один из прибывших.

— Ну, а мы, как увидели такое дело, решили дать тягу, — продолжал рассказывать другой. — Лучше пулю в грудь получить, чем сидеть в тюрьме. Чтоб меня там пытали, а потом вздернули на виселице? Хороша милость! Это за то, что мы так сразу покорились…

— Теперь небось с радостью оказались бы тут! — воскликнул кто-то.

— Да, тогда нас было бы сотни четыре, — заметил Пршибек. — А где теперь войска?

— Во всех деревнях понемногу, а Уезд облепили, как мухи. И, должно быть, останутся, чтобы держать народ в страхе.

— А что наши в лесу?

— Женщины плачут. Как тут не плакать! Мужей увечи, по усадьбам стоят солдаты. Многие мужчины еще в лесу. Убегают — возможно, в Баварию.

— Так неужели мы должны остаться и покориться? — воскликнул Пршибек.

Беседа продолжалась в доме старосты. Когда Пршибек и за ним остальные встали, собираясь уходить, в горницу вбежал один из поциновицких караульных и сообщил, что он заметил со стороны Лучина приближающиеся войска. Все ждали этого, все знали, что этого не миновать, и все же многих весть поразила.

— С нами бог! — воскликнул старый Шерловский.

— За мной! Скорей! — крикнул Пршибек и выбежал из горницы. Все бросились за ним.

Несмотря на ранний час, вся деревня была уже на ногах. Весть о приближении войск проникла во все уголки. Из домов выбегали мужчины и женщины, старики и подростки. Деревенская площадь была полна. Из дома старосты вышли мужчины, вооруженные чеканами и ружьями, и построились. Впереди всех стоял Пршибек со знаменем в руках. За ночь небо расчистилось, день обещал быть ясным и теплым. Знамя снова весело развевалось на ветру.

— Идут войска! — раздался громовой голос Пршибека. — Уже идут хватать мужчин и насиловать женщин. Пусть, кто хочет, сдается. Но мы, уездские и драженовские, мы не сдадимся!

— Мы тоже! Мы тоже! — закричали ему в ответ, и в этом хоре звенело немало женских голосов.

— Итак, с божьей помощью, все по местам! — скомандовал Пршибек.

— Женщины и дети, по домам! — воскликнул старый Шерловский. — И приготовьте все в дорогу! Если будет плохо — задами в лес!

В этот миг крики на площади вдруг стихли и все точно окаменели. Донесся барабанный бой и резкий звук полевой трубы. Первым опомнился Пршибек. Он крикнул, чтобы его подождали, и кинулся к заваленному бревнами въезду в деревню. Оба Шерловских и многие из поциновицких поспешили за ним. Они увидели между деревьями сверкавшее на солнце оружие приближавшихся солдат. Ходам сразу же стало ясно, что против них двинули немалые силы. Войска оцепляли деревню с восточной стороны и уже заняли дорогу. По всем направлениям двигались кавалеристы. Громкие приказания л тели от взвода к взводу и доносились до самой деревни.

К цепи войск прибавлялись все новые звенья, кольцо все туже стягивалось вокруг лежащего в долине Поциновице.

Пршибек вздрогнул. Несколько всадников мчалось прямо к ним.

Всадники остановились перед завалом, и один из них обратился с речью к стоящим здесь ходам. Шерловский и Пршибек передали ожидавшей на площади толпе все, что он сказал, умолчав лишь об одном, — о том, что льготские крестьяне уже сдались на милость начальства.

Вот чего требовали от ходов: деревня должна немедленно покориться и убрать все заграждения; мужчины должны сдать оружие; все ходы, не принадлежащие к числу местных жителей, и прежде всего Матей Пршибек из Уезда, должны быть выданы военным властям; в качестве заложников к военным властям должны тотчас же явиться староста с двадцатью другими крестьянами и принести повинную.

— Чтобы нас посадили в тюрьму! — крикнул один из поциновицких.

— И повесили как бунтовщиков! — добавил другой.

— Я не пойду! — громко объявил староста Шерловский.

— И я не пойду! И я! — наперебой кричали поциновицкие. К гулу мужских голосов примешались пронзительные голоса женщин, призывавших своих мужей не идти и не сдаваться!

— А ведь нас окружили! Мы в мешке!

— Пробьемся!

— За мной! — скомандовал Пршибек.

Вся площадь огласилась грозными криками и пришла в движение. Женщины то горестно причитали, то страстно убеждали мужчин не сдаваться. Но в этих убеждениях не было никакой нужды. Весть об участи, постигшей ходов, сдавшихся под Уездом, жестокие требования офицера и грозящая расправа зажгли яростью поциновицких ходов, наполнили всех решимостью отчаянья. Лучше погибнуть, чем отдаться в руки мучителей.

Матей Пршибек видел, что войск много, и понимал, что нельзя ни отбросить их, ни устоять перед их натиском. Оставалось только одно: попробовать пробиться. И он повел ходов к тому краю деревни, откуда было ближе к лесу и где войска было меньше. Некоторые предлагали выждать до наступления темноты. Но этот план был отвергнут, так как офицер дал очень короткий срок для ответа, а по истечении срока войска, очевидно, двинутся на приступ. Медлить было нельзя.

— Кто может, садитесь на коней, — сказал Пршибек. — Ударим на них оттуда.

Он указал на два расположенных рядом амбара. Пршибек видел, что войска стягивались к выходам из деревни и стерегли проходы между домами, а нападения из-за амбаров они, по-видимому, не ожидали. Здесь можно будет застать их врасплох.

Подойдя к этим деревянным с соломенными крышами «бастионам», ходы стали прощаться. Прощание было очень коротким. Матей Пршибек оглянулся на дочь. Бледная и дрожащая, она шла за ним по пятам, рядом с нею шагал ее дед, которого никакими силами нельзя было удержать в избе.

— Прощай, отец! Прощай, Манка! Авось еще увидимся. А если нет… смотри, дочка, хорошенько за дедом… да пошлет вам бог…

Слегка побледнев, он подал руку дочери и старику отцу.

Старик поднял руку и, благословляя, перекрестил сына. Пршибек оглянулся еще раз и смешался с отрядом. Только белое знамя виднелось над головами идущих, пока знаменосец не склонил его, входя в двери амбара.

Манка, не отрываясь, глядела вслед уходящим. Глаза ее были полны слез. В это мгновение кто-то тронул ее за плечо. Это был Шерловский, ходивший за лошадью. Манка заплакала навзрыд. Он обнял ее и крепко поцеловал в губы, затем взял под уздцы своего беляка и тоже повел его в амбар.

Здесь в переднем углу уже стояло несколько ходов с лошадьми, а за ними толпились пешие. В соседнем амбаре приготовления тоже были закончены. Все ждали лишь, когда по знаку распахнутся вторые ворота, ведущие в поле навстречу войскам.

Солнце уже взошло. Яркие лучи, проникая в щели между бревнами, прорезали царивший в амбаре сумрак мерцающими полосками золотистого света, скользили по гладким, лоснящимся крупам лошадей, по грубым деревенским седлам, играли на белых жупанах ходов, дрожали на лицах. Большинство ходов были бледны — кто от волнения, кто от страха, который невольно охватывает людей перед боем. Глаза у всех пылали лихорадочным огнем, сердца учащенно бились, каждый, уже решившись, сжимал в руках ружье или кованый острый чекан.

У ворот стоял Пршибек и, пригнувшись, наблюдал в щель за войсками. Вдруг он выпрямился, давая знак конным садиться в седла, затем пожал руку молодому Шерловскому, что-то тихонько сказал ему и пошел по рядам, еще раз повторяя каждому, что надо делать и куда пробиваться. Стоявшие в этом амбаре должны были выступить под командой Шерловского. Сам Пршибек перешел в соседний амбар, чтобы стать во главе ходов, находящихся там.

Сидя в седле и дрожа от волнения, Шерловский сжимал в руке заряженный пистолет и, весь превратившись в слух, ожидал сигнала, который должен был подать из соседнего амбара отец его Манки. На мгновение в амбаре наступила полная тишина. Только лошади пофыркивали и били копытами в пол. Издали донеслись звуки трубы и барабанная дробь.

Вдруг из скопившейся за стенами толпы кто-то крикнул, что солдаты уже подходят с другой стороны.

Не успел прозвучать этот возглас, как раздался пронзительный свист. В тот же миг ворота обоих амбаров разом распахнулись, словно от мощного порыва ветра. Поток ослепительных лучей ворвался внутрь, в полосе света мелькнули всадники с Шерловским во главе. За ними тучей ринулись остальные ходы. Рядом с этой белой тучей неслась другая, во главе которой был Матей Пршибек с белым развевающимся знаменем в левой руке и с тяжелым дубовым чеканом в правой.

Загремели ходские ружья и пищали, им ответили солдатские ружья. Через минуту обе стороны столкнулись в ожесточенной рукопашной схватке. Безвыходность положения удваивала силы ходов. Они дрались, как львы, чеканы и ружейные приклады беспощадно обрушивались на врагов. В самой гуще боя яростно раздавал удары направо и налево молодой Шерловский.

Вдоль заборов, у стен домов и в открытых настежь воротах амбаров жались старики и женщины, с тревогой наблюдая за ходом боя.

Старый Пршибек, опираясь на плечо внучки, стоял у стены амбара и не обращал никакого внимания на свистевшие вокруг пули. Манка, как и все, лихорадочно следила за каждым движением сражавшихся. Она видела, как стороны столкнулись: ходы как будто застигли противника врасплох и потеснили его. Но вскоре все сплелось в один клубок. В вихре пыли и дыма мелькали белые жупаны ходов и темные кафтаны солдат, сверкали на солнце сабли и топорики чеканов. Ничего нельзя было разобрать. Дикие крики людей смешивались с треском ружейной пальбы и трубными звуками. Манка тщетно пыталась уследить за отцом и Шерловским.

— Видишь ли знамя, Манка? — спрашивал дед.

— Вижу… вон белеет… ах! Упало! Нет, вот опять!.. Ой, матерь божия, нет его… Не вижу больше!.. Милые, дорогие, может, вы видите? — спрашивала она соседок дрожащим голосом.

Женщины напрягали глаза до слез, но тоже не могли отыскать белое знамя, которое только что развевалось над головами сражающихся.

В это время громко прозвучала труба в другом конце деревни. Солдаты разобрали заграждение, и в деревню ворвался взвод кирасир. Палаши сверкали над их головами. Земля гудела от топота лошадиных копыт. Старый Пршибек опустился на колени и принялся, крестясь, молиться. Крестьяне с криками тоже опустились на землю.

Схватка длилась недолго. Толпа белых жупанов поредела и распалась. Часть ходов, однако, пробилась. Кирасиры бросились за ними вдогонку.

«Кому же удалось пробиться? Уйдут ли они от кирасир?» — спрашивал себя каждый, думая об отце, о муже, о брате.

Солнце еще не успело подняться над лесом, как бои окончился. Солдаты овладели деревней и занялись грабежом. А в поле, на месте недавнего боя, бродили жены и матери, разыскивая мужей и сыновей. Счастлива была та, которая никого не нашла, она могла думать, что тот, кого она искала, добрался до леса. Но таких было немного. Ежеминутно то там, то здесь раздавался горестный вопль: это женщины опознавали своих в ком-либо из убитых или раненых.

Старуха Шерловская тоже искала, но не нашла ни мужа, ни сына. Она с трудом верила своему счастью. Но там — кто это так убивается? Ведь там невеста сына. Старуха поспешила к ней.

На вытоптанной ногами пажити, где лежало много раненых и убитых солдат и несколько раненых ходов, стояла на коленях Манка, рыдая над телом отца. Матей Пршибек лежал в окровавленном белом жупане. Левой рукой он прижимал к себе древко ходского знамени, правая судорожно стискивала старый дубовый чекан. Белое полотнище знамени было изодрано, затоптано, залито кровью. Богатырское тело хода вытянулось во весь рост. Лицо его пожелтело. Так погиб последний ходский знаменосец. О том, как он храбро сражался и как защищал свое знамя, свидетельствовали лежавшие кругом тела убитых или раненых врагов.

Старый Пршибек опустился перед телом сына на колени и молча склонил свою седую голову. Слезы ручьями текли по его щекам. Он ничего не говорил, он только тяжело вздыхал.

Солдаты, переносившие своих раненых, останавливались возле этой группы и слушали причитания статной золотоволосой девушки:

— О-ой, горюшко-горе… отец мой добрый, родной!.. Господи, господи, как же нам жить без вас? Ой, дедушка, бедный мой, глядите, вот ваш сын… Ой-ой, горюшко… отец мой милый, родной!..

Но Матей Пршибек не слышал причитаний дочери. Он ушел, ушел туда, где не было панского гнета и где не нужно было смотреть, как подлое насилие убивает золотую свободу ходов.