Птенец

УЛЫБА

Туман редел. Утреннее солнце казалось медлительным и безучастным, а бойкий низовой ветер настырно ворошил густую пухлую наволочь — налетал и кромсал, выдирая ломти облаков, и разносил, разгонял, поднимая над сизыми волнами.

«Комсомолец» встал неподалеку от берега, и, когда сбросили веревочную лестницу, Ржагин спрыгнул в лодку последним, шестым.

Здесь, над водой, по самому низу, стелилась плотная промозглая стынь. Иван вновь закутался в куртку и, потеснив раскосого аборигена, сел, и принялся смотреть, как они на веслах приближаются к молу поселка Хужир.

Плескались у берега черненькие голенькие дети. Доехали молча, лодка отправилась назад к «Комсомольцу», и пассажиры, прибывшие вместе с Иваном, как-то незаметно и быстро разошлись по берегу в разные стороны, по домам, оставив его одного.

Ржагин поскучнел — как обыкновенно на новом месте. Присев на край причаленного мотобота, побыл здесь, на молу, выкурил сигарету, глядя, как уходит «Комсомолец».

— Пожить здесь, что ли.

Редко поставленные светлые сосны росли на плавно поднимавшемся от моря песчанике, чуть дальше виднелись строения, за ними островной лес. Пустынно, только беспризорные дети. Непривычная, странная монастырская тишь.

Пройдя мол, Иван сошел к ребятам и окликнул пацана покрупнее. На ломаном русском мальчик-бурят объяснил, что да, у них рыбозавод, вон там, и показал вверх и правее.

Без цели, все еще не приняв никакого решения, Ржагин поднялся по укатанной крупными шинами дороге, отыскал без труда контору завода и, постучав, вошел.

В тесном неприбранном помещении большеголовый бурят, прервав беседу с каким-то щуплым, воинственно настроенным мужичком в рыбацком комбинезоне, спросил без акцента:

— Что вам?

— Здравствуйте, — сказал Ржагин. — Я из Москвы.

И показал письмо.

Большеголовый прочел, машинально достал карандаш из заушья и почесал в затылке.

— Что, — улыбнулся Ржагин, — не было печали?

— Ну, почему. Из Москвы, да еще корреспондент. Не так часто, знаете ли. Что вы хотите? Посмотреть завод? Вас устроить в поселке?.. Или?..

— Или.

— Понятно, — и обратился к рыбаку: — Товарищ желает в море походить. По-моему, у Азикова недокомплект?

— Не возьмет, — уверенно заявил рыбак.

— Он дома? Не в службу, а в дружбу — позови. Мы внизу подождем.

Рыбак, смерив Ржагина взглядом, подчинился с неохотою.

— Прошу, товарищ корреспондент. Пойдемте, я вас представлю бригадиру.

— Уже? Ну и темпы.

— Иначе ни черта не успеешь.

Они не спеша отправились к морю, на мол.

Дорогой поговорили о Москве, о сложностях журналистской работы, о здешних условиях. В Хужире при рыбозаводе несколько рыболовецких бригад. Собеседник Ивана — заместитель директора завода. Поселок довольно крупный, есть школа, столовая, клуб, даже небольшой аэродром в глубине острова. Среди рыбаков много приезжих, по найму, на летнюю навигацию слетаются отовсюду — с Азова, Каспия, с Черного и Белого морей. Сезонники. Мотоботов не хватает, ловят на дорах...

За беседой они и не заметили, как подошел Азиков, бригадир — курчавый крепыш низенького роста в затрапезных штанах и тельняшке с небрежно засученными рукавами. Верхняя часть груди его над вырезом грязного отвислого ворота и короткие мускулистые руки (от локтей до кончиков пальцев) были сплошь в синюшных произведениях подпольного сюрреалиста. В том, как он подошел, как теперь прочно стоял, как красноречиво молчал, буравя Ржагина ядовито-снисходительным взглядом, чувствовалось, что это не просто человек бывалый, но и крутой, резкий, человек отчаянной решимости и авантюризма.

Поздоровавшись с заместителем за руку, Азиков нарочно еще раз демонстративно осмотрел Ржагина — как коня, обойдя вокруг — брезгливо, толстыми короткими пальцами ощупал у него бицепс и внятно сказал:

— Нет. Пацан еще. Целина. Ему в погремушки играть.

— Коля, — забеспокоился замдиректора.

— Нет, — веселее, решительнее повторил бригадир. — Пусть сначала земля его покачает.

— Не спеши, Коля. Не спеши.

— Ах, так? — вспылил Азиков. — Ты уже все решил? За меня?

— Ничего я не решал.

— Зачем тогда с бабы снял?

— Познакомиться. Товарищ из Москвы, корреспондент.

— Врешь, — сказал Азиков и иначе, с новой заинтересованностью оглядел Ржагина. — Из самой Москвы? Земляк?

Иван вяло подтвердил, что да, оттуда — его уже раздражал этот нагловатый флибустьер.

— Все равно, — подумав, сказал бригадир. — Фитилявый, ноги длинные, а сам труха.

— Дело серьезное, Коля.

— А ты рыбачил? А он рыбачил когда-нибудь?

— Нет.

— Ну вот.

— Что вот, что вот? — заворчал, потупясь, заместитель директора. — Говорят тебе, надо взять, значит, надо.

— Не дави.

— А ты думай сначала.

— Ладно, поговорили. Я к бабе пошел. На минутку отпросился.

— Николай. Я тебя как человека прошу.

— Оставьте, — вмешался Ржагин. — Ефрейтора умолять. Себе дороже. К свиньям собачьим. Пусть топает к бабе. Я сам не хочу.

— Это почему же? — прищурился бригадир.

— По кочану. Отвали, моя черешня. Больно надо.

— Да?

— Да.

— Угребу, — с веселой угрозой сказал Азиков.

— Ой, да ступайте с миром. На нет и суда нет.

— Угребу, земляк, слышь?

— Не глухой. Я вас ни капельки не боюсь.

— Сопля вонючая.

Сощурив по-блатному левый глаз, Азиков запустил руку в необъятный карман брюк, вынул и щелкнул.

— Э, э, не балуй, — придержал его сзади за плечо заместитель директора. — Он же корреспондент, ты чего?

Бригадир, дернув плечом, смахнул руку.

— Изыди.

Под финкой, направленной в живот, Ржагин оторопело отступал. В глазах бригадира он не находил ни злобы, ни жажды мести, ничего кровожадного, напротив, глаза ясно говорили, что опасаться Ивану нечего. И все-таки — финка, совсем не игрушечная, страшная, отблескивающая на солнце, направленная ему прямо в живот. Он отступал, а про себя говорил, понтярит товарищ бригадир, знаем, читали про таких, на пушку берет; споткнулся, едва не упал — край, и разозлился на себя.

— Ладно, товарищ фельдфебель, — сказал, выпрямляясь. — Побаловались — и хватит. Театр я в Москве видал.

И, чтобы занять непослушные руки, достал сигареты.

Азиков, выхватив у Ржагина пачку, щелкнул по донцу, выпростав несколько головок.

— Бери. Угощаю.

— Спасибо, — сказал Ржагин. — У корысти рожа бескорыстна.

— Точно.

Спрятав финку, Азиков закурил и сам, а пачку бросил себе в карман.

— Красивая, — объяснил. — Взаймы.

— Считайте, я вам ее подарил.

— Выходим в полпятого, — сказал безо всякого перехода и, показав на мотобот, плюхающий бортом о бревенчатые стойки мола, добавил: — Моя колымага. Открыто. Левую верхнюю можешь занять.

И, отвернувшись, попыхивая дымом, зашагал прочь, громко стуча башмаками по вздрагивающему настилу.

— Порядок, — сказал довольный замдиректора. — Вы знаете, Николай один из лучших наших бригадиров. С ним не соскучишься.

— В этом я уже убедился.

— Устраивайтесь. Я вам советую жить здесь, на боте. Целесообразнее. Конечно, если хотите, можно снять койку в поселке, я помогу, но, скажу вам, в разгар навигации рыбаки редко ночуют дома, все больше в море, в бухтах, словом, где застанет ночь.

— Благодарю, я останусь здесь.

— Если что, я к вашим услугам. Не стесняйтесь, обращайтесь смело. Чем смогу, помогу.

— Ясненько.

— Ну, счастливой вам волны.

И они прочувствованно пожали друг другу руки.

Мотобот образца 1962 года — небольшая машина метров до десяти повдоль, а в поперечнике около трех-четырех, устойчивая, маневренная, но для Байкала конечно, слабосильная. Максимальная скорость по спокойной воде пятнадцать километров в час. Средний ветер выдерживает легко, но уже при шторме в четыре-пять баллов находиться в море рискованно, и рыбаки, как правило, прячутся в бухтах. В носовой части под палубой, нечто вроде кубрика, тесное помещение, по форме напоминающее усеченное на треть яйцо, размером примерно полтора на два. Здесь четыре спальных места, по паре у каждой из боковин, одно над другим. Поближе к центру возвышается над палубой рубка с рулевым колесом и морским компасом. За ней и ниже — маленькое машинное отделение, где тем не менее можно при желании устроить еще одно спальное место. Корма, основное рабочее место. Здесь отдыхают усталые сети, отсюда идет мёт, сюда же сгружается улов. За ботом болтается на привязи небольшая весельная лодка, которую здешние рыбаки называют подъездком.

— Москвич. Земляк, — представил Ржагина команде Азиков. — С нами пойдет.

Иван приготовился торжественно знакомиться с каждым отдельно, но никто из рыбаков к нему не подошел, попрыгали на борт, скользнув равнодушно взглядом, и разбрелись по палубе.

Деловито отчалили — ни приказаний, ни окриков, молча сняли с пупырей чалки, и бригадир, встав у руля, развернул мотобот носом к морю.

Иван заглянул в рубку.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться?

— Валяй.

— Я понимаю, прав у меня никаких. Но обязанности должны быть?

— В море они есть у всех.

— И какие же?

— Сидеть и не вякать.

— То есть вы хотите сказать, вникать, наблюдать? Я правильно понял?

— Больно разговорчивый. Отвали.

Помимо бригадира и Ржагина, в море вышли еще трое. Скромный плечистый парень, лет двадцати шести, Павел Хмаров, которого все звали Пашкой, и двое в возрасте, лет пятидесяти с небольшим; одного из них, кряжистого, основательного, с седой бородой в оклад обветренного морщинистого лица, Валентина Евдокимовича Бузовкина, рыбаки звали просто, но уважительно: Евдокимыч, а второго, кругленького, с животиком и подрагивающими холеными щечками, суетливого, с глазами хитреца-проныры, беззастенчивого угодника, Азиков, сознательно шпыняя и унижая, называл всякими нехорошими именами, реже, когда не особенно сердит, Гаврилой, а для остальных он был Гаврила Нилыч (Сенюшкин). Поймав на лету несколько отрывочных фраз, Иван сообразил, что есть еще в бригаде Ефим Иванович, которого за глаза называли по фамилии — Перелюба, но сегодня он почему-то не вышел, то ли занемог, то ли куда-то отозвали.

Стоя на палубе против открытой двери в рубку, Иван слышал, как бригадир с Евдокимычем вполголоса обсуждали, где нынче лучше метать. Евдокимыч предлагал — подальше, на краю Малого моря, обогнув Ольхон справа. Азиков возражал — спорил тихо, глухо, азартно; Иван искоса глянул на бригадира и не узнал — должно быть, страсть охотника стерла с лица его блатную накипь, он показался Ржагину моложе, привлекательнее, умнее... Вчера, в районе Онгурена, видел косяк, тянул в сторону Бугульдейки, если не спугнули, к ночи сюда придет, верь, Евдокимыч, мы их всех обманем, они упёхали, вон и Пятак (соперничающая бригада) к Узуру подался, нет, давай наперехват бросим, там нам делать нечего.

По мере того, как удалялись от берега, море меняло окраску, из голубого делалось густо-черного цвета. Скальный берег, отступая, влажно темнел, и сосны, цеплявшиеся по обрывам, отбрасывали тугие ломкие тени на окаменевшие языческие фигуры.

Ржагина мало-помалу укачивало. При почти полном безветрии бот чуть тыкался носом в округлую мягкую волну, но так часто и коротко, что долго смотреть вниз Иван не мог, только на берег и вдаль, иначе голова кружилась, слабел, начинало подташнивать.

Час-полтора, пока просто шли, у руля отрабатывал Пашка, а потом Азиков его сменил.

Привязали подъездок к крайнему поплавку, и на самом тихом сети стали вырабатывать. Пашка с Евдокимычем, стоя на корме, распутывали, выправляли. Подъездок утягивал сети в море. Наполовину высунувшись из рубки, Азиков следил, как ложатся поплавки, и если какая-нибудь заминка, перехлест или кусок пошел комом, приостанавливал бот или возвращал, дав задний. Ржагин, про себя так понимая, что он еще пригодится, смотрел и запоминал, а Гаврила Нилыч откровенно скучал, уткнувшись бездельным взглядом в свой прохудившийся сапог.

Сети аккуратно уложили в волнах месяцем на ущербе, и Азиков неожиданно скомандовал возвращаться в Хужир. Сначала, по выходе, предполагали заночевать в море, но сети поставили всего в полутора часах ходу от дома, и вот решили, раз такое дело, лучше к женам под бочок.

— Эй, земеля. Ты чего бледанул? Замутило?

— Есть немного.

— Волны-то нет.

— Пройдет, — виновато сказал Ржагин. — Справимся, товарищ капитан.

— Ой, гляди. Такой ты нам на дух не нужен.

Пашка занял место У руля. Вслед за бригадиром Евдокимыч (без охоты) и Гаврила Нилыч (аж замурлыкав — что допустили) спустились в кубрик, дабы убить за картами пустое время.

Ржагин прошел на нос и, навстречу неприметному ветру, поначалу стесняясь, оглядываясь на Пашку за стеклом, затем все смелее и смелее стал петь. Когда-то он слышал и вот припомнил, что песня или громкая декламация помогают от морской болезни. Он чувствовал себя пристыженным после замечания Азикова, го сверлила, беспокоила мысль, а вдруг он действительно хиляк и к морскому делу негож. Во срам-то. Влез, прокатился — и на берег?.. Ну, нет. Еще погодим... Он спел все, что знал задорного, смешного и хулиганистого. Грянул раздольные русские, перемежая цыганщиной, бардами и менестрелями, выбирая потягучее, поплавней. В самом деле, его, похоже, отпускало. Показался поселок, знакомый мол, и на закуску Иван, наперекор волне, чеканя слог, прочел длиннющую поэму Спиридона Бундеева «Ведь жизнь не конь, ее не повернуть», как сам он считал, очень неровную, местами просто провальную, что лишний раз доказывало, насколько крупная форма не его, но в которой были строки изумительные, как ни у кого больше — чудный рефрен, к примеру: «Лицо пунцом порозовеет, когда идешь со мною ты», и много, много такого, что истинно радует шальное непутевое сердце.

Он закончил чтение, когда бот уже ласкали штилевые воды бухты, и картежники, выйдя наверх, изготовились пришвартоваться у хужирского мола.

— Лыбишься? — заметил Азиков.

— Так точно.

— Ожил?

— А начальство мной по-прежнему недовольно.

— Ночевать один не сдрейфишь?

— Хотите прислать мне свою жену?

— Ох, ретивый ты мой, — жестко сказал Азиков. — Дудел бы в сопелочку. С моей от тебя за ночь и угольков не останется.

— Пшик один?

— Точно.

Вразнобой протопали по молу сапоги.

И — стихло.

Солнце, садясь за островом, оглаживало последними лучами пышные шапки сосен, слегка озолотив дальний противоположный берег и полоску моря под ним.

Пока светло, Ржагин приготовил себе постель и, по-хозяйски устроившись на ступеньках лестницы, ведущей в кубрик, написал своим письмо:

«Привет тем, кто меня еще помнит и чтит. Жив. Набрел на мужское дело. Велено вникать, и я осяду, потому что вникаю нудно и долго, как всякий тугодум. Не скучаю — некогда. Кругом засуха. Когда вернусь, не знаю, но, если вернусь, с вокзала обязательно предварительно звякну.

Горе горькое».

Покурил и завалился спать, пристегнув узкую и короткую деревянную постель массивными крюками.

Новый дом его томно покачивался на прибрежной россыпи волн, хлюпал и чмокал, и терся бортом, обложенным автомобильными покрышками, о настрадавшиеся бревна мола...

В разгар сладчайшего сна Ржагина потревожили резкие посторонние шумы, топот и стуки, и он подивился внутренней силе, заставившей его немедленно встать. Четыре утра, густой предутренний сумрак, но перелом случился, произошел, бледный немощный свет сочился из-за дальних гор, обтекая покатые вершины, наполнял, струясь, чашу моря, выбеливая на поверхности его пленку тумана.

Иван вышел на палубу и поздоровался.

— Что вскочил? Спал бы.

— Да я... как-то... со всеми.

Двигатель, почихивая, работал, грелся. Сняли чалки и отошли. Азиков, по курсу выправив бот, отдал руль Пашке и, кликнув Гаврилу с Евдокимычем, исчез в кубрике.

Закутавшись поплотнее в куртку, Ржагин вяло размялся на корме. Алюминиевой кружкой, пристегнутой цепочкой к поручню, зачерпнул, перегнувшись через борт, байкальской воды, нащупал в кармане сухарик и вприкуску позавтракал. Вновь попрыгал, согреваясь. И закурил, следя, как криво набегают и разбиваются о борт предутренние маслянистые волны.

Светало. Справа вдали, над линией схода неба и гор, как-то куполообразно и серенько голубело. Дальние гребни волн сделались пепельными, ближние оставались исчерна-темны. Впереди, метрах в трехстах, он увидел покачивающийся подъездок и ринулся сказать об этом Пашке.

— Вижу. Не ори.

Приблизились. И Пашка, сбросив скорость, позвал рыбаков.

Азиков выскочил из кубрика в одной тельняшке, перегнулся через перильце, хищно вглядываясь в воду, отыскивая поплавки, определяя, как развернута сеть.

— Есть, Коля, — с волнением сказал Евдокимыч, пристроившийся за его спиной. — Есть.

— А ты спорил.

— Сомневался.

— То-то. Знай наших. — И командирски рявкнул: — Брысь по местам! Шевелись!

Встав у руля, развернул бот, подработал задом. Пашка, отвязав от сетей подъездок, перевел его ближе к носу, закрепил и побежал на край кормы, где Евдокимыч медленно вытягивал сеть.

— Давай!

Потащили с упором, в четыре руки. Бригадир, поставив на самый малый, высунувшись из рубки, зорко следил, как выползает нагруженная сеть. Ржагин был взволнован — такое событие, первый улов, рыбаки настороженно-собранны и знают, что им делать, а он...

Вот они. Показались. Заблестели — серебряные, застрявшие в ячейках, переломленные, мертво обвисшие.

Первые метры намокшей сети с тяжелым стуком упали на корму.

Гаврила Нилыч, усевшись на драной покрышке, судорожно выпрастывал рыбу и швырял в ящик за спиной. Присмотревшись, Иван взялся помогать, но у него не получалось — омуль не слушался, выскальзывал, вертко убегал из рук. А сеть шла, прибывала и ложилась слоями, накрывая старые. Гаврила Нилыч слез с покрышки и встал на колени; пыхтел, задирая полотно, доставая тех, ранних. Пашка махнул бригадиру: «Обожди!» Бот встал, и Ржагин, все еще мучая первого омуля, услышал, как кто-то тронул его за плечо.

— Смотри, земеля, — сказал Николай. — Гаврила тупой, за двадцать лет не научили. Сюда смотри. В правую башку не бери, вроде удобнее, а нельзя, сеть рвешь, как этот, у, гнида. Только в левую. Вот так, понял? А правой за брюшко прихвати. Смелее, не робей — не бабу гладишь. Но и особо не жми, омуль рыба нежная, потроха выдавишь. И спокойно выкручивай. Только спокойно. Видал? И вся наука. — И он, отшвырнув рыбу в ящик, ушел в рубку выровнять отплывший бот.

Иван попробовал. Показалось неудобным, не с руки. С двумя—тремя провозился, а следующая выскочила на удивление легко. Поймал движение, рад, и ячейка цела, и омуль не измят. Вскоре и по скорости с Гаврилой Нилычем сравнялся. И тут... неприятность. Позывы сильные, желудок. Мама родная, что делать? Время жаркое, сеть идет полная, руки нужны, и надо же так некстати. И перетерпеть не получается. Бросил, пошел, скрючившись, к бригадиру. Позор, так, мол, и так, объяснил, приспичило, невмоготу.

Николай, весь при деле, ни насмешки, ни сердца — бросил:

— На нос. В море. Да смотри, держись крепче. Свалишься — угребу.

И, спрыгнув на корму, пошел сам помогать Гавриле Нилычу.

Заваливало рыбой — даже втроем не справлялись. Азиков метался от кормы к рубке и обратно, ставил на холостой, и Пашка с Евдокимычем пережидали, пока не очистятся от рыбы уже выбранные сети. Бригадир снова давал самый малый вперед — и их заваливало снова. Дышали тяжело, шумно. Кто на корточках, кто на коленях. У Ивана затекла спина, ныли от холода руки, похрустывали онемевшие ноги.

— Душегуб! Балдопёр! — зло кричал бригадир. — Сам чинить будешь!

— Буду, Коля, буду, — оправдывался Гаврила Нилыч, весь красный, затравленный, потный, и все равно, как ни старался, рвал ячею.

По неумелости Иван тоже рвал, но много реже, и Азиков на него не шумел, хотя всякий раз, когда раздавался под руками Ивана хруст лопнувшей нити, у бригадира оживали надскульные желваки и страдальчески подрагивали щеки.

— Все, мужики, хана! — возвестил Пашка.

Вынув последнего омуля, Гаврила Нилыч, охнув, повалился навзничь прямо на сырую сеть. Пашка и Евдокимыч, сняв куртки, присели на кормовой палубе.

Перекур.

Азиков развернул бот и поставил напрямки к материковому берегу, правя в ближайшую бухту. Пашка, первым сбросив усталость, подшучивал над Гаврилой Нилычем.

Приподнявшись с сетей, Иван внезапно заметил, что солнце, пока они бились с уловом, выкатилось и зависло над морем, что уже не сырые и стылые сумерки, а крепкое, теплое сочное утро; оба берега просторно высветились, в лиловых волнах резвились игривые отблески-зайчики.

Бот, притормозив, хрустко давя разъезжавшуюся под ним гальку, въехал на берег, гордо задрав нос.

— Перекус, дармоеды, — весело сказал Азиков. — Гаврила! Уснул, старый похабник? Шевелись!

— Момент.

Гаврила Нилыч тотчас привскочил и начал резво налаживать трап. Сбросив лестницу, закрепив ее для устойчивости, забегал по палубе, выуживая из укромных уголков котелок, охапку лучин, топорик, достал обшарпанную хозяйственную сумку с хлебом, перцем и солью. Ржагин, понаблюдав за ним, понял, что для Гаврилы Нилыча наступило время исполнения прямых обязанностей, что рыбак он постольку поскольку, а держат его здесь за повара, и еще, видимо, мальчиком на подхвате.

По очереди сошли по трапу на берег. Бригадир, обняв Ивана за плечи, по-дружески, с неожиданной для него ласковостью, поинтересовался:

— Ну что, заседатель?

— Вы, простите, о чем?

— Глянулось?

— Не то слово.

— Драпать не собираешься?

— Не прогоните, я бы остался.

— До упора?

— Во всяком случае, пока не надоем.

— Понимаешь, земеля, — сказал бригадир серьезно и как бы извиняясь. — Оформить тебя тяжело. По третьему разряду — единицы нет. А выше не могу, не тянешь. Черт тебя знает, не пойму, выйдет из тебя толк или нет.

— Лишнее, бригадир. Я бы юнгой поплавал. Если не возражаешь.

— А башли?

— Зачем?

Азиков удивленно посмотрел на него.

— Пижоним?

— Да нет вроде. Парень я холостой, а богатство — цепи. Мне вот этого, — Иван небрежно показал вокруг, — за глаза.

— Ну-ну, — бригадир снова посмотрел на него, теперь недоверчиво. — Ладно, ползи, отдыхай. Там посмотрим.

Уже потрескивал костерок. Иван подсел к огоньку, наблюдая, как Гаврила Нилыч готовит омуля на рожне. Натерев чесноком и солью, густо посыпав перцем, протыкал с головы и устраивал возле огня, чуть под углом к пламени, в щели между камнями, подперев с боков для надежности увесистыми голышами.

— Гаврила Нилыч. Если нужен, я — пожалуйста.

— Что?.. А... Давай.

И взялся командовать, повелевать — принеси, зачерпни, вылей, поправь, подложи. И столь примитивно груб оказался Гаврила Нилыч в роли начальника, вел себя так неуважительно, низко, что Ржагин, испытав сильнейшее унижение, не донеся котелок с водой, дерзко и раз и навсегда отказался ему помогать.

— А пошли бы вы... со своими приказами.

— Ту-ту, не шуми, ершистый какой, — и маслено заулыбался. — Это я так, для пробы.

— Для пробы? Ну, знаете... За некорректно поставленный эксперимент тоже по шапке дают.

— Ты только не шуми. Приедем домой, я тебя в гости позову. У меня жена гостей любит, особо молоденьких. Блины испечет. Не шуми.

Заиграла музыка. Азиков по-генеральски спускался по трапу с перевешенным через плечо на ремне маленьким транзистором. Улыбаясь, поигрывал плечами в такт веселой любовной песенке, которую, притворно радуясь, исполнял стандартный женский голос. Бригадира смешно ломало и крючило, он постукивал башмаками по качающемуся трапу, весь отзываясь на бодренький мотив.

— Пудрило! — позвал, смеясь, — Готово?

— Сию минуту, Коля, — слащаво-угодливо отозвался Гаврила Нилыч, радуясь тому, что бригадир рад. — Сию минуту. Паш! Подрежь хлеба пока, а?

— Отвали,

— Я сделаю, — сказал Евдокимыч.

— Гаврила! Эй!

— Да, Коля. Что?

— Сбацать не желаешь? Глянь, какая музыка.

— Их, их, их-ха, — с ножом в руках запрыгал, кружась, Гаврила Нилыч. — Гоп, стоп, цоя, кого ковала стоя...

— А ведь врешь, — посмурнел Азиков. — Песню поганишь.

— Ты ж, Коля, сам просил.

— Если умеешь.

— Правда твоя, Коля. Не умею.

— Так учись.

— Чего?

— Учись, говорю. Расчевокался. Чтоб к концу навигации умел у меня. Спрошу, — Азиков внезапно посуровел. — Ты меня знаешь. Дармоедов в бригаде не потерплю.

— Научусь, Коля. Вот те крест, научусь.

— Не божись, гадюка!

— Не буду, не буду. Вот, спеклась, испробуй. — И он понес шипящего, потрескивающего горячим жирком омуля бригадиру.

Сели кружком завтракать. Иван получил своего омуля. Рыба парная, сверху живописная корочка, мясо нежное, жирное, пропитанное специями — он не ожидал, что так вкусно. Подоспел и чайник, заварили чай, хлеба вволю, сахару.

Под «Маяк» перекусили. Недобрым словом помянули местное начальство, не обеспечивающее выпивкой, и стали собираться.

На пути к дому Ржагин попросил бригадира доверить ему руль.

— Слышал, ты дармоедов не любишь.

— Правильно. Смотри сюда.

Установил руль, показал, как держать по прибору, и ушел играть с рыбаками в карты.

Ох, и радость остаться в рубке одному перед широким окном в море!

Легкий спокойный ветерок при ясном солнечном небе. Чуть больше десяти утра, а кажется, что встал и налился силой высокий день. Чайки летают, мерно чмокает о борт смирная волна. Плывем. Красиво. Море меняет цвет, то полоска синяя, то зеленая, то пепельно-серая — как удивительно, как причудливо преломляется здесь свет. И бот послушен. А на корме штабелями ящики с рыбой. Знаменитый байкальский омуль, которого без него, Ржагина, им бы ни за что не поймать!

Когда стал различим берег, Ивана слегка забеспокоило, что идут они не в свою бухту, а гораздо левее, прямо на скалу Шаманка. Но подумал: стало быть, так надо, бригадир, насколько заметил, в подобных вещах точен. Однако метрах в трехстах от скалистого берега всерьез заволновался — еще на какой-нибудь пупырь под водой налетишь, брюхо пропорешь — и кликнул Николая.

— Все, земеля, — присвистнув, сказал Азиков. — Тпру, угробишь.

— Но я туда привел?

— Туда, туда. Ступай на корму и не дрыгайся.

Бригадир резко сбавил обороты. Приблизившись к берегу метров на тридцать, взяли круто влево и на самых малых поплыли вдоль обомшелых скал, в их прохладном тенистом сумраке. Вода здесь была интенсивно-коричневого цвета.

Николай по-разбойничьи свистнул, и Пашка вынес ружье и залег на носу. Евдокимыч, отвязав подъездок, держал наготове и весла.

— Вон! Вон! — вскрикнул Гаврила Нилыч.

— Угребу, бестолочь! Пикнешь — скину и раздавлю!

Теперь и Иван увидел вынырнувшего утенка. Он торопливо перебирал в воде лапками, всполошно вертел головой. И вдруг, встрепенувшись, нырнул и исчез.

Азиков притормозил и взял левее. Рыбаки, напряженно вглядываясь, обшаривали поверхность вокруг мотобота.

— Облапошил, — весело сказал Пашка и, лежа, махнул бригадиру, чтоб разворачивался.

Утенок вынырнул метрах в сорока от них и совсем не там, где его ожидали.

Иван спросил у Евдокимыча:

— А почему он не улетает?

— Малек. Крылья не отросли.

— И мы его?..

— Убьем.

— Догоним, куда он денется, — сказал Гаврила Нилыч. — Супчик, жаркое. Не все ж рыбу лопать.

Пашка, лежа на носу, показывал за спиной руками, Азиков разворачивался, брал влево, вправо, тормозил и ускорялся. Наконец угадали. Пашка выстрелил, ранил. Утенок странно выпрыгнул и нырнул, но уже ненадолго, и вторым Пашка уложил его наповал. Евдокимыч съездил на подъездке, привез и отдал птичий трупик довольному Гавриле Нилычу.

Ржагин ушел и лег на корме ближе к внешнему борту, пытаясь если не успокоить, то хотя бы отвлечь себя видами береговых утесов и моря.

Стреляли теперь чаще, вперемежку, то Николай, то Пашка. Евдокимыч ездил и подбирал.

Обернись и смотри, сказал себе Ржагин, и запоминай. Не валяй праведника.

Подбили шестерых. Одного упустили.

— Лафа, — сказал Пашка, отставляя ружье и рукавом стирая с лица пот. — Вот это, я понимаю, размялись.

— Не расстраивайся, москвич, — сказал Евдокимыч. — Прикорм в нашем деле не помешает. Скоро и сам поймешь.

На хужирском молу было оживленно, людно. Толпились, следя за разгрузкой, бригадиры мотоботов и дор, вернувшихся раньше, учетчики рыбозавода, грузчики, шоферы.

Пришвартовавшись, встали цепью, подавая ящики с кормы на мол. На Ржагина обращали внимание.

— Ну и рыбака отхватил, Коля. Глиста какая-то.

Улову богатому дивились, завидовали — у самих-то впятеро, вдесятеро меньше.

— И где ты столько вынул?

Азиков приблатненно отшучивался.

Закончив разгрузку, посторонились, отвели бот по другую сторону мола, поближе к берегу, и привязались накрепко, на ночь. С десяток отборных рыбин Николай наказал Ржагину спрятать, по паре-тройке штук рыбаки, уходя, прихватили с собой.

— Отдыхай, — сказал Евдокимыч, — Наломался небось? Отдыхай.

— Вечером выходим?

— А как же.

— Время?

— Как всегда.

Азиков, обернувшись, крикнул:

— В кусты не забудь, земеля! Заране! Отсидись, а то я тормозить не буду!

На вечерний замет отправились без Пашки и Гаврилы Нилыча. Зато появился отсутствовавший накануне Ефим Иванович Перелюба — до угрюмости молчаливый, корявый жилистый мужик лет пятидесяти пяти, и бригадир, выглядевший озабоченным сверх обыкновения, установив курс и поставив Ржагина у руля, тотчас забрал Перелюбу с собой в кубрик, наказав кликнуть не раньше, чем через час с четвертью.

Евдокимыч подремывал, скучая на подсохших сетях. Море было спокойным. Ржагин мурлыкал песенку, привязавшуюся к нему днем, любуясь волной, ближним и дальним берегами, пышной расцветкой пошедшего на убыль дня, радуясь собственному хорошему настроению, бодрости. В кубрике Азиков что-то яростно втолковывал Перелюбе, однако слов разобрать было нельзя.

Предуказанное время вышло, и Иван постучал.

Азиков, хмурый, еще не отошедший от разговора, жадно осмотрелся и спросил не оборачиваясь:

— Ну? Где?

Перелюба, которому тоже вроде не до замета, буркнул что-то непонятное и рукой показал левее.

— Ага, — согласился Николай.

Развернул бот; и, пройдя метров триста, стали выметывать.

Евдокимыч один, стоя на краю кормы, забрасывал поплавки, а Ржагин с Перелюбой тем временем расправляли, распутывали, готовили полотно.

Сеть выработали, привязали подъездок, и Николай скомандовал:

— К бабам!

Евдокимыч, взглянув на бригадира, с неудовольствием заметил:

— Что-то мы разленились, Коля.

— Кой черт в море торчать, когда идти час.

— Мы же дальше собирались.

— А Ефим сказал здесь.

— По сусекам скрести? — ворчал Евдокимыч. — Так и плана не сделаем.

— Завтра подадимся... Ты, Евдокимыч, сыч, а у нас жены. Уйдем на неделю, на две. У баб карантин, взбесятся, — и рассмеялся. — Должен я о семье подумать или не должен?

— Рыбе до твоей семьи, Коля, дела нет.

— Не ной. Надоел. Ефим же сказал. А я ему иногда верю. Вчера видел, сколько взяли.

— То-то и оно, что взяли. Два дня кряду на одном месте шарить? Я тебя, Коля, не узнаю.

— Хорош, — рассердился Азиков. — Дома занудили, ты еще тут. Давай, земеля, — бросил Ивану, спускаясь с Перелюбой в кубрик. — Правь прямо к бабе моей. В кровать!

Взволнованный, обиженный Евдокимыч постоял с Иваном в рубке. Потом, успокоившись, стал расспрашивать, кто, откуда, каким ветром сюда занесло. Ржагин отвечал охотно, по привычке легко импровизируя, соскучившись по простому разговору. И, в свою очередь, поинтересовался, кто такой Перелюба, почему его вчера не было, что случилось? Отчего бригадир такой обеспокоенный?

О, обстоятельно начал Евдокимыч, Ефим здесь с весом. Рыбак толковый. На Байкал приехал после войны и вот ходит. Все знает — берег, все закоулки. Характер у моря какой. Ветра. Воду насквозь, до дна видит. Ну и повадки омуля — как пять пальцев. Однако вот. Пьет. Года три как запойный. Жена заразила, она на берегу и, считай, лет десять как конченая. Алкоголик. Теперь и он. Да ладно бы по-тихому пил, а то третьего дня выпивши начальника из района послал. Ну а начальник, видишь, не простил — дурак дураком, вот и разобиделся. Дело шьет. Вчера как раз Ефима в райком вызывали, потому и не был. Вроде из партии хотят выгонять, а Коля ему мозги вправляет.

— Он член партии?

— Член.

Помолчали. Евдокимыч зевнул и, похлопав Ивана по плечу, отправился подремать в машинное отделение.

Ржагин курил, думая о Перелюбе.

Заметный ветерок, с потягом дувший в спину, взъерошивал темно-голубую поверхность, вызывая мелкую рябь, волна незаметно делалась активнее, круче. Вскоре бот заскакал, запрыгал, как при беге с барьерами, и когда его резко подсаживала сзади острая волна, двигатель простуженно счихивал.

Ржагин запел в полный голос.

Почувствовав качку, из кубрика поднялся проверить бригадир. Быстро глянул назад, на небо, на посмурневший дальний берег, и грубовато отобрал у Ивана руль.

— Пусти, земеля, Сарма.

— Что?

— Сарма, говорю, дует. От стерва. Как лягавый из-за угла.

Ржагин не понимал причину такого волнения — бухта рядом, рукой подать, скоро дома будут, ну, минут тридцать идти, не больше, а Николай отчего-то переполошился. И сказал, чтобы прощупать, понять.

— Пустяки, скоро спрячемся. Шторм, да? В бухте не страшно, полежу, почитаю. А вы к женам под бочок.

— Ну-ну, — сказал Азиков. — Сейчас нарадуешься.

Вышел встревоженный Евдокимыч.

— А? Коля?

— Сарма.

— Сети же.

— Не каркай. Подъездок нормально привязал?

— Ну, Коля. Обижаешь.

— А черт тебя знает, — и, обращаясь к Ржагину, ткнул пальцем за спину: — Гляди, улыба. Гляди.

Сзади, низко на чистом оранжевом небе, чуть выше линии материковых гор, висела небольшая, обгрызенная по краям, темная тучка, и ничего бы в ней необычного, если бы не яркая щель, прореха посередине, сквозь которую мощно пробивался диковинный густо-золотой свет.

— Люта, земеля. Вся злость в ней. Какая есть на земле — в ней.

— И как раз нам — подзатыльник?

— Точно.

Тучка, настигая, росла — с виду совершенно невинная, скорее изящная, чем пугающая, совсем не такая кургузая, как дождевые средней полосы. И все-таки брала оторопь: страшил тревожный странный свет, возвещавший о чем-то таинственном, неотвратимо мстительном, безоговорочно победительном.

Ветер рассвирепел, море вскипело. Бот забился в трясучке, и, как ни тужился, казалось, топтался на месте — берег плясал перед глазами, не приближаясь. Налетел и застрочил крупный дождь. Разом стемнело.

Ржагин почувствовал себя плохо.

— Ты иди, земеля. Иди в кубрик. Лежа оно легче.

— А как же... помочь?

— Мешать не будешь — поможешь.

— Не волнуйся, — добавил Евдокимыч. — Дело какое — бот привязать.

Качаясь, Иван спустился вниз. Перелюба, сидевший на корточках в углу, тотчас поднялся, раскрыл верхнюю полку и защелкнул ее на два тугих крюка. Болтало здесь меньше. Ржагин кое-как влез и, облизывая пенные губы, ткнулся в жесткую, набитую соломой подушку...

Было без малого десять вечера, когда он очнулся, больно уколов щеку о скрипучий ерзающий крюк. С трудом приподнялся, сел и едва не грохнулся сверху, когда качнуло. Подташнивало, хотелось пить. Голова не своя. Снаружи ревел и выл ветер. Хлестало по палубе дождем. Откуда-то из-за кормы доносился щемяще-тоненький, удручающе жалобный скрип. Волна, набегая, сердито шлепала в левый борт, а правый в ответ деревянно бухал, обжимаясь с бревнами мола.

Страшновато. Муть и смурь на душе.

Пока слезал, ушибся, насажал шишек. Выбирался в темноте ощупкой, долго.

Такой грозной гневной ночи Ржагин еще не видел. Носились низко над обезумевшим морем сизые клочья облаков, ветер расшвыривал дождь с силой невероятной. Нацепив кепку потуже, придерживая ее руками, чтобы не сорвало, сделал несколько шагов к краю мола. Развернулся. И берег сплошь темен — ни огонька. Пошел спиной. Куртка и брюки вымокли насквозь. Но здесь, на жестком настиле, хотя бы не качало. Прошел еще чуть вперед, и, присев, зачерпнув в ладони от перекатной волны, напился. И вдруг на самом краю мола увидел темный силуэт человека — он стоял, наклонившись к ветру и морю, и время от времени странно взмахивал кулаками, как бы грозя. Поборов робость, Иван подступил ближе и, присмотревшись, узнал Перелюбу. С него текло. Под разгул, поперек стихии, он яростно, в зев ночи, ругал кого-то криком. Шквалистый ветер отшвыривал к Ивану пригоршнями обломки фраз:

— большевик отец и мать... и сын, растерзяи... не могу... кость... жизни нет... халупа конявая... я без партии кто... блябла... до войны вступил, верой и правдой, а они... дребезга свинячая, чего захотели... суки... всю войну прошел, верил и верю... вот вам, козлы вонючие... рыбак я, рыбак, а в партии двадцать лет... чтоб вам пыром брать, не уйду и билет не отдам... иуды голопопые, пупердянь, котелки говеные, скорей сдохну, а не отдам, твердуны вахлатые, помирать буду, а — вот вам, выкуси, тыщу куч и дюлей до туч...

К утру шторм утих.

Они долго искали сети в помутневшем море. Нашли скомканными, спутанными, забитыми рыбой. Полный день, с утра и до позднего вечера, разбирали, латали, чинили.

— Рассказал бы чего, москвич? — попросил Евдокимыч.

— Да ну, — Иван смутился. — Некогда же.

— Как вообще-то сюда залетел? По глупости, что ли?

— Ага! Молодой. Ветер в голове. Чуть на «Комсомолец» не опоздал.

— Вот и давай, — сказал Пашка. — Загни.

— Потом, — упорствовал Ржагин. — Неудобно. Я, значит, ля-ля, а вы за меня вкалывать?

— А ты вяжи и наяривай, — усмехнулся Пашка. — Слабо?

— Такое под силу только профессионалам...

...Бродил по милым улицам Иркутска, любуясь ставенками, резными окошками, красивыми деревянными и каменными домами. Теперь практически у цели, еще бросок, и на Ольхоне, две недели в пути, а впереди еще полтора месяца каникул, уйма времени, которым следует разумно распорядиться.

К вечеру, нагулявшись вдосталь, ткнулся в одну гостиницу, другую, третью, обошел несколько общежитий и всюду встречал либо решительный отказ, либо, как корреспонденту, ему обещали место только с восьми утра, когда начнут разъезжаться этологи (или экологи), собравшиеся здесь на какое-то важное совещание.

Небо над крышами меркло, стремительно надвигалась ночь, и Ржагин, устав в вестибюлях гостиниц состязаться в значительности с учеными, направился в городской парк, решив, что если и не встретит здесь лунной красавицы с иркутской пропиской, просто переночует под звездами на лавочке — всего одну ночь, ничего, не дворянин, когда-нибудь и такое надо испробовать.

Облюбовал скамейку, бросил рюкзак под голову и блаженно растянулся, прикрыв лицо долгоносым козырьком мятой кепчонки.

Однако вскоре заворочался. Жестко, ближе к краю выбита планка, неудобно и ощутимо режет бок — тем не менее, сдвинувшись поближе к прислону, закрыл глаза и стал повторять, внушая: все замечательно, напрягись и усни, все замечательно, лучше не бывает, напрягись и усни. Объявились комары, совсем рядом в кустах завозились осмелевшие «целовальники», и Ржагин, мрачно глядя в сочное звездное небо, начал подумывать, не ошибся ли он, выбрав для ночлега столь обманчиво спокойное место.

— Добрый вечер.

— Здрасьте.

Перед скамейкой вырос милиционер.

— Перебрали, товарищ?

— К сожалению, ни в одном глазу.

— Почему же к сожалению?

— Спьяну я бы уже давно храпака давал.

— Здесь, молодой человек, парк, а не ночлежка, Культурное заведение.

— Я бы культурно уснул.

— Поднимайтесь. Идите домой.

— Видите ли, я приезжий. Иду, шагаю по стране, понимаете? В данный момент объелся свободой и хочу в кутузку. К вам. У вас уютнее. По крайней мере, комаров нет.

— Шагайте в гостиницу.

— Экологи...

— Кто?

— Или этологи. Забито, в общем. Товарищ лейтенант...

— Старшина.

— Я действительно приезжий, но бузотер и хулиган. Отведите меня, пожалуйста, в отделение.

— Кончайте, товариш, ваньку валять. Я вам повторяю, освободите скамейку и уходите.

— На одну ночь, товарищ старшина?

— Документы есть?

— Конечно. За кого вы меня принимаете?

— Идем. В отделении разберемся, что вы за птица.

Ржагин охотно поднялся, вскинул рюкзак, и они пошли по асфальтовой дорожке к выходу, печатая шаг. На Ивана напала веселость, он шел и посмеивался, а потом запел:

— Прекратите пение!

— Слушаюсь.

В приемной отделения милиции, освещенной яркой голой лампочкой, висевшей на забрызганном белилами шнуре, лысоватый дежурный, младший лейтенант, что-то писал, сидя за столом, с трудом поспевая выводить крупные буквы и цифры за своим беззвучно шамкающим ртом. Старшина, введя Ржагина, подошел и, сняв фуражку, перегнулся через барьерчик — на затылке у него тоже была полянка, скромное лысое местечко, никакого разговора между милиционерами не произошло. Ржагин огляделся. Слева, в углублении, на истертом кожаном диване неряшливо лежала женщина, отвернувшись лицом к стене. Справа стоял точно такой же диван, может быть, чуть больше потрудившийся на своем веку, этакий ветеран, знавший, несомненно, лучшие времена, некогда украшавший руководящие кабинеты, и посейчас упитанный, основательный, готовый еще послужить, и Ржагина неудержимо потянуло испробовать его старые добрые пружины.

— Я прилягу, с вашего разрешения?

Лейтенант поднял голову.

— Кто?

— Спал в парке, — сказал старшина.

— Гость, — уточнил Ржагин.

— Гостям мы не рады.

— Однако, — кивнул Иван на занятый диван, — дамам вы не отказываете в гостеприимстве.

— Она другое дело. Проспится, будет хныкать.

— Я не буду. Слово.

— Документы проверил? — спросил лейтенант.

Старшина еще раз внимательно оглядел Ржагина и, решив, должно быть, что грех солгать тут невелик, твердо произнес:

— Да. Все в порядке.

— Тогда кой черт привел?

— Чтоб зря не болтался.

— Товарищ, — спокойнее сказал лейтенант. — Ступайте домой.

— Я бы с удовольствием, товарищ лейтенант. Но дома у меня нет.

— Жена вышибла? Ступайте к знакомым, к друзьям, куда хотите.

— Я гость ваш. И прошу приюта.

— Уходите, сказано вам!

Решив, что дело сделано, лейтенант снова уткнулся в свои бумаги, а старшина, перегнувшись через барьерчик и безразлично отсвечивая лысиной, наблюдал, что там пишет начальник; они вели себя так, словно никого, кроме них, в отделении нет.

Быстренько расшнуровав ботинки, Иван на цыпочках, бочком, прошел мимо них и осторожно лег.

— Ты что-о? — оглянувшись, взревел старшина.

— Всего четверть часика.

— Тебе что приказано?

— Домой.

— А ты, шалопай ты этакий?

— Дом мой сегодня здесь. Честное слово, я смертельно устал и умираю, хочу спать. А вы возражаете. Почему-то.

Милиционеры даже оторопели слегка. Старшина первым нашелся — посуровел и произнес:

— Товарищ лейтенант, разреши, я оформлю ему пятнадцать суток.

— Маловато, — сказал Ржагин. — И за что? За то, что мне воля не по карману?

— Я найду, за что.

— Выведи, — с усталым раздражением сказал лейтенант. — И чтоб я его больше не видел.

— Слыхал? Вставай, парень, пойдем.

— Погуляем и споем?

— Отставить разговорчики!

— Есть. Куда вы меня, на ту же лавочку?

— За дверь.

— Неучтиво, товарищи.

— Хватит болтать.

— Для преступниц у вас все условия. Комфорт и уважение. А для честного человека, которому надоела свобода, шлагбаум.

— Он ненормальный? — встревоженно спросил лейтенант. — Психа приволок?

— Никак нет, — испугался старшина. — Вроде в разуме.

— Вроде.

— Да с понятием он. Придуривается.

— Выведи. Мешает, — сказал лейтенант и вдруг, бросив ручку об стол, сорвался на крик: — Можешь ты хоть это сделать или нет?!

— Ой, — сказал Ржагин, надевая ботинки. — Не выношу, когда из-за меня ссора. Сам уйду. Работайте. У вас дела поважнее. Адьё и будьте счастливы.

И рассерженно вышел.

Достал из рюкзака куртку, нацепил потуже на голову кепку и расстроенно побрел наугад по опустелой, плохо освещенной улице, не сходя на тротуар, прямо посередке ее, держась поистершейся осевой линии.

Прохладно сделалось. Редко где горел в окнах свет, по укромным уголкам разлеглась, затаившись, темнота. Город взяла ночь.

— Эй, звезды! — крикнул Иван, задрав голову. — Ведите меня! Ведите!.. Где она, ваша хваленая свобода?

И тотчас решил: вот переможется до утра и умчит из негостеприимного города, первого города на его пути, отказавшего ему в ночлеге. Его неудержимо клонило в сон, он готов был лечь на асфальте, поперек осевой, если бы не был уверен, что к утру окоченеет (а потом на какого-нибудь ни в чем не повинного водителя заведут дело).

Справа, в глубине двора, мелькнул слабый одинокий фонарь, освещавший лишь верхнюю часть столба, а чуть в стороне от него Ржагин, присмотревшись, заметил огонек сигареты — подвижный, странно прыгающий из стороны в сторону, то затухающий, то разгорающийся вновь. Еще один бедолага, подумал он, ишь как нервничает.

И свернул во двор.

Под тусклым фонарем на чурбачках сидели две девочки того подросткового возраста, который по неграмотности называют трудным, и по очереди, наверняка тайком от родителей, ненасытно и страстно высасывали дым из несчастной папироски, передавая ее из губ в губы. Ржагин очень старался не напугать их, но они все равно напугались. Предложил им московских сигарет, с фильтром, они отказались. От страха у них пропала членораздельная речь, их хватало только на хики, пожимки и преувеличенное жестикулирование. В углу двора Ржагин приметил приоткрытую дверь, ведущую в одноэтажную деревянную пристройку, и, понимая, что они сейчас упорхнут, спешно взялся за дело.

— Девушки, красавицы, я не ухажер. Не шпана и не подзаборная пьянь. Там пол деревянный? Не цемент?.. Это все, что мне нужно. Я тихо. Тише, чем мышка-норушка и лягушка-квакушка. Пару часиков, а? Прикорну, и на рассвете только меня и видели. Гарантирую неприкосновенность. Люди и вещи останутся целы и невредимы. Сроду не воровал и пока не собираюсь. Пустите, а?

— На кухню, что ли?

— В кастрюльный рай? Мечта!

Они зашушукались. Потом, растворив губки, побрызгали чем-то в себя из пульверизатора, посмеялись и убежали. Одна из них, обернувшись, давясь смехом, попрощалась:

— Пока, любовничек!

Однако дверь оставили приотворенной.

Ржагин, дождавшись тишины, вошел и попробовал осмотреться, определить, куда попал. Дворовый фонарь отбрасывал немощные блики, видно было не дальше порога, тем не менее он сообразил, что находится в коммунальной кухне, которая и прихожая одновременно. Пол действительно дощатый. Столы, корыта, ведра — а, пусть, лучшего ему все равно не найти. Осторожно прикрыл за собой изрядно потрудившуюся дверь, снял рюкзак и, встав на четвереньки, тихонько уполз под ближайшую газовую плиту.

«Как хорошо-то, господи. Наконец-то...»

Разбудил его гневливый писк дверной створки.

Близко возле лица его двигались отечные, в выпуклых синих прожилках, ноги в шлепанцах, виднелся край халата веселенькой расцветки. Потоптавшись, женщина отошла к окну и с грохотом полезла в стол. Явилась батарея пустых бутылок. Жмуря левый глаз, она вскидывала бутылки на манер подзорной трубы, подолгу и недоверчиво смотрела внутрь и отставляла, с каждой новой бутылкой все необратимее расстраиваясь. Обернулась и увидела лежащего под плитой Ржагина.

— Здорово, — сказала осипшим голосом. — Не знаешь, берут?

— Берут.

— Забыла, с восьми они? Или с девяти?

— Да когда хотят, тогда и открывают.

— Сволочи.

— Обленились. Князьями заделались.

— Башка гудит.

— Понимаю.

— Нет?

— Откуда? Вчера все выдули.

— И мы. Ты с кем? Не с Клементием, случайно?

— С ним.

— Прохвост. Трешницу задолжал и не отдает. Месяц назад занял. А сам пьет, подлец.

— Увижу, передам, — сказал Ржагин, вылезая.

— Передай. Что ж ты, скажи, свинья, женщину обижаешь. Скажи. А ты кто будешь-то? Что-то я тебя раньше не видала?

— Дальний я. Знакомый.

— Чей?

— Да как вам сказать. Общий.

Ржагин сполоснул под краном руки, лицо. Нацепил на плечи рюкзак.

— Так, хозяюшка. Спасибо за ночлег.

— Что ты? — Она не поняла.

— Вот вам рубль.

— На кой? Ты чего? Ты чей, парень? — Женщина вдруг всполошилась. — За что ты мне деньги суешь?

— Совесть заела, — перестроился Ржагин. — Клементий передал. Думал, зажать. И вот — заела.

— А, — облегченно выдохнула она. — А че ж не все?

— Остальные, сказал, с получки.

— Свинья рогатая. С получки. Скорей снега летошнего дождешься, чем его получки.

— Ну, хозяюшка. Я потопал.

— Мне-то что. Иди.

— Счастливо!

— Привет, привет, — просипела она, пересчитывая бутылки.

Притворив за собой голосистую дверь, Иван, довольный собой, аж припрыгнул — так ему сделалось весело.

Нелениво размялся во дворе и почувствовал, что снова свеж и бодр, и жаден до новых впечатлений.

Вперед! Только вперед! К цели!

На часах половина седьмого. Пасмурно. Утро непривычно жесткое. Ветер обрывает листья с дворовых лип, теребит антенны, провода, погромыхивает разболтанной жестью карнизов. Глянул наверх — небо сумеречное, преддождевое, низкое.

Улицы пустынны и неприютны. И не у кого спросить, как проехать в порт. Ветер гонял по асфальту застарелую пыль.

Слева за домами всплыла отечная туча и зашлась кашлем. Сверкнуло. С минуту повисела покойная предгрозовая тишь, пронеслись предупреждающие крупные капли — и начался ливень.

Словно спохватившись, что заспалось, что двадцать дней суши, пожалуй, чересчур, небо разверзло хляби и вылило на изождавшуюся землю все, что имело, чем запаслось. Через край, ударно, в опрокид. Улицы мгновенно заполнились, стали как мелкие быстрые реки. Вода поднялась и заплескалась, облизывая кромки тротуаров. Редкие ранние машины тотчас остановились, выбрав местечко повыше. Рабочие, спешившие на смену, пенсионеры, которым при любой погоде не спится, и все случайные, как Ржагин, попрятались под навесы, выглядывая настороженно и пугливо.

Завидев пробирающуюся по брюхо в воде черную «Волгу», Иван не раздумывая рванулся наперерез. И ему повезло — водителю «как штык» надо было попасть в порт, чтобы встретить шефа, и они сговорились. Иван согласился, почти не торгуясь.

Водитель, молодой парень, беспрерывно матерился, объезжая по верхам, по тротуарам, застрявшие или с ночи оставленные автобусы, грузовики, жалкие легковухи. Ржагин, сидя рядом, удовлетворенно крякал, когда им удавалось благополучно миновать, казалось, непроезжее место, озерцо или огромную желтую лужу. Пытался подсказывать, да все неудачно, лучше справа, а водитель обходил непременно слева, эту бы с ходу, а они сбавляли и проплывали медленно, на первой, предельно осторожно. Профессионал, радовался Иван, как работает, как работает, дьявол, смотреть любо-дорого.

За городом вода спа́ла. Двигались приметно быстрее, однако по-прежнему одни, никто из других водителей не рисковал.

Дождь редел — дворники теперь за мах успевали очистить стекла.

По прибытии Иван хотел было накинуть сверху, но шофер лишнего не взял. Здесь уже капал обыкновенный летний — гроза бомбила город. Торопись, сказал водитель, вон твой «Комсомолец», скоро отчалит. Опоздаешь, еще пять суток придется куковать.

— Так ходит?

— По деревням же.

— Один на весь Байкал?

— Да рви ты, чудо! Уйдет!

И Иван припустил по лужам.

Взял билет до ближайшего приморского поселка, поднялся на палубу и, учтя опыт «Бессарабии», сразу занял место возле теплой трубы.

Сигареты не успел выкурить, как «Комсомолец», хрипло прогудев, начал неуклюже отчаливать.

Дождь совсем ослабел, в воздухе висела густая морось. Было мглисто и серо.

Прикрыв курткой колени, Ржагин, сидя на верхней палубе, смотрел, как они выходят из иркутской губы в море.

— Ну, папаша-Байкал, прими мою грешную душу.