Псоглавцы

Глава третья

Хата Искры Ржегуржека стояла немного в стороне от деревни, ближе к лесу. Хотя помнила она не одно поколение, но вовсе не казалась ветхой. Правда, бревенчатые стены и тесовая крыша почернели от времени, но к цвету стен зимой очень шла занесенная снегом белая крыша, а летом зелень двух ясеней, растущих перед окнами.

С чердака под крышей выступал небольшой балкончик, на котором стояла сейчас жена Искры — Дорла, развешивая на шесте ярко-красные гроздья спелой рябины — пусть ее прохватят первые морозы. Дорла была на несколько лет моложе мужа. Стройная и гибкая, она казалась еще девушкой. Немало парней засматривалось на нее в свое время, но она была разборчивой невестой. Дорла отвергала всех, даже самых богатых женихов, и избрала веселого волынщика.

Она еще ни разу не пожалела о своем выборе. Ей хотелось только, чтобы Искра сменил свое ремесло волынщика на какое-нибудь другое или по крайней мере сидел побольше дома и не шатался бог весть где. Да еще мечтала она о ребенке — тогда ей не так скучно было бы одной.

Сегодня Искра был дома.

Об этом говорили веселые звуки, доносившиеся из горницы. Впрочем, выдувал их не сам Искра; это старался его ученик, выводивший плясовой мотив. Искра был молодой волынщик, но слава его распространилась далеко за пределы родной деревни, и старики предрекали, что из него выйдет второй стражский Кужелка, с которым никто в ходских деревнях и даже во всем Пльзеньском крае не мог сравняться в игре на волынке. О Кужелке до сих пор ходило много диковинных рассказов, хотя он давно уже покоился на кладбище. Рассказывали, что под его музыку даже дубинка в мешке танцевала и что он показывал свое искусство в Праге при дворе, когда в родной столице еще короновали чешских королей и ходы еще безвозбранно пользовались своими исконными правами. Рассказывали, как Кужелка, будучи навеселе, — а какой волынщик может дудеть, не промочив горло? — заблудился однажды ночью в лесу, скатился в овраг и угодил там в волчью яму. Вслед за ним вскоре пожаловал туда еще один гость, мохнатый и зубастый, и Кужелка до самого утра ублажал его своей игрой, пока не явился на подмогу лесник, привлеченный звуками волынки и пронзительным воем волка, и не выручил Кужелку из беды.

Стражский Кужелка был родоначальником и учителем всех окрестных волынщиков. У него учился и старый Ржегуржек, передавший свое искусство Искре, а у Искры в свою очередь было уже несколько учеников. Он обучал их игре не только на волынке, но и на скрипке, хоть и не знал нот. Стоило ему хоть раз услышать какую-нибудь песню, как он тотчас же подбирал ее на одном из своих инструментов. Когда где-нибудь на постоялом дворе его обступали, помахивая платочками, веселые плясуньи и та или иная из них затягивала звонким голосом не слыханную еще никем песенку, которая родилась только вчера или, может быть, только сейчас, вот в эту самую минуту вдохновения Искра молча слушал первый куплет, с улыбкой кивая головой и слегка притопывая в такт.

Но едва певица собиралась перейти ко второму куплету, Искра уже играл мелодию на скрипке, а его спутник былых времен, седой отец, вторил ему на волынке, и парни, подхватив девиц, пускались в пляс.

Того же Искра добивался и от своих учеников, в настоящую минуту от Кубы Конопикова, румяного толстощекого рябоватого парнишки лет шестнадцати. Куба был из начинающих, и Искра еще не посвятил его во все тайны волынки: он пищал только на «передке». Умолкнув по знаку Искры, Куба стоял и ждал, что скажет сидящий на лавке учитель.

— Слушай, Куба, я спою тебе еще одну песню, а ты подберешь ее. Знаешь, эту — «Наш священник хорошо говорит проповеди», — и учитель запел.

Куба взялся было за волынку, но Искра остановил его.

— Эге, никак сюда Козина идет. Ну, беги домой! Завтра приходи об эту пору.

Куба не заставил себя долго просить и оказался за дверью. Искра, поднявшись с лавки, смотрел в окно, поджидая гостя.

Что-то зашуршало на печи. На жестком ложе приподнялся и сел неподвижно лежавший до сих пор старик с длинными седыми волосами. Это был отец Искры, слепой и, видимо, больной, потому что он сильно закашлялся и, тяжело дыша, сказал:

— Козина к нам? Так рано? Небось случилось что?

— Не знаю, отец. Да, может, он вовсе и не к нам, а только мимо идет.

Со двора послышались голоса. Дорла, перегнувшись через перила балкончика, разговаривала с Козиной. Дома ли Искра, спрашивал Козина. А Искра уже стоял на пороге и, улыбаясь, приглашал гостя в дом. Впрочем, он не очень зазывал его; он хорошо знал Козину и сразу прочел по его лицу, что тот не просто зашел мимоходом, но хочет сообщить ему что-то по секрету.

— Если ты в лес, я малость провожу тебя… — предложил волынщик.

— Да, хочу поглядеть, много ли наворотила буря. Искра сходил в горницу за шапкой и направился к лесу, не обращая внимания на недовольство Дорлы, которая тем временем спустилась через чердак в сени.

— Вот так всегда! И сам вечно шляется, а если в кои-то веки забредет человек, так и его уводит с собой! Козина хотел уже в дом зайти…

Так, войдя в горницу, жаловалась Дорла старому свекру в ответ на его вопрос о Козине. Услыхав, что гость уже ушел, старик снова молча улегся. На лице его отразилось разочарование. Он был рад каждому, кому случалось заглянуть в одинокую усадьбу, так как всякое посещение означало для него возможность кое-как скоротать несколько минут мучительного, вследствие слепоты кажущегося бесконечным времени; но особенно радовался он молодому Козине, которому лет десять тому назад довелось быть его заступником и спасителем.

Старый Ржегуржек шел тогда в Трганов. Тамошний волынщик заболел, и он должен был заменить его. Вблизи Трганова, когда шел кршижиновским лесом, его остановили два егеря — оба немцы из Тргановского замка. Они были вдрызг пьяны и с трудом ворочали языком, но еще владели им настолько, что могли поиздеваться над бедным волынщиком. Сначала они лишь подтрунивали над Ржегуржеком, но когда он отругал их и хотел идти дальше, они приказали ему остановиться и играть на волынке, обозвав при этом Ржегуржека хамом и поганым крепостным псом.

В волынщике вскипела горячая ходская кровь. Он ответил им крепким словом и не струсил, когда оба немца набросились на него, как рассвирепевшие медведи. Скинув с плеча волынку, он голыми руками защищался от немцев, пустивших в ход тесаки. Не избежать бы старому Ржегуржеку смерти, если бы в самый опасный момент, когда он обливался кровью и ноги его подкашивались, из чащи с громким лаем не выскочил Волк и не набросился на одного из насильников; другого огрел чеканом подоспевший молодой Козина. Разогнав озверевших мерзавцев, молодой Козина взвалил на плечи потерявшего сознание старика и отнес его домой. Немцы все-таки успели выбить глаз старому волынщику; когда израненный Ржегуржек еще лежал в постели, воспалился и другой глаз, и старик совершенно ослеп.

С тех пор старик влачил безрадостное существование и оживлялся только, когда сын брал его с собой в корчму или на посиделки играть первую скрипку, да еще когда он обучал учеников сына игре на волынке.

После этого случая молодой Ржегуржек, Искра, еще больше привязался к Козине. Да и могло ли быть иначе, когда Козина не только вступился за его отца, но и всячески поддерживал старика во время его болезни, частенько навещал его, не забывая приносить с собой всякий раз какой-нибудь гостинец.

Козина, родом из богатого крестьянского двора, старинного и всеми уважаемого рода, с детства подружился с сыном простого волынщика. Когда юный Козина пас коров, его неизменно сопровождал маленький Ржегуржек. Козина предпочитал его всем другим сверстникам, и если собирался побродить, то каждый раз направлялся к одинокой хатке волынщика.

Когда же оба стали взрослыми парнями и начали приударять за девушками, Искра сделался поверенным Яна, а женитьба Яна, которой немало посодействовал веселый волынщик, только укрепила дружбу между молодыми людьми.

Никому Козина так не доверял, как Искре, и никто так часто не выручал его, как Искра.

Оба друга шагали сейчас по направлению к лесу.

После бурной ночи настал ясный солнечный день — редкий день в ноябре. Рассеялись носившиеся еще с утра по небу тучи, ярко светило солнце, и в прозрачном воздухе отчетливо рисовались вершины Шумавы и Чешского Леса. Из лесной чащи доносился порой протяжный, глуховатый гул.

Молодые ходы ничего не замечали. Они молча шагали рядом, погруженные каждый в свои мысли. При других обстоятельствах Искра начал бы разговор какой-нибудь шуткой, но сегодня — а своего друга он знал хорошо — подобная шутка была бы не к месту. Он видел, что с Козиной случилось что-то серьезное. И когда они дошли до опушки, волынщик остановился, повернулся к приятелю и, взглянув ему прямо в лицо своими веселыми глазами, сказал с сердечным участием:

— Эй, дружище, что молчишь, будто у тебя язык отнялся? Ну, выкладывай!

— Искра, скажи чистую правду — что случилось? Что люди говорят обо мне? Что я никчемный парень, так?

— Вот дурень-то! С чего ты взял?

— Ведь родная мать и та мне не верит…

— Как же так?

Теперь остановился Козина. Он повернул к волынщику свое опечаленное лицо.

— Да, да, я не могу больше такого выносить. Это лежит у меня камнем на сердце. Все меня бабой считают. Сыка, дядя драженовский, мать, — все, и ты тоже, наверное! Но вы сами еще большие бабы, потому что никто из вас не хочет сказать мне все в глаза! Господи боже! Если бы вы только знали…

— Да что с тобой, Ян? Что ты плетешь?

— Не удивительно… Слушай, Искра! Я расскажу тебе…

Он на мгновение умолк, затем начал рассказывать. Друзья шли неторопливыми шагами по опушке. Козина рассказывал о вчерашнем вечере, о гостях, постучавшихся к его матери, о том, что он видел в окне и как он все время ждал, что и его позовут, но гости ушли, не вспомнив о нем, словно его и не было в усадьбе, а утром мать сделала вид, будто ничего не случилось, не доверяя ему.

Козина говорил с большим жаром, и волнение его все возрастало.

— Старухе доверяют, а мне нет. Видно, у них есть на это причины, но все-таки они не должны были так поступать. Они думают, — как женился на Ганке, так переменился, не тот парень стал, не та кровь в жилах. Прежде на панов как черт рычал, а теперь… велят ему ходить вверх ногами — пойдет и слова не скажет. Это правда, я стал другой, не такой, как прежде. Кое-что изменилось. Прежде мне все было нипочем. И панам немало от меня доставалось. А теперь боюсь — начну, не сдержусь, как бы чего не вышло. Загублю жену и детей, а дети… если бы ты знал, Искра, что значит любить детей! И все-таки кровь во мне закипала каждый раз, когда я видел, как паны обращаются с нами, как топчут в грязь нас и наши права. И я рвался постоянно на части, не знал, что делать. Не раз я хотел начать, поднять голос, когда вспоминал о покойном отце. Помнишь, как пришло повеление из Вены, что наши права — ничто? Я был еще мальчишкой. В городе, в нашем замке читали эту бумагу, где ходам предписывалось регрейшт зИепОит — так это по-латыни. Я хорошо помню эти слова. Туда созвали всех ходских старост и именитых людей. И я помню, как все кричали, когда читали эту бумагу. Особенно поднялся крик, когда краевой гетман объявил, что отныне ходы должны вечно молчать, так, мол, велят эти два латинские слова.

Никто не поверил, и мой отец тоже. Бедняга схватил меня за руку и сказал: «Ну-ка, прибавь шагу, сынок!» Мы пошли к настоятелю. Отец спросил его, что эти латинские слова означают по-нашему. Настоятель сказал то же самое, что и гетман, и тогда отец схватился за свою седую голову и заплакал. Всю дорогу домой горевали старики и больше всего кляли это самое, ибо нет несправедливости страшнее, чем когда человек защищаться не смеет! Несколько дней отец ходил, как убитый, ни с кем не говорил ни слова. Наконец, вернулся раз из леса, да как ударит чеканом по столу, да как закричит: «Нет, это еще не аминь! Настанет день, и кто-нибудь начнет, и прольется кровь!»

Молодой крестьянин остановился, перевел дыхание и задумался на несколько мгновений. Глаза его горели, лицо раскраснелось.

— Я не могу, братец милый, — начал он снова, — не могу забыть… С тех пор как я стал постарше, я все время думал об этом, и чем дальше, тем больше. Кто-то должен начать, — эта мысль неотступно стояла в голове, и я решил, что начать суждено мне. Я не забывал и отцовское предсказание о том, что прольется кровь. Я не боялся за себя. Пусть я погибну, лишь бы помочь другим, думал я. Подожди, пока не станешь хозяином, говорил я себе… Ну, дальше ты знаешь… Из-за Ганки я забыл все на свете, а там еще пошли дети. Но те старые мысли меня не покидали ни днем, ни ночью. Только… что из этого вышло? Я хотел сделать как лучше, а вышло, так что родная мать не доверяет, словно я не настоящий ход…

— Ну, так плохо они о тебе не думают. Ведь дело происходило ночью…

— Нечего мне зубы заговаривать.

— Да чего ты мучаешь себя? Придет время…

— Вот-вот, и ты такой же, как все! Придет время… а мы пока все проспим.

— Я проспать не хочу, только думаю — если гончая зарвется, попадет волку в пасть.

— Уговорами волка не возьмешь. Хочешь не хочешь, а до драки дойдет. Кто-нибудь должен начать, если мы не хотим быть рабами. И не будем мы ими! — горячо добавил Козина.

— Ты думаешь, что время пришло?

— Если паны ищут наши грамоты, то всякому дураку ясно, что они еще имеют силу. Теперь самое время! Если старосты не начнут, а будут только прятать пергаменты, тогда подниму голос я, и суди меня бог! Так я решил этой ночью!

В это мгновение чей-то могучий голос окликнул молодых людей издалека. Оба обернулись. Внизу, на тропинке посреди поля, стоял человек огромного роста и махал им чеканом, который был, должно быть, обит железом, потому что сверкал на солнце, как обнаженная сабля. По громовому голосу и гигантскому росту они тотчас узнали Пршибека Матея.