Псоглавцы

Глава двадцать восьмая

Наступила осень, а господа все еще пребывали в своем замке. В прежние годы сюда в эту пору съезжались на охоту многочисленные гости, было оживленно и шумно. В этом году охота еще не начиналась. Трудно было понять, зачем пан сидит в этом своем гнезде, похожем теперь на монастырь или крепость.

Тихо было в замке — и в господских покоях, и в служебных помещениях, и во дворе. Ворота и калитки были всегда на запоре, словно в ожидании неприятельского штурма. Привратник днем ни на минуту не отлучался со своего поста, а на ночь ставили нескольких сторожей. Баронесса уже давно не выходила из замка и проводила все время в своих покоях или в замковой часовне. Барон выезжал довольно часто, чаще всего в Кут, но никогда не ездил один, как в прежние времена, а всегда в сопровождении нескольких всадников. Но страха на его лице не было видно. Оно оставалось одинаково спокойным и холодным и барон находился в замке и во время его выездов. Казалось даже, что барон повеселел и доволен, а лицо его дышало внутренним удовлетворением.

Еще бы не быть довольным! Уже вторая страда проходит как нельзя лучше. Уже второй год, как на ходов наложены новые, более тяжелые повинности, и везде тихо. Привыкают. В прошлом году еще были кое-где случаи неповиновения, в этом — нигде, ни в одной деревне. Конечно, бунт — неприятность, но эта неприятность уже окупается с лихвой, а суровые кары принесут свои плоды. Гордый народ укрощен, ходы станут такими же, как все крепостные. Без возмущения выслушали они приговор пражского уголовного суда, а вскоре явились с повинной и бежавшие, которые были осуждены заочно. Явился Брыхта, пришел и молодой Шерловский, два величайших упрямца. Теперь они раскаиваются, Брыхта уж знает, что значит хоронить господскую плетку; знает это и Эцл, тот, что здесь, под самыми окнами замка, произносил шутовскую речь. Они, наверное, теперь с кандалами на ногах в Рабе или в Комарно вспоминают об этих диких проводах масленицы.

А Козина? Правильно решили в Праге, совершенно правильно. Так ему и следует. Этот мужик был самым гордым, самым опасным. Вот бы кому быть доктором прав! А как его тут любят! Из всех деревень приходили старики просить, чтобы его помиловали. И как клянчили, как унижались!

Барон велел пустить их в замок, но как же он их отчитал, когда они стали просить! Значит, они все еще не поумнели, если продолжают заступаться за главного бунтовщика, виновника всех их несчастий?

Еще раньше до них приходила в замок старая мать Козины. И та стояла у ворот, собираясь просить за сына. Но привратник, по приказу барона, не пропустил ее. С раннего утра до полудня она стояла, как изваяние, у ворот и, порой рыдая, простирала свои старческие руки к окнам замка. Так стояла она до полудня, так стояла она и после полудня, когда, не зная о ней, пришла молить о пощаде для мужа молодая жена Козины.

Жалко было смотреть на несчастных просительниц. Даже видавший виды привратник не мог без содрогания глядеть на них и проклинал в душе жестокосердного пана. А барон еще приказал ему прогнать обеих женщин… Но он не гнал, а только уговаривал их: все равно ваши просьбы напрасны…

В это время наверху в замке, в одном из покоев, плакала баронесса, а ее муж в раздражении ходил из угла в угол. Его взбесили эти назойливые крестьянки, его возмутила жена, осмелившаяся просить за них, — она, видите ли, не могла спокойно смотреть на несчастных женщин.

Больше никто не приходил к воротам Тргановского замка. И в замке опять стало тихо. Все было, как прежде. Только владелец замка стал подозрительней и следил, чтобы ночные сторожа несли охрану более бдительно. С момента, когда был назначен день казни, барон фон Альбенрейт чувствовал себя не совсем уверенно. Он опасался, что ходы могут отомстить ему за Козину.

Приметы, по которым Козина в одну из ночей гадал о жизни и смерти, не солгали. Томительная неизвестность кончилась. Суд решил так, как ожидал сам Козина, хотя надежда и отчаяние все еще боролись в нем. Это решение потрясло его душу. Но ненадолго. Вскоре им овладело какое-то необъяснимое спокойствие. Он даже почувствовал облегчение: по крайней мере нет той неизвестности, которая не переставала терзать его ни днем, ни ночью.

Когда однажды тюремщик пришел к нему и сказал, что его повезут в Пльзень, Козина обрадовался. Он догадывался, зачем повезут его в краевой город: его казнь должна послужить для ходов предостережением, особенно для его земляков, на которых казнь Козины в Пльзне подействует сильнее, чем в Праге. Ну, что же! Пусть ходы собственными глазами увидят, как поступает Ломикар. Пусть каждый знает, что Козина из Уезда не вор и не убийца. Все знают, за что его осудили на позорную смерть. Ни его самого, ни его род виселица не опозорит, и ходы не забудут Козину. И он обрадовался тому, что увидит жену, детей, мать.

Из Праги в Пльзень его везли несколько дней. Это был печальный, мучительный путь в кандалах, на простой телеге, в пасмурные, дождливые и ветреные дни начала ноября.

Козина уже около недели сидел в пльзеньской тюрьме. И вот нежданно-негаданно исполнилось его самое горячее желание. Однажды, в необычный час, днем загремели засовы, открылась дверь, и на пороге камеры показались — матерь божия! — Ганка с Ганалкой и мать с Павликом…

Под низкими сводами темницы прозвучали возгласы, в которых радость смешивалась с горем, слова с рыданиями. Торопливые отрывистые фразы не вмещали чувств, рвавшихся наружу. Мать и жена припали к груди статного хода и плакали. Он обнимал их, прижимая к груди, и потом наклонился к детям. Они не узнавали его; с удивлением и страхом смотрели они на исхудалого бледного человека в изношенном жупане; цепи, гремевшие на его ногах, пугали их. Мать по очереди брала детей на руки, поднимала к лицу незнакомого человека и дрожащим от слез голосом говорила, что это отец, их отец… А он обнимал их, ласкал и целовал…

Кто-то выступил из тьмы. Женщины о нем забыли, узник в первом порыве радости его не заметил. Это был Искра Ржегуржек. Он подошел и вне себя от волнения подал узнику руку, а у того, когда он увидал своего старого верного товарища, брызнули из глаз слезы.

Усевшись на свое убогое ложе, Козина посадил обоих детей к себе на колени. Они уже стали привыкать к нему, не так боялись, а Павлик как будто начал узнавать отца. Козина ласкал их, слушал их лепет, потом обращался с расспросами к жене и матери. Ганка на мгновенье отвлеклась от тяжких дум. Ян сидел спокойно, шутил с детьми, как всегда, кандалы не напоминали о себе. Молодая женщина, казалось, забыла, что это тюрьма… Но сейчас же вспомнила обо всем. Притихшая на минуту боль снова впилась ей в сердце. Ганка залилась слезами, в ответ раздались глухие рыдания старухи.

Стоявший в стороне тюремщик напомнил, что уже пора — время прошло. Как? Это ужасно! Не успели увидеться, немного поговорить — и уже снова их разлучают! А они столько собирались сказать друг другу!.. Женщины лишь вкратце успели сообщить ему о себе, как они тосковали о нем, как тщетно просили за него у Ломикара… А Козина в нескольких словах передал, что было с ним, как умирал дядя Криштоф Грубый. И только Искра принялся рассказывать о восстании, о его роковом конце и о смерти Матея Пршибека, как время свидания истекло. Единственное утешение, что завтра разрешено опять прийти к нему.

Осужденный опять остался один. И только теперь, когда рядом уже не было дорогих сердцу жены и матери, когда увели малых детей, которых он держал на коленях, он почувствовал весь ужас того, что ждет его впереди…

На другой день он снова увидел своих, и снова время пролетело со страшной быстротой, не дав им опомниться. Они простились с ним, — надо было возвращаться домой. Такова прихоть панов. Еще раз все-таки они надеялись повидать его, но это будет, когда уже…

Время уплывало день за днем, и неумолимо приближалось двадцать восьмое ноября. Напоминанием об этом дне был приход священника, явившегося приготовить осужденного в последний земной путь.

Набожный ход встретил священника почтительно и во всем каялся. Но когда священник упомянул о господах, Козина отрицательно покачал головой и нахмурил брови.

— Кто, ваше преподобие, больше виноват? Тот, кто защищает свои права, или тот, кто обкрадывает людей, издевается над ними, обращает их в рабов и убивает мужей у жен и отцов у детей?

Священник, видя, что Козина тверд в своих убеждениях, как скала, не стал его уговаривать и сказал только:

— Предоставь, сын мой, все это богу. Он наилучший и наисправедливейший судья.

— Да, бог нас рассудит… — с глубоким убеждением ответил нахмурившийся ход.