Псоглавцы

Глава девятнадцатая

Когда Ламмингеру доложили после обеда об адвокате, он весьма любезно принял его в своем Лобковицком дворце. Барон жадно слушал рассказ о сегодняшнем заседании суда, ни словом не прерывая своего поверенного. Когда адвокат кончил, Ламмингер встал и, быстро приняв решение, сказал:

— Я сейчас же пошлю нарочного в поместье. Там найдут и отберут письма Штрауса. Через управление краевого гетмана это тянулось бы целую вечность, да эти хамы еще и обманули бы его. А так мы захватим их врасплох, и суд получит очень быстро подробные сведения обо всех беспорядках.

Прокуратор согласился с бароном.

Вскоре из ворот Лобковицкого дворца верхом на лошади выехал нарочный с приказом, адресованным кутскому управляющему Кошу.

На следующий день, в субботу, ходов не вызывали на допрос, так как по воскресеньям, средам и субботам апелляционный суд не заседал. В понедельник их снова допрашивали поодиночке и все о беспорядках, имевших место в Ходском крае. Во вторник, против ожидания, их вызвали всех сразу. Председатель внушительным тоном объявил, что все они виновны в грубом нарушении своих крепостных обязанностей, но, по-видимому, действовали под влиянием лживых уверений; надо надеяться, что это удастся доказать, так как это единственное обстоятельство, которое может смягчить их вину и заслуженное ими наказание.

— А наши права, высокородный пан? — воскликнул Козина. Старик Грубый засунул руку за пазуху.

— В этом вопросе вы тоже обманываетесь, — строго возразил председатель. — Когда-то ваши права имели силу, но вы прекрасно знаете, что уже много лет тому назад они были отменены, и все грамоты объявлены недействительными.

— Зачем же в Вене назначили комиссию, если они недействительны? — стоял на своем Козина.

— У нас еще остались грамоты! И как раз самые важные! — отчеканил Криштоф Грубый и вытащил из-за пазухи пергаментные свитки, спасенные старой Козинихой.

— Покажи, — сказал один из судей. Грамоты переходили из рук в руки.

— Грамоты подлинные, но никакой силы больше не имеют! — объявил председатель. — А чтобы вы больше себя не обманывали…

Громкий крик раздался среди ходов, и Криштоф Грубый с неожиданным для его лет проворством подскочил к судейскому столу. Но доктор Пароубек, по знаку председателя, уже перерезал длинными ножницами красно-белые шнуры печатей на обеих грамотах, а еще через мгновение ножницы впились в пергамент.

Ходы остолбенели. Они умолкли, точно онемели и не в силах были произнести ни слова. Криштоф Грубый весь дрожал.

Наступила мертвая томительная тишина.

Члены суда не без участия глядели на ходов, потрясенных уничтожением последнего доказательства их привилегий, особенно на невольно внушавшего к себе уважение седовласого крестьянина Грубого, по морщинистым щекам которого струились слезы.

Первым опомнился Сыка.

— Высокопочтенные судьи! — воскликнул он. — Мы ни в чем не виновны, мы ничего не сделали Ломикару. А уничтожать стародавние, данные королем права только по одной его жалобе…

— Молчать! — прикрикнул на него председатель. — Поймите же, наконец, что не в этом дело. За проступки, на которые жаловался барон, мы еще будем вас судить, и вы понесете за них должное наказание. А пергаменты эти утратили силу еще тогда, когда вам предписано было вечное молчание. Вы прекрасно это знаете. Бросьте вспоминать о том, что было когда-то. Было и прошло. А вот там у вас люди все еще не хотят выполнять повинности и не выходят на барщину. Так пусть лучше двое-трое из вас поедут домой, — мы дадим на это особое разрешение, — и расскажут там, как обстоят дела, чтобы ваши земляки не ждали свободы и не упорствовали в своих проступках. Пусть ни на что не надеются и ничего не ждут. Пусть беспрекословно повинуются своему господину, иначе они будут считаться бунтовщиками, а что это значит, вы, надо думать, знаете сами.

Подавленные, не проронив ни слова, вернулись ходы на постоялый двор. Сыке пришлось поддерживать Грубого; старик был так расстроен, что едва передвигал ноги. Оставшись одни, ходы ломали голову — что делать дальше? Все сожалели, что их прокуратор все еще не приехал из Вены. Его совет был теперь особенно нужен.

Надо было решить, кого отправить домой — рассказать ходам о происшедшем. Сыка взял это на себя. Поциновицкий Пайдар и постршековский Брыхта тоже согласились.

— Нет, в Праге я не останусь, — сказал Брыхта. — Я тут лопну от злости. Всюду жулик на жулике… И домой не хочу. Что я скажу там? Эй, мужики, панская плетка не умерла, ступайте в замок, целуйте ее… Теперь она опять заживет. Не пойду!.. Я вот что… пойду-ка я навстречу этому прокуратору.

— И мы с тобой! — воскликнул Пайдар. Эта мысль ему понравилась. Сыка тоже решил присоединиться. И все трое, не откладывая, отправились в путь.

Остаток дня и весь следующий день — это была среда, когда суд не заседал, — прошли для ходов в беспокойстве и напряженном ожидании. Козина не находил себе места. Он расхаживал взад и вперед по комнате, выглядывал в окно, выходил на улицу и всякий раз возвращался в угол, где лежал на постели, не раздеваясь, расхворавшийся Криштоф Грубый. Прокуратора Тункеля все еще не было, но они надеялись, что до завтрашнего утра он все же приедет и они успеют посоветоваться с ним. Но наступил четверг, нужно было уже уходить в суд, а никто не приезжал. Ходы направились в Градчаны одни.

Козина сразу почувствовал, что на этот раз их встретили как-то суровее. Он собирался попросить, чтобы Грубому разрешили сидеть, так как старик еле доплелся до Градчан и долго стоять на ногах не сможет, но не успел он открыть рот, как председатель уже начал допрос.

Прежде всего он спросил, отправили ли ходы кого-нибудь домой. Они отвечали утвердительно.

— Это вы хорошо сделали, хотя, может быть, слишком поздно. Ваши земляки, видимо, потеряли рассудок. Будьте хоть вы благоразумны. Вы знаете, чего стоят ваши права. Проявите же покорность и принесите присягу на верность и повиновение вашему законному господину, высокородному пану Ламмингеру.

— Уважаемые судьи! Этого мы не можем! — воскликнул Козина.

— Нас на это не уполномочили! — подтвердил Эцл-Весельчак. — А сами мы не можем. Не смеем!

— Пусть ваша милость соблаговолит подождать! — слабым голосом попросил Грубый.

— Пока вы дома посоветуетесь? Не так ли? — иронически спросил председатель. — Вот именно, только этого не хватало! Мы получили сейчас с нарочным сообщение, что ходы подняли бунт с оружием в руках, захватили управляющего пана Ламмингера и, по всей вероятности, уже убили его. А мы чтобы пустили вас домой? Нет! Хотите — присягайте, подайте этим своим землякам добрый пример и посодействуйте их успокоению. Не хотите — будем считать вас такими же бунтовщиками. Итак — будете присягать?

— Ваша милость! — взмолился Криштоф Грубый. — Я уже стою одной ногой в могиле… дайте нам хоть время на размышление…

— Не могу. Будете присягать?

— Не можем! — твердо ответил Козина. — Мы ни в чем не виновны, и наши права имеют полную силу.

На мгновение водворилось молчание. Судьи с изумлением глядели на молодого хода.

— Ну, а вы, остальные… согласны с ним? Будете присягать?

— Не можем! — глухо, но твердо прозвучало семь голосов. Председатель сделал знак рукой. Человек в черном кафтане в свою очередь сделал знак ходам, чтобы они уходили. В коридоре их ожидали десять императорских мушкетеров с офицером во главе. Офицер крикнул ходам:

— Следуйте за мной!

На всем пути от Градчан до новоместской ратуши люди останавливались и глядели на необычное шествие. Семеро крестьян, высоких и статных, в белых суконных жупанах и черных широкополых шляпах шагали, окруженные мушкетерами. Один из солдат нес семь тяжелых дубовых чеканов, которые были отобраны у ходов на постоялом дворе; там на минуту остановилось шествие, чтобы арестованные могли захватить свои узелки. Пражские жители с любопытством рассматривали странных «преступников» и особенно крестьянина, которого вел под руку молодой ход. Люди указывали друг другу на арестованных, на их шляпы, на чеканы, на красные ленты, развевавшиеся в петлице жупана у молодого хода. Ходы не разговаривали между собой. Только вначале, по выходе из Градчан, они переспрашивали друг друга: хорошо ли они расслышали, что ходы восстали? Да, все это слышали. Каждый мог сказать словами старосты Иржи Печа из Ходова:

— Да, я хорошо это слышал. Так и сказал тот пан за столом в суде.

— Ох-ох! Что-то будет! — сокрушался Грубый.

— Это, наверное, Пршибек… — угрюмо заметил Козина. Он вспомнил о жене и детях. Когда ходов привели под своды новоместской ратуши, а затем в тюрьму, эта мысль еще больнее резнула его.

— Ну, с богом! — вздохнул Грубый, переступая порог городской тюрьмы. Так прощался он с небом и солнцем, точно не рассчитывая их больше увидеть. Старик в изнеможении опустился на доски, служившие одновременно и ложем, и столом, и сиденьем, и еще раз вздохнул. — Вот что выпало нам на долю! Но что дома, что дома?

Этот вопрос неотступно грыз всех, а в особенности Козину.

На следующий день под вечер к Праге подъезжал экипаж, запряженный парой рослых гнедых. Он обращал на себя внимание тем, что на козлах сидел кучер в костюме домажлицких ходов. У Поржичских ворот экипаж остановился, и из него вышли поциновицкий Пайдар, постршековский Брыхта и «прокуратор» Сыка. Из экипажа к ним нагнулся полный краснолицый человек в черном платье и в огромном парике с ниспадающими на плечи локонами. Он положил руку на дверцу — белую пухлую руку с дорогим перстнем на среднем пальце. Это был дворянин Блажей Тункель из Брничка, которого ходы встретили в дороге. Он часто моргал маленькими хитрыми глазками и скороговоркой объяснял ходам, почему он попросил их выйти здесь и почему он хочет въехать в город один. Он говорил так быстро, что ходы еле поспевали следить за его словами. Прежде чем они могли опомниться, он уже протянул им руку, сладко улыбаясь и назначая место, где они могут найти его завтра.

— С богом, мои милые, с богом! Поужинайте как следует, ложитесь и спите спокойно. Все будет в порядке, все, все! Я подготовил дело прекрасно. Да, да, знаю, все знаю! С богом, с богом!

И пан Блажей Тункель поехал, еще раз помахав им пухлой белой рукой. Перстень ярко сверкал в лучах заходящего солнца.

— Не нравится он мне, — сказал Сыка, провожая глазами экипаж, подъезжавший к воротам.

— И денег требует без конца, — заметил Пайдар. — На дорогу, на экипаж…

Разговаривая, они подошли к Поржичским воротам, но здесь их задержала огромная толпа. В самой гуще они увидели экипаж Тункеля. Стража у ворот остановила экипаж и требовала, чтобы седок вышел. Тот не хотел и с жаром что-то говорил, заявив под конец:

— Как вы смеете задерживать меня? Я прокуратор, дворянин Блажей Тункель из Брничка!

— Вас-то именно я и должен арестовать, — коротко ответил офицер.

— Вы пожалеете об этом, сударь!.. — побагровев, крикнул Тункель. Он попробовал было сопротивляться, но двое солдат вытащили тучного прокуратора из экипажа и отвели его в караульное помещение. Вокруг смеялись и оживленно обсуждали необычайное происшествие. Сыка и спутники слышали, как в толпе говорили:

— Это прокуратор домажлицких крестьян, тех ходов, которых посадили вчера в новоместскую ратушу.

— Я видел, как их вели.

— А ты видел их палицы? А того старика, что еле передвигал ноги?

Ходы переглянулись.

— Вы слышали? Наших уже посадили! Нам в город нельзя!..

— Надо убираться подобру-поздорову!.. — И Пайдар уже готовился повернуть обратно, когда Брыхта остановил его и Сыку.

— Постойте! — сказал Брыхта, вытягивая шею. Кто-то неподалеку рассказывал:

— Что вы, разве не слышали? Их посадили потому, что там, в Домажлице, ходы бунтуют. Убили управляющего и нескольких панских служащих.

Сыка стоял как пораженный громом.

— Это Матей Пршибек!.. — пробормотал он.

— И молодец! — сразу вскипел Брыхта. — Теперь я пойду домой. Матей прав. Надо идти. И поскорее! Я буду с Пршибеком!

Сыка ничего не ответил и только озабоченно покачал головой.

У Домажлицких ворот еще стояла толпа, когда оттуда исчезли ходы: они видели, как арестовали их прокуратора, слышали, что их товарищей схватили и бросили в тюрьму, что весь Ходский край восстал.