Птенец

ВСАДНИК НА ЧАЛОМ КОНЕ

Без малого трое суток, один в мягком купе, ехал Ржагин через Сибирь в направлении теперь обратном.

Пил чай, читал газеты (в Иркутске накупил целую охапку и медленно прочитывал каждую от названия до адресов и телефонов) и подолгу смотрел в окно.

А когда опускались сумерки, забывался.

Остывал недопитый чай. Шурша, падала на пол газета.

В черном стекле ему виделись колеблющиеся, зыбкие контуры...

Спору нет, то, время, первые пять лет — самое содержательное, самое живое и памятное. И мама Магда — вот моя настоящая мать.

Но, может быть, это я ее выбрал? Может быть, на самом деле все совсем иначе?

Куда я еду? Домой, к себе? Или в образцово-показательное заведение, которому я на дух не нужен?

Там теперь другая семья, и ни я о них, ни они обо мне — ничего. Мне известно лишь то немногое, о, чем мама Магда писала в письмах, а в письмах у нее жалость и сострадание, немного восторженности и почти никакой нужной мне информации.

Как они там сейчас? Чем живут?..

Ивану привиделся разросшийся дом мамы Магды. Сперва размытым. Но постепенно окно словно бы делалось больше, шире, а сам он как будто куда-то вплывал. Ворвался ветер — он ощутил даже ночную сырость. Видение сделалось резче, контрастнее, проясняясь и проясняясь, и тьма наконец отступила, стих ветер, стало светло и сухо, и дом, и хозяйство, и обитатели показались до того отчетливо, так близко и вживе, что Ивану хотелось коснуться, заговорить — как-нибудь удостовериться, что это не сон...

...Треть окна закрывало яблоневое дерево с тяжелыми нарумяненными плодами. Тянулась влево веселая оградка палисадника, и за ней — просторная округлая мощеная площадь, которую образовали поставленные почти впритык разновеликие, но одноэтажные строения — рубленые избы, сараи, коровник и конюшня, обшитые светлым тесом, беседки, столовая-клуб. В щелку между столовой и крайней избой выглядывал кусочек островерхого забора, по типу острожного, из прижатых тесно друг к другу оголенных стволов, и он понял, что монастырек обнесен этим забором вкруг. Где-то правее, должно быть, школа — по утрам нарядные малыши, девочки и мальчики, проходили с портфелями и ранцами именно туда. В послеобеденное время на площади делалось оживленнее, происходила какая-то непонятная ему смена. Старшие заводили в стойла коней, переставали тарахтеть трактора. В школу налегке отправлялись ребята уже посолиднее, а шустрые мелюзгавчики, поспав и переодевшись, шагали строем с тяпками, граблями, лопатками куда-то за ворота.

Ни окриков, ни шума. Организованность фантастическая.

Присмотревшись, он понял, что управляет всем Маша — та самая, про которую мама Магда писала, что нет у нее другого желания, как передоверить все ей, и, умирая, не устанет молить, чтоб только она, Маша, стала бы дальше малюток растить. Серьезная, собранная, неизменно в распахнутом сером пальто, простоволосая, Маша о чем-то строго говорила с юными доярками или конюхом, или врачом, а потом энергично садилась в пролетку и, стеганув вожжами застоявшегося белого красавца, с шиком, как молодая барынька, на рысях уезжала.

Ивану захотелось с ней познакомиться, и он попросил своих сторожей, Архипа и Нестора, передать хозяйке его просьбу. И вскоре она пришла к нему в комнату, похожую на купе, свежая, бодрая, и села напротив, отпахнув полу пальто.

— Меня зовут Маша.

— Очень приятно. Правда, мне казалось, что мы давно знакомы.

— Так и есть. Завтра будем вставать.

— Сегодня! Сейчас!

— Не могу. Так доктор распорядился.

— Пацан этот?

— Между прочим, наш Яша лучший врач в районе. От начальства отбоя нет. Без спросу за ним приезжают, хотя я запретила. Увозят тайком, как невесту.

— Больное начальство еще не критерий.

— Согласна. Но врач он действительно хороший.

— Шибко молод, как я погляжу.

— По-твоему, молодость — синоним некомпетентности?

— Конечно. По себе знаю.

— Как тебе живется в столице?

— Средне.

— Не обижают?

— Бьют ли розгами? Бьют.

— Хочешь посмотреть, как мы живем?

— Из окна?

— Провезу, покажу.

— Выйди, я оденусь.

— Не сегодня.

— Но черт возьми — почему? Я же здоров, как бизон!

— Хорошо у тебя, — сказала. — Завидки берут.

И ушла.

И тотчас вошли и стали по бокам двери Архип и Нестор — они по-прежнему находились при нем неотлучно и ни в какие разговоры не вступали. Ему разрешалось вставать и несколько раз в день не более четверти часа молча гулять в проходе между кроватями.

Я болен? Почему меня держат взаперти?

Моложавый врач Яша забегал все реже и реже, зато Маша теперь чаще.

И охотно рассказывала.

— ...Пресса нас жалует. Центральная в том числе. Как и районное начальство. Ты спрашиваешь, откуда дети? Пополнение? Усыновляем, удочеряем. К нам идут. Молва. Теперь и выпускники наши приносят охотно. На собственном опыте убедились, что детям у нас интереснее, чем в семье. Но не стану скрывать. Чаще подбрасывают. Несчастные обманутые женщины. Или молодые эгоистки.

— Или психи и пьянь.

— Реже. Как правило, не доезжают — все- таки не ближний свет. Если нет ярко выраженной патологии, берем. У нас превосходный педиатр, Захар. Ему помогают Люба и Паня, тоже с медицинским образованием. Подкидышей с необратимыми отклонениями сдаем в институт, у вас там, в Москве. Конечно, бывают и слезы, истерики. С детьми выпускников или знакомых, и всех других, пришедших к нам по убеждению, та же процедура. Кто постарше, после трех-четырех, еще и тестируем. Сложнее с подростками. У нас возрастной ценз — до двенадцати лет, хотя мама Магда не соглашалась, по ее мнению, и шестнадцатилетних следует брать. Решаем сообща — коллегиальность. Выработали и утвердили устав.

— У вас и больница есть?

— На тридцать коек. Гэдээровское оборудование.

— А меня почему в одиночке?

— Ты — гость.

— Который хуже Мамая?

— У нас и ясли, и детский сад, и школа своя. Между прочим, я по совместительству завуч.

— А не по совместительству — диктаторша? Царица?

— Всего лишь председатель правления. Школа небольшая. Десять человек в классе — максимум, предел. Так мы задумали. До нынешнего года — начальная, но лет обучения в ней — семь. Трех- и четырехлетние ходят в первый класс, пятилетние во второй, шестилетние в третий, а потом, как в обыкновенной, еще четыре класса. Потом (это пока) — в город. Зимой на тройке с бубенцами. Но возить все-таки неудобно. Помещение мы бы нашли, построили. Учителей не хватает. Своих, из наших. И тем не менее рискнули в этом году — организовали у себя восьмой, девятый и десятый. А преподаватель один, физик-математик. Правда, знает историю, литературу.

— Не Василий, случайно?

— Нет. Экспериментируем. Решили сделать акцент на самообразование.

— С такими крохами?

— А что?

— Загубите на корню.

— Посмотрим. А ты не хотел бы нам помочь?

— Я-а?

— Да, ты.

— Меня своя парта ждет.

— Подождет.

— Вторую неделю прогуливаю.

— Справку дадим. С печатями.

— Ты серьезно? Я же невежда, недоросль? Чему я научу твоих головорезов? Свободу любить?

— Мы на правах совхоза. Хозяйство немаленькое. Поля. Два трактора, сеялки. Лошади. Теплицы. И сад-красавец. Сеем, пашем, урожай делим. Половину — районным базам, четверть по подряду организациям, без помощи которых нам никак нельзя. Остальное наше. Довольно крупная часть. Распоряжаемся по своему усмотрению. Лучшее на стол. Заготавливаем на зиму, консервируем. Кое-что отвозим на рынок. Обязательно. Без наличных денег сложно. Зарплату мы не получаем, а фонд есть, и довольно солидный. Подкупить медикаменты, оборудование, книги, одежду, игрушки. Концерты, оркестры, кино. Да мало ли что. У нас есть «банкир», казначей, Егор Репшин, умница, копейки зря не отдаст. Молоко, яйца, масло — свои. Небольшое стадо, коровник, куры, гуси. Хлеб, свежее мясо, колбасы, сыр — привозят. По договору, за урожай. Строят тоже за урожай, но тут мы помогаем. А урожай у нас всегда приличный, мы от погоды не зависим. И досуг интересный. Конноспортивная база, автодело, нам недавно подарили «Москвич». Фильмы свои снимаем, библиотека хорошая, спортивные секции. Театр. Площадка для малышей, бассейн, хотя река у нас чу́дная. И обслуживающий персонал замечательный. Бессребреники. По любви. По душе, по интересу. Иных не держим. Даже суд свой основали. Свой отряд милиции, на добровольных началах, из старших ребят. Чему учим?.. Особая программа?.. Нет. Все давно известно. Каждый — талантлив. Жить с идеей, с верой. Человечность. Доброта. Чувство чести, долга и справедливости. Честность. Ответственность. Знать и уметь. Внимание к тому, кто рядом. Понять себя, человека. Личностное начало, каждый — неповторим. Общее, как свое, и свое, как общее. Разум не господин, а ОТК...

— Маму Магду не забыли?

— Что именно?

— Любите ближнего не меньше, чем самого себя.

— Я рада, что ты помнишь... Завтра повезу тебя на прогулку. Яша разрешил...

День выдался как подарок. Как награда неизвестно за что — от щедрот бабьего лета.

Сильный белый конь, послушный, умный и чуткий, возил их в уютной коляске с опрокидывающимся верхом.

Иван бубнил что-то об агрессивной силе положительного примера и старался не выдать волнения.

Обширное прибыльное хозяйство, созданное для детей и детьми. Райский городок, живущий на самоокупаемости. Институт. Или монастырек нового типа. Или детское поселение. Или крохотное, но сильное и независимое государство в государстве.

И дети, эти уверенные и серьезные смешные хозяйчики — просто душа вон. Обалденные экземпляры. Умны, душевны, кое-что знают и страшно много чего умеют. Своими руками... Он вспомнил, у Радищева: «Человек, в начинаниях своих двигаемый корыстию, предприемлет то, что ему служить может на пользу, ближайшую или дальнюю, и удаляется того, в чем он не обретает пользы, ближайшей или дальновидной. Следуя сему естественному побуждению, все начинаемое для себя, все, что делаем без принуждения, делаем с прилежанием, рачением, хорошо, напротив того, все то, на что не свободно подвизаемся, все то, что не для своей совершаем пользы, делаем оплошно, лениво, косо и криво». Там, у нас, оплошно, косо и криво, у них же — с рачением, хорошо. Стало быть, здесь — свое, свободное, по любви.

Видел зарядку, утреннее купание в реке. Завтракал в столовой вместе со всеми. Были в теплицах, на полях, в саду, где снимали урожай, на стройке, где вкалывали ребята постарше.

Архип и Нестор сопровождали их верхом на высоких крепких конях.

Обед, тихий час для малышей, вторая смена в школе. Присутствовали на занятиях, отсидев полтора урока. Файф о’клок, игры, захватывающий футбольный матч, в котором и ему разрешили участвовать.

Принял душ и переоделся. Поужинав, смотрел озорной спектакль (водевиль Лабиша «Мизантроп») и наблюдал за танцами под оркестр... Звездный вечер.

— Понравилось?

— Так себе.

— Погостишь?

— Неудобно. Дети вкалывают, а я...

— За чем же дело стало. Включайся.

— Не. Я разложившийся. Старый.

Маша жестом повелительницы отпустила Архипа и Нестора.

— Стало быть, уезжаешь?

— Надо, госпожа.

— Скоро?

— Сосну перед дорогой, если не возражаешь.

Маша отошла в глубь комнаты и встала перед зеркалом. Он лег. А с нею вдруг сделалось что-то, она обернулась и сказала, дрожа:

— Все еще ничего не понял?

Подошла и села. И взяла его за руку. Горячая, взволнованная.

— Думала, ты догадливее... Мы советовались с мамой Магдой... И остановились на тебе.

— На мне?.. Извини. Не могу. И вообще, с какой стати? Ты шутишь?

— Ни капельки.

— С ума сойти. Как? Почему?.. Кота в мешке?

— Навели справки. Полная папка.

— И дельце, значит. Шикарно. Дашь почитать?

— Я серьезно.

— Не смеши людей, царица. Какой из меня жених? Тем более муж?.. Не верю... Розыгрыш?

— Нет.

— Ну, хорошо, допустим, вы решили. А я? Меня вы спросили? Согласен я, хочу или нет? Может быть, на минуточку, у меня свои планы?

— Все твои планы останутся при тебе.

— Измены в том числе?

— Я знаю, что ты болтун. И не слишком смел. И шутишь иногда по-дурацки. Но учти. Я гордая. Любого другого... Ты завещан мне!

— Брат — сестре?

— Ты мне брат по воспитанию, Ваня. По духу.

— Все равно суд не пропустит.

— У нас поощряется.

— Погоди. А вдруг я не желаю быть семьянином, отцом?

— Ничего. Я тебе не противна, вижу. Остальное пустяки. Обязательства, долг — об этом можешь не беспокоиться. Освобождаю.

— А любовь?

— Что — любовь?

— Вроде нельзя без нее, грех. Ни шиша не получится.

— Стерпится. Не мы первые. Оба молоды, тела пойдут на отклик. А любовь... Попозже. Или ее не будет совсем. Она, Ванечка, не в нашей власти. Да и та любовь, о которой ты говоришь, не самая лучшая. К детям — выше, чище.

Он закурил, поправил подушку и сел поудобнее.

— А вот еще, королева... Как быть с тем, что моя жизнь — все-таки моя? Что есть у меня слабенькое желание распорядиться ею по собственному усмотрению?

— Отвечу... Что делать, Ваня... Тебе кажется, ты приехал случайно, а это рука судьбы. Выхода у меня нет. И значит, его нет и у тебя. Воля мамы Магды священна. Без собственных детей я жизни своей не мыслю. Материнство — мое предназначение. И дело, затеянное мамой Магдой, оставить не могу.

— Мой, мое, мне. Шерочка с Машерочкой, цинизм с эгоизмом.

— Да, суженый мой.

— Нет, товарищ диктатор в юбке.

— Да, суженый мой.

— Ого. Если я правильно понял, тут сон и погибель нашел?

— Тюрьму, ты хочешь сказать?.. Ох, свободолюбивое чадо. Не торопись. Я не изверг. И кошачей страсти к тебе не испытываю. Предлагаю честную сделку.

— Честную?

Он встал с кровати. И подошел. Плечи Маши дрогнули. Он обнял ее. Она развернулась и приклонила лицо ему на грудь. Иван гладил ее по волосам. Лоб ее и нос холодили ему кожу, губы — горячили.

— Не уедешь завтра?

— Отчислят, сестричка. Зачем тебе муж с незаконченным высшим?

— Издеваешься? — Она резко отпрянула. — Эх, ты.

Оттолкнув его, выбежала из комнаты и щелкнула снаружи ключом.

А утром его под конвоем вывели на площадь.

Должно быть, ночью в центре ее спешно сколотили деревянный помост без перил, и Иван понял, что Архип и Нестор, приказав взять руки за спину, ведут его именно туда.

Они почему-то торопились. Иван оскользался на булыжной мостовой, спотыкался. И ворчал, обращаясь к тем немногим, что в этот ранний час уже вышли на площадь поглазеть.

— Изверги. Изуверы. Куда вы меня — на костер? Но я же не Жанна д’Арк!

Он заметил, что под помостом хворост внавал, а рядом с лестницей в четыре ступеньки — канистры.

Подошли, и Архип и Нестор втолкнули его по ступенькам наверх, развернули и стали по бокам.

Из близлежащих улиц тек на площадь народ. Кучно, дружно.

— Эй! — кричал Иван. — Торопись, подешевело!

Знакомые лица. Родионыч, Инка с Феней, и Феклиса, Николай, Федька, уже большие, повзрослевшие, и Надька Заварухина с Драндулетом, и Серафима Никитична с дядей Петей, и Леонида, и бригада Азикова в полном составе, и Маша с Яшей, не было только (или не разглядел в толпе) Бундеева, Попечителя, мамы Магды.

Родионыч жестами усмирял. Пора начинать, надо, чтобы перестали галдеть.

Потом кивнул Маше — приступай.

Маша выделилась из толпы, и тотчас Архип и Нестор покинули помост.

— Иван, — громко и внятно заговорила Маша. — Ты хотел суда.

— Кто — я? — заорал Иван. — Ты спятила! Какого еще суда? Мои проступки под уголовный кодекс не подпадают!

— «Свобода не в том, — суровым голосом сказала Маша, — чтобы говорить произволу своих желаний: да, но в том, чтобы уметь сказать им: нет!»

— Сестрица! — кричал Иван. — Это по писаному! Ты давай своими словами! А то убегу!

— Знай. Здесь твой дом. И семья твоя здесь. Но ты потерял нечто важное...

— Ха! На костре! На эшафоте! Здесь — мой дом?.. Сатрапша!

Маша отвернулась и трижды хлопнула в ладоши.

В окна столовой высунулись горнисты. Грянул марш.

Явились барабанщики — из самых младших, девочек и мальчиков. За ними ряженые — из тех, кто постарше.

Шум, ор.

Ряженые несли на длинном шесте разрисованный куб в рогоже, на гранях которого — размалеванная физиономия Ивана. Лики. Очень похожие и очень разные, но все как один с ядовитой ухмылкой.

Дети кривлялись, чумазые, разодетые, и он не сразу понял, что они копируют его. Весело и откровенно — по-детски.

Барабанщики обошли помост. Куб внесли наверх, и ряженые спрыгнули вниз. Но не все. Самый из них хулиганистый рогожу поджег, повертелся чертенком и, убегая, брызнул из канистры на хворост. Сбоку пальнули из пугача, и все, кто был на площади, пустились в пляс.

Огонь побежал по краям помоста. Куб вспыхнул и взвился, охваченный пламенем.

Иван стоял онемелый, бледный, и сквозь треск пожираемых огнем сучьев, сквозь бушующее пламя, шептал сухими губами:

— Ма. Мама. Где Вы? Они же ничего не знают. Как они могут судить? Только Вы. Вы одна. Мама. Милая. Жарко. Душно. Мамулечка. Я же — сын Ваш. Исцелите. Вы можете все. Спасите. Я заблудился. Ум мой как пленник. Если не Вы, то кто? Родная. Каплю благодати. В сердце мое. Источите. Помогите нечистому стать чистым, неразумному — разумным, бесполезному — полезным, откройте мне глаза, помогите понять и увидеть, что есть красота, отворите уста к слову истинному, склоните слух на мольбу и простите меня, простите, мама, простите все, что совершил дурного, если злословил кого, или клевета, или огорчал, или проклинал, или сердил, или обманывал кого, простите, если опечалил друга, или брата обидел или сестру, или умом лукавил, или гордился, или что иное злое совершил, чего не упомню — подарите немного сердца своего, от сокрушения его и смирения — исцелите, и я исцелею...

Огонь рос. Обжигал.

Иван спрыгнул и бросился сквозь толпу — прочь, за ворота.

— Он очистился! — кричали ряженые ему вслед. — Очистился!

Открылась река. И он с разбега прыгнул.

Вода вскипала вкруг его рук, а он плыл, плыл.

Крики стихали.

Обессиленный, он вылез на другом берегу и рухнул ничком.

Неподалеку тучный чалый конь, без седла, бил копытом...

Перевалив Урал, Иван сошел на одной из невзрачных станций.

Разузнал у местных дорогу, втиснулся в громыхающий, разболтанный, битком набитый автобус.

Ехал около часа.

В отдалении показался поселок, и он сошел, не доехав. Захотелось пройти немного пешком по старой забытой дороге.

Не дойдя и до крайних домов, в сыром тенистом распадке столкнулся лоб в лоб с похоронной процессией. Пришлось посторониться, переступив через низкорослый заборчик, которым заботливо обнесли убегавшие вверх от подножия холма капустные грядки.

Тучный чалый конь вез убранный лентами гроб. Телегу застелили и обернули вкруг по бокам черно-красной тканью. Казалось, именно от неловкости и с непривычки, оттого, что юбка телеге тесна и узка, она недовольно, ворчливо поскрипывает. За дугой, связанные шалашиком над блондинистой гривой, два самодельных бумажных венка, чуть шевеля взъерошенными листочками, припадали в такт подхрамывающему лошадиному шагу. Здоровый рыжий парень держал коня спереди под мордой за повод.

Дорога для них шла наизволок. Неровная, с пупырями и ямами — телега то взлезет, избочась, колесом на пригорок, то криво скатится. Опасно, тряско. Проводник часто оборачивался и осаживал чалого, заставляя спускаться семеня, запрокидывать голову и пялиться очумело. Еще четверо крепких парней, хотя гроб и был схвачен ремнями, страховали, идя попарно справа и слева. За телегой скорбно тянулись провожающие — по трое, по двое и в одиночку. Простоволосые молодые люди и девушки в черных платках. Близко возле телеги — погуще, дальше — пореже.

— Чего жмешься? — услышал Иван. — Вставай.

— Я? — удивился. — Куда?

— С нами.

— Спасибо. Мне не туда.

Белобрысый парень схватил его за руку и втянул.

— Не валяй дурака... Давай рюкзак понесу.

— Там поживиться нечем.

— Чего?

— Мне не туда, говорю. В обратную сторону.

На них косились.

Они поотстали, позволив себя обойти.

— Как думаешь, — спросил паренек, — осудят, если подымим?

— Валяй. Не съедят.

Закурили.

— Я Афанасий. А ты кто?

— Иван.

— Это какой же? Не помнящий родства? Москвич?

— Не. Махровый провинциал.

— Слыхал про тебя.

— Откуда?

— От верблюда. Ты в Москве сохнешь, у какого-то профессора, верно?

Ржагин искоса посмотрел на него.

— Товарищ Афанасий из органов?

Он поперхнулся дымом. По-простецки, забывшись, стрельнул коротким смешком. На них оглянулись. Афанасий, спохватившись, придавил каблуком бычок и показал жестом — мол, извините, нечаянно, в жизни больше такого себе не позволю.

— Дурень, — шепнул. — Шофер я. На междугородных. И тебе, между прочим, брат.

— Брат? Сектант, что ли?

— Ну, если по ней-то, — кивнул он на ползущую в горку телегу. — А то кто же? Конечно, брат.

На лице Ивана, должно быть, отразилось нечто такое, что заставило Афанасия засомневаться.

— Стой... Ты какой Иван-то? Не первый разве?

— Вообще-то четырнадцатый.

— А профессора твоего как фамилия?.. Оборжанов?

— Приблизительно.

— Ну, как?

— Ржагин.

— Фу-ты, — выдохнул он. — Что же ты мне пудришь?

— Афанасий, милый. Ей-богу, не понимаю.

— Ты ж на похороны приехал?.. Или нет?

— Чирей тебе на язык. Какие похороны?

— Кончай ты. Брось... Шуточки у тебя. Сам видел, как Машка телеграмму тебе отбивала.

Иван стиснул ему руку.

— Там... мама Магда?

— А кто ж еще?

Рвануло внутри. Потом легкий щипок. Какая-то подпорка вылетела, и его зашатало. Голова закружилась... обмяк.

— Ты чего?.. Белый весь... Позвать на помощь?

— Не шуми... Оклемаюсь.

Афанасий, приобняв, поддержал. Постояли. Хвост похоронной процессии, утягиваемой уже невидимой лошадью, вползал на палевую макушку холма.

— Брат, значит.

— Ага.

— Надо идти, Афанасий.

— Мы помаленьку. Ты за меня. Держись давай.

— Как же это, а?.. Как?

— Не болела она. Не мучилась. Сказала, расхотела жить, и все. Чудеса, я тебе доложу. Вроде наперед знала, когда умрет. Называла день и час. И совпало. Созывала по одиночке, по двое, вроде по делу, наказывала, что и как, распоряжения отдавала, а сама, вишь, прощалась. С Машкой надолго запиралась, разговаривали. Должно, хозяйство ей передавала... Ну, женщина — сила...

Выгоревшую траву на вершине холма до корешков общипали коровы. Натоптанные ими тропы вились по склонам то бурым, то коричневатым серпантином. На открытом ветрам хребтообразном взлобке ни кусточка, ни деревца. Лишь в крохотной впадинке, где погост, как знак отмеченности, святости места — статные, неохватные липы да жавшиеся к ним молодые худенькие рябины. Отсюда, сверху, открывались дали — поля, река, знаменитые российские дороги, кусок неприбранного поселка, растекающийся по распадкам лес.

Телегу к их приходу опростали. Какой-то мальчик лет десяти, отойдя под неспелую рябину, тоненько и чисто играл на трубе. Девушки стояли, сбившись кучкой, и плакали, глядя на свежевырытую могилу. Неподалеку, спокойный к смерти, пасся потный конь. Девушка в сером пальто и черном платке, устилавшем и плечи, сказала, что можно прощаться.

— Маша, — шепнул Афанасий.

Гроб обходили по кругу. Постояв в молчании, отступали. Кланялись. Падали на колени. Обнимали, рыдая.

Брызнули слезы... Мама... Смерть омолодила ее, сделала резче черты... Прости... Тронул губами холодный горький лоб... Прости...

Завыла в голос девушка, упала, катаясь по траве.

Маша постояла в изголовье, скорбно глядя вниз, и, отвернувшись, кивнула парням.

Под стук молотков, вбивавших в крышку гвозди, прятавшийся под рябиной мальчик заиграл наполненнее, печальнее, горше. Гроб на ремнях спустили, и мелко и больно застучали по дереву рассыпчатые горстья земли.

— Прощай... Земля тебе пухом...

В шесть лопат закопали. Из глинистой жижи слепили могильный холм. Воткнули деревянный крест.

Иван отошел на качающихся ногах.

Там, у могилы, тихо разговаривая, собирались в обратный путь.

Он попетлял среди крестов и деревьев (стволы и кроны сделались белыми, но его это не удивило). Чалый конь, настороженно вскинув морду, уставил на него подслеповатый глаз. Теперь, сблизи, Иван видел, что он не чистой чалой масти, а с вкраплениями белых пежин. Пожилой, с судьбой. Бока его мерно вздымались. Пучок недоеденной травы прилип к нижней губе.

— Что, парень?

— Тяжко... Не могу.

— Все равно. Надо жить дальше.

— Больно... Понимаешь, вроде... пуповина... оборвалась.

— А разве ты ей родной?

— Родней не бывает.

— Ну а родной, тогда не рвется.

— Она умерла.

— И что ж, что умерла? Ты же живешь? Стало быть, и она. Ничего, парень, не обрывается. Верно говорю.

Иван вздохнул.

— Отвези куда-нибудь.

— А не кувырнешься?

— И пусть.

Иван запрокинул ему за голову повод, подвел к месту, где был пенек, и неловко взобрался.

Обнял за шею, приник.

Конь вывел его на голое место.

Постояли, оглядывая даль. Дороги, дороги — на все четыре стороны.

— Ну, куда?

— А давай по солнышку.

И они медленно стали спускаться в распадок.