Псоглавцы

Глава четырнадцатая

Старик Криштоф Грубый, его племянник Козина и Сыка искренне радовались первому серьезному успеху, достигнутому в борьбе против Ламмингера. Еще сильнее радовался с ними весь Ходский край. Уже первые письма из Вены о том, что о ходах расспрашивал император, возбудили у них надежду. Эта надежда переросла в уверенность, когда были получены письма от адвоката, от Юста и от Псутки. И вот действительно назначена комиссия! При дворе признали, что право на стороне ходов, что их несправедливо обижали и обидели, и комиссия скажет это во всеуслышание, она не может не сказать, ибо беззакония Ламмингеров, и покойника и нынешнего, вопиют к небу. Черное не сделать белым.

Все радовались ожидаемому избавлению от ненавистных панов и не подозревали, что еще за несколько дней до того, как пришло письмо Псутки, тргановский пан уже знал о назначении комиссии. И пока ходы предавались ликованию, барон делал все, чтобы не осуществились эти радостные надежды.

Он во всем опережал своих противников: он хорошо разбирался в законах, был богат, имел связи при дворе и среди высших чиновников, у него были прекрасно налаженные отношения с Веной.

Первый успех был неожиданностью даже для Сыки. До этого в глубине души он сильно побаивался влиятельного барона и опасался, что в Вене ходов постигнет такая же неудача, как их отцов. Но нет, их не прогнали, при дворе назначили комиссию. И это после злосчастного указа о вечном молчании!

Еще одно обстоятельство подбодряло всех. Повсюду в Ходском крае барщины словно и не бывало. Мало кто слушался панских приказчиков. Если раньше люди только ночью, тайком ходили в леса, то теперь все охотились совершенно открыто. Администрация грозила, требовала штрафы, лесничие преследовали ходов, но что это по сравнению с прежним? Еще недавно за куда меньшие провинности паны расправлялись так, что надолго оставляли память… А теперь не решаются, значит — чуют…

Так рассуждало большинство старост, и они немало удивлялись, когда Козина передавал им через волынщика Искру или при случае говорил сам, что надо вести себя смирно. Кленечский староста Эцл, по прозвищу Весельчак, поднял его на смех, а когда Козина попробовал урезонить постршековского Брыхту, тот пришел в ярость и гневно крикнул:

— Это тебе, наверно, этот «прокуратор» натрубил!

Он имел в виду осторожного Сыку, который сокрушенно покачивал головой, когда Козина рассказывал ему, какие в краю дела делаются. И ко всем прочим доводам Сыка добавлял, что в последнее время паны ведут какую-то новую игру: налагают такие повинности и требуют таких работ, каких по Ходскому краю никогда не бывало.

— Дело ясное. Паны хотят взять не мытьем так катаньем. Сами раззадоривают нас, чтобы мы лезли в драку. Вот потому-то и надо теперь держать себя тише воды, ниже травы, чтобы нельзя было на нас пожаловаться.

Так рассуждал Сыка, идя вместе с Козиной по деревенской улице. Вдруг оба остановились и стали прислушиваться: по всей деревне слышен был шум и крик. Пройдя дальше вдоль забора, они поняли, что шум доносится из усадьбы Пршибеков, где у ворот уже собралась толпа взрослых и детей. Не успели Сыка с Козиной дойти до этих ворот, как с треском распахнулась калитка, и из нее поспешно, точно спасаясь бегством, выскочил тргановский приказчик. Вслед за ним с яростным лаем вылетел лохматый белый пес, а затем показался и сам Матей Пршибек, без жупана, лишь в штанах и камзоле, грозя приказчику своим дубовым чеканом.

Толпе доставил большое удовольствие вид панского приспешника. Прежде он являлся в дом надутый, как индюк, важный, как пан, и величественно объявлял приказы замковой канцелярии. Однако в последнее время авторитет его заметно пал. А сейчас и вовсе приказчик бежит, как вор! Просто смех берет, как посмотришь: бежит и отбивается от собаки.

Не смеялся только один Пршибек. Весь кипя от не остывшего еще возмущения, он глядел вслед панскому наймиту, не замечая ни собравшихся людей, ни подбежавшей к нему дочери. Он обернулся только, когда подошли Козина и Сыка и спросили его, что случилось.

— Да ну его!.. Явился с приказами, словно вельможа! Требовал какой-то налог, которого в жизни я не платил. По реестрам, мол, следует. И отец отродясь его не платил и дед тоже. Просто выдумали. Видно, не хватает на масленицу! А если не заплачу, будет-де плохо… Испугали! Но это не все. Пан, видишь, приказывает, чтобы Манка, моя дочь, пришла на панский двор лен прясть. Ах, ты!.. Да я тебе такого напряду!.. Ну, да он и досказать не успел. Видели? Только пятки засверкали!..

— Они и вправду этот налог просто выдумали! — сказал Козина.

— Так-то так, да только теперь они придерутся: скажут — приказчика выгнал и собаку на него натравил, — заметил Сыка.

— А что же мне было делать? Ну, да, да, понимаю. Молчать, а потом пойти к прокуратору? — вспылил Пршибек, переводя взгляд с Козины на Сыку. Те поняли, на что он намекал. — Мы с собакой лучше управимся, — добавил он насмешливо.

Все вокруг засмеялись.

Только Козина и Сыка оставались серьезными. «Да, пожалуй, Сыка был прав, — подумал Козина, — когда намедни говорил, что пан нарочно всячески раздражает ходов, чтобы дело дошло до драки».

Все это происходило в конце масленой, почти перед самым заговеньем. Искра Ржегуржек редко сидел теперь дома. Он был нарасхват — приглашения сыпались со всех сторон. Приходилось брать с Собой даже слепого отца, но и вдвоем они еле справлялись. Давно уже не было такой веселой масленицы. Молодежь плясала вовсю, да и люди постарше, давно забывшие, что такое танец, теперь нередко пускались в пляс. Всем было как-то легче, свободнее на душе.

А у Искры был еще особый повод для радости. Прежде, когда Искра брал в руки волынку, он забывал обо всем на свете и не видел ничего, кроме кружащихся под музыку парней и девушек. Вспоминал он только, — и, надо признаться, довольно часто, — о жбане пива. А теперь, как бы лихо ни плясали, как бы весело ни пели, как бы ни кружили парни девушек, притопывая каблуками, он уносился мыслями к своему дому. Он думал о своей жене, которая призналась ему, что аист уж летает над их домом и скоро они будут не одни… Искра был безмерно рад этому. Он был доволен, что наступает конец масленице и его ночным скитаниям хотя бы на время. Он признался в этом Дорле, когда в последний день масленицы перед уходом вскинул на плечо волынку.

— И что это Брыхте вздумалось? — сказала Дорла.

— Надо же доставить удовольствие Ломикару, — смеясь, ответил волынщик.

— А что мне говорить в Уезде?

— Я сам сюда приду попозже. А пока отец и Куба справятся как-нибудь без меня.

Куба Конопиков действительно вскоре зашел за слепым стариком, чтобы пойти вместе с ним в деревню и там играть, пока не вернется Искра из Постршекова. Дорла одна оставалась дома.

В это время Козина провожал старика дядю Криштофа Грубого, заходившего в Уезд по дороге из города.

— Странно, что ни Юст, ни этот Штраус ничего нам не пишут, — говорил Козина. — Я думал, что от них прискачет нарочный, а тут ни его, ни письма.

— Дорога скверная. Везде заносы. Нет, я ничего худого не предполагаю Подумай только — такая комиссия! Сразу она тебе не соберется. Паны не торопятся.

— Я тоже так думал. А потом мне пришло в голову: не приказал ли Ломикар перехватить нарочного…

— Ну, этого я не думаю.

— А вот послушай! Третьего дня, ночью, двое молодчиков остановили Искру, когда он возвращался из города, и обыскали его. У Искры был талер, но его они не взяли. Искали, видно, другое. И поджидали они именно Искру.

Старик задумчиво покачал головой и сказал:

— Да, пожалуй, ты прав. Ломикар еще покажет себя. Раз он мог украсть грамоты, почему бы ему не грабить на большой дороге. Надо поостеречься.

Проводив дядю, Козина остановился у корчмы, где уже заливалась скрипка старого Ржегуржека и гудела волынка Кубы. Но Искры, к удивлению Козины, в корчме не оказалось. Когда доиграли, Козина подошел к музыкантам и спросил о приятеле. Расшумевшаяся молодежь не обратила на него внимания, но когда он, обменявшись несколькими словами со старым волынщиком, вдруг круто повернулся и поспешил к выходу, даже не притронувшись к налитой ему кружке пива, все стали спрашивать, что случилось. Некоторые из молодых людей бросились к окнам и сообщили любопытным, что Козина направился не к дому, а вон из деревни. Старый волынщик, слепой Ржегуржек, на все расспросы мог лишь ответить, что Козина справлялся о его сыне, и когда он сказал, что Искра ушел в Постршеков, куда его усиленно звал Брыхта, так как там, видимо, что-то затевается, Козина бросился из корчмы как ужаленный.

Козина в самом деле был уже за деревней и поспешно шагал по наезженной дороге. Мерзлый снег сверкал на солнце. Темный лес точно очнулся от печальных дум и повеселел в прозрачном воздухе. Но Козина ничего не замечал. Он пристально вглядывался то в сторону Трганова, то в сторону Постршекова. Сделав небольшой крюк, он обошел Тргановский замок, белые стены которого холодно сияли отраженным светом. Замок и окрестности были погружены в глубокий покой, стояла тишина, словно сегодня не был последний день масленицы.

Миновав Трганов, Козина поспешил к Кленечу и уже подходил к деревне, когда навстречу ему донеслись пронзительные крики, визг и громкая музыка. Между домами раскинувшейся по крутому склону деревушки он увидел толпу, особенно густую на пустыре, там, где, как он хорошо знатт, стоял дом Адама Эцла-Весельчака. Тут были люди не только из Кленеча, но и из Постршекова и даже немало драженовских. Пестрое, шумное, кричащее, смеющееся, поющее сборище: пожилые мужчины в кожухах и плащах, молодые парни в расшитых узорами полушубках, женщины и девушки в длинных коричневых шубах, отороченных овчиной, или кацавейках, с цветными платками на головах. А над ними возвышались верхом на конях ряженые.

Диковинные всадники выстроились широким полукругом перед деревянным домом Эцла-Весельчака. Крайним справа был старый еврей, скрючившийся на спине тощей кобылы; поводьями ему служили старые веревки; он беспрерывно выкрикивал еврейские слова и так натягивал поводья, сдерживая сонную клячу, что вокруг непрестанно раздавались взрывы смеха. Возле еврея на вороном коне восседал черт, который дико вращал глазами и показывал смерти язык. Смерть сидела в белом саване на лошади и, подняв левую руку, держала косу. Слева от смерти находился всадник, весь обернутый в солому; попона тоже была соломенная. Дальше на рослой гнедой лошади, важно надувшись, сидел толстый «баварец» в красном камзоле и широкополой шляпе с разноцветными лентами ц блестками. Так же одетый, только еще более толстый земляк его ругался с двумя евреями, под которыми были такие же клячи, как у их единоверца на правом фланге. Внутри полукруга стояли девять волынщиков в отороченных мехом разноцветных шапках с широкими лентами и петушиными перьями.

Волынщики играли без перерыва. Не успевали они кончить одну мелодию, как тотчас же, по команде Искры, начинали другую. Это была неслыханная музыка. Девять волынщиков сразу! В толпе передавали, что это придумал Весельчак с Брыхтой. Стены домов дрожали от оглушительных звуков, и не было ничего удивительного в том, что под такую музыку пустился в пляс весь обвитый горохом медведь, которого держал на цепи и время от времени подбадривал палкой какой-то парень, наряженный в пестрые лоскутья.

И ряженые, и волынщики, и шумные зрители чего-то ждали. И только подойдя поближе, Козина понял, кого они ждут. Впрочем, он догадывался об этом и раньше. В доме на краю пустыря открылась под крышей дверца, и с чердака на балкончик вылез постршековский Брыхта, а за ним Весельчак.

У Брыхты в руках была длинная толстая палка, к верхнему концу которой были привязаны старые ремни и веревки с узлами. Остановившись на видном месте посредине балкончика, Брыхта поднял кверху эту огромную плетку, а Эцл-Весельчак, став рядом, махнул рукой волынщикам, давая знак умолкнуть. Притихли и зрители. Все взоры были устремлены на раскрасневшегося Брыхту, на его плетку и особенно на Весельчака, который важно и торжественно, как поп с амвона, возгласил, что случилось два несчастья, — дважды великая скорбь постигла всех. Во-первых, умирает и завтра будет похоронена любезная всем масленица, а во-вторых, еще раньше скончалась панская плетка, которую все видят и которой все могут отдать здесь последний долг. Так как эта плетка долго дарила всем радость и утешение, то христианский долг требует, чтобы все проводили скончавшуюся к месту ее вечного, даст бог, упокоения и поплакали над ее могилой.

Эцла недаром прозвали Весельчаком. Он так серьезно произносил свою речь, такие корчил при этом рожи, что толпа захлебывалась от смеха. Даже черт хохотал. У смерти от смеха тряслась голова.

Когда толпа несколько стихпа, Весельчак громогласно объявил, что пора в путь: раз эта плетка — панская плетка, то и похоронить ее надо на панской земле. Пусть же люди возьмут ее и похоронят как должно.

Шум, смех и веселые возгласы встретили плетку, сброшенную Брытхой с балкончика. Волынщики заиграли снова. Медведь, проворно подбежав к плетке, схватил ее и подал соломенному всаднику.

Толпа готовилась к походу. Ряженые поворачивали лошадей. Два подростка подвели к дому рослых гнедых, приготовленных для главных распорядителей торжества — Брыхты и Эцла-Весельчака. Вдруг опять с новой силой поднялся шум. Это ликующими криками встречали Козину. Но Козина, не отвечая на искренние приветствия веселой толпы, поспешил в дом, где столкнулся с красными от возбуждения, хохочущими Брыхтой и Весельчаком. По лицу Брыхты легко было догадаться, отчего он такой красный и отчего так блестят его глаза. Оба шумно приветствовали гостя, и Козине стоило немалого труда уклониться от объятий Брыхты. Снаружи стонали девять волынок и нетерпеливо шумела готовая к походу толпа. Подхватив Козину под руки с обеих сторон, Брыхта и Эцл выбежали из дома, волоча его за собой и не обращая внимания на его уговоры и на его попытки остановить их.

— Да дайте же слово сказать! — взывал он. — Будьте благоразумны!

— С нами, с нами, идем с нами! — кричал Брыхта, не слушая его.

— Матерь божия! У вас в голове помутилось! Что вы, с ума сошли? Остановитесь! — не унимался Козина, удерживая Брыхту, уже занесшего ногу в стремя.

— Пусти, Козина. Видишь там панский замок, туда и пойдем!

— Айда! — добавил Весельчак и залился смехом. — Айда к Ломикару…

— Ради бога, Весельчак! Ведь нельзя же… Хоть ты-то образумься… Потом пожалеешь… Останови их… Стойте, люди добрые! — уговаривал Козина, стараясь перекричать шум и багровея от натуги.

Рев волынок и пронзительные выкрики трезвых и подвыпивших людей заглушали его голос, далеко разносясь в морозном воздухе. Толпа двинулась в путь, увлекая в своем потоке и Козину, а высоко над пестрой толпой в ярком свете безоблачного дня отчетливо выделялась смерть в белом саване с высоко поднятой косой, сверкавшей в лучах зимнего солнца.