Птенец

ВОР, НАРКОМАН И ОБМАНЩИК

Остов, каркас без мышц и мякоти; даже и каркас аномальный — там, где большие берцовые, нелепое и странное расширение, а выше — как бутылочная горловина; без плеч — усохшие, несообразно длинные руки тянулись прямо из шеи. По всему донельзя исхудалому телу, по избледно-тонкой коже, должно быть, давние, и теперь расползшиеся, как чернила на промокательной бумаге, наколки, рисунки, призывы, столь примитивные и несуразные, что, похоже, трудился над ними художник не просто глуповатый и неумелый, но и недостаточно грамотный.

Он приезжал сюда, в Академгородок, на берег Обского моря с первым автобусом из Новосибирска, а возвращался с последним. Каждый день, как на работу. Ржагин заставал его постоянно на одном и том же месте, под изогнувшейся сосной, поодаль от воды, в центральной части пляжа. В стародавних тряпичных плавках с завязками на боку, подпирая себя сзади ручками-колышками, он целый день просиживал на песке, просто наблюдая, как другие купаются и загорают. Изредка доставал из затрапезного портфеля помидор или огурец и медленно; страшно медленно съедал его вприкуску с хлебом.

— Иван.

— Шурик.

— Ничего, что я так, по нахалке?

— Годится.

Говорил он заморенным, каким-то заплесневелым голосом. Возраст его Ржагин определить затруднился. Лоб изрезан глубокими морщинами, обвислые дряблые щеки, больная кожа, все движения дистрофика. А глаза молодые.

Ржагину сперва казалось, что ему и говорить трудно, настолько вяло и односложно он отвечал. Но, как выяснилось, Иван ошибался.

— Я как банный лист. Извините.

— Не бери в голову.

Постепенно кое-что выпытал.

Шурик недавно из заключения. Сжег себя куревом.

— Вольняшка, тебе не понять, — сказал Шурик, не отрывая взгляда от полоскавшихся у берега мамы с дочкой. — Шесть лет, считай, не видал. В кино только одетых. Прозрачную кофточку вырезали. Вот ты хлюст. Нежный. Скажи, что самое красивое на земле?

Иван догадывался, какого ответа Шурик от него ждет, но сделал вид, что затрудняется:

— Ну, горы там. Деревья. Море вот.

— Женское тело.

— Любое? Есть ведь вырви глаз.

— Согласен. Но, знаешь, и в нем угадывается. Бабы — дуры. Задаром, вот и не ценят, раздебёхи.

— А уродки?

— Все равно. Своя грация. Все равно.

— Там, где вы были...

— Не надо, паря. Повезет — сам увидишь.

— Что-то пока не везет.

— От сумы да от тюрьмы не зарекайся. Россия, паря, страна сложная.

— А почему вы не купаетесь?

— Час до воды шлепать. Пляж пройти, и выдохся. Раньше плавал по первому разряду. Тянет. Охота.

— Я помогу.

— Сиди... Все из-за курева.

— Вы же бросили.

— Две недели — не срок. Держусь пока. Кровь бунтует, сорвусь... Скажи. Отчего человек, что ни выдумает, все себе во вред? На гибель?

— Не все. Ложкой, например, есть удобнее.

— Не пойму, болтун ты, что ли? Трепаться сел — отваливай. С тобой по делу, а ты шуточки.

— Я не хотел вас обидеть.

— Водку выдумали. Наркотики. Зачем? Чтоб скорее сдохнуть? А авто, самолет, бомбу атомную?

— Один философ утверждал, что существует влечение к смерти. Всему живому присущее. Травинка, дерево, зверь и человек — все к смерти на всех парах чапают, наперегонки. Так задумано, запрограммировано. Кажется, что смерти мы не хотим, гоним от себя, стараемся отдалить, а на самом деле, если судить по результатам, мы ее как раз приближаем, зовем, ну просто не чаем, как бы поскорее обняться.

— Что за философ?

— Да был один. Реакционер проклятый.

— Вроде толково. Про меня — в точку.

— У меня тоже сходится.

— Значит, начертано.

— Не уверен. Обобщения вещь скользкая.

— Говорили, реки вспять не текут, а мы их сейчас куда хошь поворачиваем. Звери вымирают, птицы, рыба, леса гниют. И не только у нас, верно? По всему миру так. Значит, прав он, начертано.

— Притчу вам расскажу. Вспомнилось вдруг. Если не очень к месту, не бейте, ладно?

— Валяй.

— Жили два брата. Пока росли — дружно. А когда умерли мать с отцом, хозяйство не поделили, рассорились. Из-за пустяка. И разъехались. Один на этом берегу реки остался, другой на противоположном. Обзавелись семьями. Оба трудолюбивые, земли вдоволь — расширялись, крепли. У каждого сыновья, дочери. Потом и внуки. И умерли братья, так и не помирившись. А по обе стороны реки уже города свои, государства. Друг перед другом красуются. И враждуют, бранятся. Угрозы все хлеще и хлеще. Оружия наизобретали столько, что и девать некуда. И до войны не дожили — взорвались. Все прахом. Одна река осталась. И где-то на краю два эскимоса уцелели. Он и она, молодожены. И вот лежат они как-то среди пепла, и жена-эскимоска спрашивает мужа: «Я глупая. Объясни мне. Во имя чего они все погубили?» Муж думал-думал и говорит: «Поживем — увидим».

— Плохая твоя притча.

— Я рад, что вам не понравилась.

— Зачем тогда рассказывал?

— Там вопрос один мне по душе. Помните — во имя чего? И я считаю: нет, не начертано.. Просто человек еще не созрел, слаб умом, духом слаб, не дорос. Близорук слишком. Кажется, строит, выдумывает, изобретает, как будто во благо, чтоб всем лучше жилось, а получается — портит. Благими делами дорогу в ад, не разгибаясь, мостит. Но это пока. Пока близорук и только о ближней выгоде печется. Говорят, оптимист в наше время — что дурачок, ванька-встанька. К сожалению, Шура, я из таких. Я верю. Просто верю, и всё. Что человек вздрогнет, опомнится. Остановится и повернет. Разогнется, подрастет, окрепнет умом и духом и поймет, что всем, решительно всем на земле необходимо действовать сообща, что ближняя выгода — лебедь, рак и щука — то есть на разрыв, ведет только к гибели и никуда больше, что только он, человек, способен подчинить, унять себя, перестроить и направить к выгоде высшей, дальней, которая есть единственная достойная его цель.

Шурик слушал внимательно. Долго молчал, думал. А потом спросил:

— Ты член, что ли?

— Шурик, — расхохотался Иван. — Вы мне льстите... Если не возражаете, пойду окунусь, — и подмигнул, как давнему приятелю. — Пока здешнее рукотворное море еще живо.

В троллейбусе разузнал о строящейся ГЭС, о Дивногорске, о пассажирских катерах, плавающих по Енисею, заодно и о возможности устроиться на ночь.

По совету учтивого молодого человека выбрал захудалое рабочее общежитие неподалеку от парка культуры и отдыха и в указанном месте сошел.

Теперь у него уже был навык по устройству в общежития или скромные гостиницы (которые не для иностранцев и высокопоставленных наших). По опыту зная, что на одну ночь всюду пускают неохотно, пококетничал с бабулей-администратором, кое о чем туманно намекнул, развлек легендой, вызвав легкое сочувствие, и бабуня, припрятав в платочек задаток, без оформления отвела его в просторную комнату, где стояли четыре кровати.

— С приходу, сынок, занята, — сказала. — На ей бульзерист спит. А из ентих выбирай каку хош.

— Ясненько.

Бросил рюкзак на угловую и пошел на часок прогуляться, перекусить и посмотреть город.

Поначалу его удивило и озадачило обилие на улицах праздношатающихся. Был всего лишь четвертый час пополудни, и мелькнувшее предположение, что, может быть, на здешних заводах какой-нибудь особенный график, разрешающий прекращать работу в два часа дня, он, поразмыслив, отбросил как маловероятное. Сам вид гуляющих, их расслабленные походки, бессовестные, сытые, тронутые пороком лица говорили об ином. Молодые, хотя и не первой свежести, раскованные «чуваки и чувихи», одетые по той авангардной моде, которая некоторое время шокирует консервативное большинство. В их нарочито неторопливом дефилировании по улицам, по захламленному опустелому парку чувствовался некий вызов, они словно несли перед собой какую-то свою особую отмеченность, породистость, явно демонстрируя что-то понятное только им одним, и Ржагин припомнил: «Елки-моталки! Сюда же тунеядцев сгружали. Ну да, слухи ползали, в Красноярск».

И ему тотчас сделалось их жаль.

Теперь, встречаясь и расходясь, он смотрел на них другими глазами, как на сломленных и удрученных, и то, что они вышагивали самоуверенно, чванливо-гордые, якобы непокоренные, педалируя свою дутую революционность, лишь удесятеряло жалость к ним.

Перекусив в немноголюдном кафе, крайне бедном ассортиментом, он вернулся в номер и решил пораньше лечь спать, дабы завтра прожить плотно — с первым же автобусом отправиться к котловану знаменитой местной ГЭС. Города он не почувствовал, и его решение спустя сутки ехать дальше только окрепло.

Долго ворочался, насильно вызывая не ко времени сон; истомленный, стал было расслабленно стихать, как вдруг что-то заскреблось, забеспокоили какие-то новые посторонние звуки, и Иван с досадою приподнялся.

С высоченного потолка из-под матового плафона с отбитым краем экономно падал свет. Одутловатый мужчина в промасленной кепке беззастенчиво рылся в его рюкзаке, выставив его для удобства на стол. Двухдневная щетина фиолетово-чернильной каймой обегала его вытянутый подбородок и скулы. Он спокойно вынимал вещи Ивана одну за другой, обстоятельно осматривал, изучая, оценивая, откладывал, будто он у прилавка в магазине, и снова запускал свою волосатую руку в рюкзак.

Иван изумился:

— Эй, — и подумал: «Ну и будяра».

Мужчина посмотрел на него с рассеянным вниманием — как на придорожный куст, из которого выпорхнула птичка, — и продолжал досмотр.

Изумление Ивана сменилось тяжкой оторопью.

— Из милиции, уважаемый?

Демонстративное молчание, отсутствие какой бы то ни было реакции (что Иван всегда считал хамоватым чванством) ожгло его, рассердило. Вскочив, он натянул штаны и рубашку и с нескрываемым раздражением, саркастически произнес:

— Рыщете? Что погуще и подороже? Вот так, по нахалке, в чужом?

Товарищ ни на слова, ни на тон не среагировал — стоял себе и потрошил рюкзак.

Выйдя из себя, Иван вырвал у него из рук драгоценные плавки.

— Во компот. Грабят среди бела дня и даже разрешения не спрашивают.

И стал собирать и запихивать вещички снова в рюкзак.

Мужчина не возражал. Просто стоял и смотрел, как Иван возвращает все на место.

— Вы сожитель? Бульдоверист?

Заглянув ему в лицо, Иван ужаснулся: взор заволокло, бульдозерист смотрел туманно и потусторонне. Непомерно вял, расслаблен. «Батюшки, дурной, — расстроился Ржагин. — Вот везуха. Накушался какой-то дряни. Однако перспектива — провести ночь с этаким красавчиком... Но, кажется, не опасен. И то хлеб».

— Давайте знакомиться, уважаемый бульдозерист. Вавила, можно запросто, Вав.

И поймал его висевшую плетью тяжелую руку. Пожал и развернул ладонью к свету.

— Так, что мы имеем. Шершавая, чересчур морщинистая — нервы, браток, никуда. Выдающийся бугор Меркурия — лживость, лукавство, склонность к воровству и, простите, нахальство и глупость. Линии сердца вообще нет — безбожник, вероломный человек. Что же, рад знакомству. А теперь давайте спать, ладно? Говорят, утро вечера мудренее.

Иван опустил руку — она упала, стукнувшись в бедро, покачалась и остановилась.

— Класс, — кивнул Ржагин на руку. — Впервые вижу. Однако мне пора. Не знаю, как вам, а мне вставать раненько. Спокойной ночи, товарищ бульдозерист.

И, не раздеваясь, повалился на кровать.

— Не стойте столбом, так не уснете, — сказал, взбивая подушку послаще. — И электричество нас призывают экономить.

Успокоился, задремал — те же шелесты, звуки. Знакомая картина — бульдозерист, поставив рюкзак на стол, пересматривает его вещи.

— Это уж слишком. Просто ни в какие ворота, — заворчал, поднимаясь. — Вроде обо всем договорились, а вы опять за старое. Что вы ищете, дьявол вас раздери? Золото? Деньги?

Бульдозерист заторможенно кивнул и скрипучим голосом подтвердил:

— Денги.

— Хорош гусь, — удивился Иван. — Они мне самому нужны.

Губы бульдозериста увлажнились, он поднатужился и промычал:

— Денги.

— Разве в них счастье? Глупый вы человек. Деньги не свобода, а рабство.

— Де... де...

— В рюкзаке нет, даром время теряете. Тут они, милые, — Ржагин обшлепал себя сзади по штанам, — в месте интимном и для вас недоступном. Так что смиритесь, гордый человек. И давайте наконец спать!

Он повторил операцию с рюкзаком, потуже завязал горловину и на сей раз завалил его под подушку. Сам погасил свет и лег.

Едва задремал, как почувствовал — оглаживают. Дернулся и сел.

Опять горел свет. На кровати Ржагина, ближе к изножью, сидел бульдозерист и смотрел на него непробиваемым взглядом.

Иван взмолился:

— Ну, соседушка, драгоценный вы мой. Нельзя же так. Ну, налакались чего-то, ну и ладушки. Не кретин же вы полный? Как вы вытащите деньги, если я на них сплю? Из-под «молнии»? Ну, подумайте, дорогой вы наш, ласковый. К совести вашей рабочей взываю, если у вас обыкновенной нет. Умираю, хочу спать. Сжальтесь. А?.. Нет?.. Учтите, я корреспондент. Мы народ въедливый, нам только кивни, кого угодно догола разденем. Если узнаю, что вы член бригады и сюда прямо с Доски почета пожаловали, вам не поздоровится. Не видать вам родного бульдозера, как своих ушей.

Иван отвернулся и затих, прислушиваясь, что будет делать.

Не прошло и пяти минут, как незнакомый бульдозерист снова неуклюже зашарил по нему, пытаясь нащупать карман и расстегнуть «молнию».

— Придется кричать, — развернулся Иван, — звать на помощь. Не бить же вас, в самом деле.. Слушайте, умоляю, дайте поспать. Есть же закон, охраняющий неприкосновенность личности. Вон ваша койка. А моя для вас табу. — Иван встал, с трудом приподнял его, отвел и свалил на кровать. Подумав, вытащил из брюк ремень и для надежности привязал безропотного бульдозериста к кроватной сетке. — Так лучше, верно? Спите, а утром я вам денег дам.

— Денги.

— Заладил.

Ржагин достал из кошелька двугривенный и вложил ему в корявую жменю.

Лицо бульдозериста как-то сразу треснуло. Он разнял губы и чмокнул. Промычал что-то. И прикрыл глаза.

Ржагин удивленно покачал головой — он уже корил себя за недогадливость. «Как все просто. Откупился двугривенным, и — покой».

— Прошу прощения. Вы правы, а я — нет. Разрешите, я поухаживаю за вами.

Снял с головы его кепку, чтоб не мешала, и, вздрогнув, отпрянул: от темени до лба, располовинивая волосяной покров, тянулся белесый послед шрама.

— Дела, — прошептал. — Убогого обидел.

Сел за стол, хлебнул подгнившей воды из графина и в волнении закурил.

Бульдозерист, посапывая, мирно спал.

Иван вытащил из кошелька рубль, прижал его на столе пепельницей, Стараясь не шуметь, растворил окно. Погасил свет и сказал печально в темноту:

— Извините, товарищ.

И спрыгнул.

Первые проблески рассвета уже теснили ночь...

— Куда тебе, соня?

Его растолкала кондукторша с сумкой наперевес, приглашая в автобус, — он спал, сидя на рюкзаке, прижавшись к столбу спиной и уронив голову.

— Туда, ага, с вами.

В полупустом автобусе с разрешения бойкой кондукторши сделал зарядку. И сел к окну смотреть, как они по мосту переезжают Енисей.

Как всегда, таинственно и вместе с тем обыденно и просто вставало из-за высокого берега солнце. Земля подсыхала, весело расставаясь с набранной за ночь влагой. От хваленой утренней свежести у Ивана сделалась пупырчатой кожа.

Дорога узорчато вилась по правому берегу. Подъемы, спуски, серпантин, и при избытке воображения эту вьющуюся и действительно голубоватую ленту асфальта можно было сравнить с какой-нибудь крымской, скажем, в районе Гурзуфа. Автобус так и не наполнился до самого Дивногорска. Входили и выходили бодрые, какие-то особенные люди, едущие в такую невозможную рань, по-домашнему приветствуя кондукторшу Тоню, и Ржагин, наслаждаясь дорогой, силился понять, кто они, эти ранние люди, чем живут, и не мог.

В Дивногорске, на заплывшей стылой грязью площади, он сошел и попрощался с милой Тонечкой. Пустой автобус уехал на разворот. Потоптавшись среди луж и слякоти, Иван решил, что осматривать знаменитый город он приедет как-нибудь потом. Поинтересовался, как пройти к дебаркадеру, где причаливает катер.

— Да вон же внизу. Отсюда видать.

— Ясненько.

В ожидании катера прилег на каменистом склоне, слегка припушенном реденькой травкой. Его едва не сморил сон. Он был один на берегу в этот час и, чтобы взбодриться, полез в воду.

Понаслышке Ржагин знал, что Енисей угрюм и жилист, холоден и своенравен, тем не менее все-таки полагал, что при его умении плавать справиться с любой сибирской рекой ему ничего не стоит. И чуть не поплатился за самонадеянность. Ему обожгло грудь, стянуло кожу и сдавило голову, он, вынырнув, заорал и в сильнейшем испуге сумасшедше зачастил руками, подгребая к берегу. Его отнесло метров на тридцать.

— Гад какой, — ворчал, выжимая плавки. — Так ведь и утопить мог. А? — склонил ухо, будто прислушиваясь к обманчивому плеску смирной прибрежной волны. — Что молчишь? Нет, господин Енисей, когда слишком серьезно, совсем без юмора, мне не нравится. Пугать людей нехорошо.

Между тем из-за поворота показался катер. Он медленно приближался к пристани, близко держась берега. Иван успел одеться и спокойно перекурить.

Сошли здесь почти все, человек десять-двенадцать, и Ржагину пришлось выложить тридцать копеек за билет.

Маломощный пожилой катер с трудом справлялся с рекой — ему плохо было даже под берегом, где течение утишали скалы. Палуба подрагивала и время от времени взнывала. На семь километров они потратили без малого час, однако Ржагин спустя несколько минут с момента отплытия перестал сожалеть, что движутся они с несовременной скоростью. Купил в окошечке буфета два очерствелых бутерброда и, держась за дрожащие перила на пустой корме, перекусил, разглядывая высокий берег, и думал, что слухи о величии и красотах Енисея, в общем, подтвердились; увиденное впечатляло даже такого скептика и сухаря, как он.

Они плыли, не причаливая, без остановок, потому что и на берегу никого, и ссаживать некого, и в конце, где катер сразу же развернулся и по течению помчался вниз, их сошло двое, Ржагин и еще один, очень делового вида мужчина, в шляпе и с папкой, который, сойдя, крпнно зашагал дальше по каменистой дороге. Иван, понаблюдав, как разворачивается катер, посидел под жестоко изглоданной ковшами скалой и лениво направился вслед за деловым мужчиной, справедливо рассудив, что ГЭС, поскольку они ее не проезжали, должна быть где-то там, впереди. По обочинам временно проложенной дороги валялись, громоздясь, могучие камни, вырванные взрывами. Он шел, спотыкаясь и все больше скисая. Человек действительно многое может, но сейчас, глядя на изуродованный берег, Иван не только не испытывал восхищения, но скорее печалился и скорбел. Если нельзя создавать, не разрушая, к дьяволу это вообще тогда надо? Или я чего-то важного еще не уразумел?.. Не пойму, на черта нам системы, способные только стареть и разрушаться?.. Ведь получается, мы с колоссальными усилиями созидаем низшие формы за счет высших?..

Ржагина догнал самосвал — пыхнул с подсвистом пневматикой, и хруст под колесами прекратился. Водитель приоткрыл дверцу.

— Эй, длинногач! Далеко топаешь?

— Прямо!

— Надо чего?

— ГЭС посмотреть.

— Да там одна яма пока. Что ты, ямы не видал?

— Все-таки. Мировая стройка.

— Журналист?

— Собственный корреспондент очень влиятельной столичной газеты.

— Приукрасишь? Или правду накатаешь?

— Ни то, ни другое.

— Серединка на половинку? — Водитель расплылся, довольный. — Ну, мудрец. Залазь. Интервью тебе дам. Как мы тут геройски выполняем и перевыполняем.

— Чуть позже. Подскажите, где она, яма?

— Тут, за выступом. Мимо не пройдешь.

И самосвал, постреливая каменистой россыпью, укатил.

Ржагин прошел в огиб выступ скалы, и ему открылась панорама стройки.

Обкусанные скалы левобережья, котлован, краны, несколько подремывающих внизу самосвалов, рабочие в спецодежде и касках. Водитель был прав, подумал Ржагин, присев на пригретый солнцем камень, такое я мог увидеть и не уезжая за пять тысяч километров от Москвы. Лишь цвет особый у развороченной земли, кровавый, в бесчисленных оттенках красного, как на любимых Инкиных иконах строгановской школы — розовые, ярко-малиновые бока, срезы, светло-рыжие грани выбитых камней, слезящаяся ржавость убегающего ввысь скального массива, с которого сняли кожу. И река потускнела — глухо, недовольно урчит, но к этому привыкаешь. Ущелье, место удобное, узкое, здесь-то тебя, братушка, и прихватят за яблочко.

Иван, задумавшись, не обратил внимания, что возле него, поднявшись из котлована, встал самосвал — тот же, водителя он признал, как только обернулся и посмотрел. Легко выпрыгнув из кабины, к Ржагину подошел энергичный седой мужчина в кожаной куртке.

— Вы корреспондент? Из Москвы?

— Так точно, — поднялся навстречу Иван.

— Что ж вы так. Без уведомления. Мы бы встретили.

— Вы заняты делом.

— Верно, конечно. И все-таки... Жолобов, начальник участка.

— Ситцев.

Жолобов по-сибирски крепко пожал Ивану руку.

— Хотите поговорить сейчас?

— По-моему, не стоит отрывать вас от работы.

— Верно, конечно, — скупо улыбнулся Жолобов и пояснил: — В нашем положении очень важно сообщать нужные сведения и в нужном объеме.

— Вы специалист по корреспондентам?

— Угадали.

Ржагин едва не признался, что корреспондент он липовый — так ему вдруг захотелось за откровенность Жолобова заплатить откровенностью. Однако смалодушничал, сдержался. Сказал:

— А в нашем деле важно понять, что лишние сведения могут повредить делу.

— Тем более когда до финиша еще далеко.

— Вот именно, пахать и пахать. Я вас успокоил?

— Вполне. Рад был познакомиться.

— И я.

Коротким взмахом Жолобов остановил другой самосвал, направлявшийся в глубь котлована, вспрыгнул на подножку и уехал, держась за раму дверцы.

— Эй, писатель, — поманил Ржагина знакомый водитель. — Айда прокачу.

— В Красноярск? С глаз долой?

— Куда душа запросит. Меня к тебе до обеда приставили.

— Ну это, пожалуй, чересчур. Что я вам, поэт? Столичная штучка? Знаменитость?

— Поэт не поэт, а машина дадена. Залазь.

Ржагин, всмотревшись в лукавые глаза водителя, понял, что тот, должно быть, сам приложил старания, чтобы несколько часов посачковать с корреспондентом.

— И куда же мы?

— А хоть куда. Заказывай!

— Как в такси?

— А хотя бы.

— Свой водило, — сказал Иван, залезая. — В кои веки. Меня зовут Филимон. Можно ласково — Филя. Или запросто — Фил.

— Жора. Чего вынюхивать будешь?

— Фу.

— Или отдохнем?

— К простым людям сердце больше лежит.

— Чудной ты. — Жора искоса, оценивая, посмотрел на Ивана. — Айда в деревню смотаем. Как?

— Желаете, Жора, запутать корреспондента?

— Да не. Это пускай начальство в затылке чешет. Там тихо и места — во. Скоро же затопим к лубеней етери.

— Обреченная деревня? И далеко?

— Да тут рядом.

Жора лихо развернулся на пятачке, и они покатили вниз, на дно котлована. Миновали на тихой скорости пекло стройки, взобрались по противоположному откосу снова наверх и, держась ближе к скалам, петляя, буксуя, протряслись по заброшенной дороге, местами опасно заглядывавшей в обрыв, еще километра полтора.

— Вылазь, покимарим, — сказал Жора.

Попрыгав с подножек, постояли, глядя вниз и вдаль. Иван закурил.

— Ну как? Годится?

— Вполне.

Здесь были только река, мшистые скалы, лес и небо. Плеск волн и задумчивый шелест ветра. И невозможно предположить, что всего в полутора километрах отсюда масштабная стройка и через год здесь решительно все изменится.

— Вы обещали деревню, Жора.

— А ты не видишь? Да вон же, на том берегу. Глянь как следует.

Иван, приглядевшись, и впрямь увидел серенький домик близко у воды, а повыше, за деревьями, пестрые промельки крыш, заборов, окошек — деревенские избы словно взбегали по отлогому противоположному берегу вверх, теряясь за сплошняком.

Ржагина, обыкновенно старавшегося не пускать к себе в душу никаких разрушающих чувств, вдруг настигла сейчас и обволокла печаль.

— Пустая уже? Уехали?

— Какой там, — с неудовольствием, осуждая, сказал Жора. — Им в Дивногорске бараки строят, а они упираются рогом. Дотянут, старперы, пока у порога не забулькает.

— Вы, Жора, перекати-поле?

— Чего?

— Ну, не жаль вам их? Все-таки срывают с обжитых мест.

— Ой, брось. Вам, писателям, только бы слюни пускать. Одни старухи плачут. Так они всегда плачут, сметай не сметай, ревут почем зря. Глаза на мокром месте. А молодые довольны даже. Глухомань. А в городе девок навалом, кино и колбасы пожрать можно. Что ты.

— Осуждаете?

— Еще чего. Объясняю популярно. А то ваш брат врать горазд.

— Что верно, то верно.

— Слушай, — помолчав, встрепенулся Жора. — А ты часом закусить не желаешь? Здешней копченой рыбкой, к примеру? Ух, я те доложу — пробовал?

— Не довелось.

— Гроши есть?

— Много?

— Рубля два.

— Найдется.

— Тогда жди, сорганизуем.

Жора по камням неловко спустился по обрывному берегу, помахал снизу Ивану, подбадривая (его и себя), и натянул и подергал привязанный через блок к скобе двойной промасленный канат, сбегавший под воду. На той стороне жалобно отозвался колокольчик.

— Гляди, сейчас Лушка выйдет. Самогон употребляешь?

— Лучше бы «Кинзмараули».

— Первач варят, я те дам.

И в самом деле на том берегу появилась вскоре приземистая фигурка. Жора трижды дернул за верхнюю плеть и один раз за нижнюю. Женщина постояла, разглядывая их, и скрылась за деревьями. Вскоре вернулась, что-то неся в руках. Присев у воды, поколдовала минуту-другую, дернула за канат и, поплескав язычком, позвонила в колокольчик.

— Порядок! Ух-ха, — запрыгал Жора, потирая руки.

И стал вытягивать на себя нижнюю плеть.

Иван видел, как по воде, пересекая поперек Енисей, шустро движется к ним лодчонка наподобие детского кораблика. По мере приближения он все яснее убеждался, что лодочка не такая уж крошечная — в ней свободно разместилась четвертинка, плотно заткнутая деревянной пробкой, и увесистый сверток, в котором, когда они его развернули, лежали две жирных копченых рыбины и треть буханки хлеба.

— Гони двушник, корреспондент.

Деньги Жора вложил в обтрепанный кошелек, всунутый в полиэтиленовый мешок и привязанный за пупочку к сиденью, гаркнул на всю реку «спасибо» и позвонил.

Лукерья показала, мол, на здоровье, угощайтесь, а лодочку она сама утянет.

Поднявшись с камня, Ржагин театрально, в пояс, поклонился экзотической продавщице. Жора, сполоснув в Енисее бережно сохраняемый в укромном месте трудягу-стакан, прихватил четвертинку, сверток и в приподнятом настроении поднялся наверх. Отыскав поблизости симпатичное местечко, они не медля разложились и принялись пировать.

— Хариус, — сказал Жора, обрывая с боков рыбы сочную мякоть. — Не едал?

— Дебютирую. У‑у‑мм, — попробовав, восхитился Ржагин. — Столичные рестораны бледнеют, Жора. Вот где по высшему разряду.

— У нас так заведено, первую за тетку Лукерью. Да тут по одной и будет.

Разделив поровну, выпили в очередь. И Иван, не успев и рыбу прикончить, моментально захмелел.

Бесконтрольная речь полилась из него лавинно.

Жора, посмеиваясь, слушал.

Потом Ржагин пел, снова рассказывал сказки, потом уснул.

Жора растолкал его через час.

— Ну чего, Филимон. Станешь с Жолобовым гутарить?

Иван, постанывая, погрозил Жоре пальцем:

— Ох, хитрец. Всех корреспондентов так нейтрализуете?

Жора захохотал:

— Особо опасных.

— Да? Я похож на матерого волка? На принципиала-дундука?

— А черт вас разберет.

— Ты же не того отравил, убийца. Ты напоил невинного.

Жора развел руками.

— Приказ есть приказ.

— Ясненько. Будь другом, Григорий, отвези обманутого к пристани. Как-нибудь мимо начальства.

— Сделаем.

И слово свое сдержал.

Оставив самосвал под скалой, вышел из кабины, подкрался к котловану, высмотрел, выждал, когда там, внизу, некому его было зацепить, уложил Ржагина под сиденье и благополучно миновал опасное место.

На берегу, пока не подошел катер, они пьяненько клялись друг другу в вечной дружбе, Ржагин звал Жору сейчас же в Москву, Жора настаивал на Хабаровске.

— Осторожно, — сказал Жора женщине-матросу, вводя шатающегося Ивана на палубу катера. — Писатель. Из самой столицы. Обидчивый. Ежели что не так, нам тут всем башку сымут.

— Люди... Полюбуйтесь, — бормотал Ржагин. — Вот так нас и спаивают, чтобы не говорили правды... Или говорили... по пьяной лавочке.

Возвращались в сумерках. Покачиваясь и скользя на жесткой скамье, Иван пытался смотреть отуманенным взглядом на берега, дабы запомнить и рассказать друзьям, но вскоре сдался. Прилег. И очнулся, когда его подняли и повели на ссохшихся одеревенелых ногах две крепкие женщины, матрос и кондуктор.

— Ну, бабуля, ну, Лукерья, — бурчал Ржагин. — Понимаете, девочки. Если это месть за погубленную деревню, то она же... ха-ха... не на того напала.

— Вам лучше помолчать, товарищ писатель. Осторожно, не споткнитесь. Где вы остановились? В гостинице?

— Девочки... Что за город? Где я?

— Минуточку.

— Опоенная Россия — встань!

Троголосовав, кондукторша остановила «скорую помощь», пошепталась с водителем, и тот в присутствии женщин выругался.

Ржагина ввели и усадили.

— Куда? — не оборачиваясь, просил водитель. — В вытрезвитель?

— К Даше... В профилакторий.

— Под колеса сброшу, погань, — устало сказал водитель. — Пьянь подзаборная. Развелось вас... как грязи.