Птенец

СТЫЧКА

Семьсот километров до Братска поезд Красноярск — Лена полз без малого сутки, так что Иван успел и отлежаться, и прийти в себя, и соскучиться по новым впечатлениям. Двадцать часов пресной дороги утомили его — одноколейка, разъезды, частые изнуряющие стоянки в ожидании встречного, не считая законных, помеченных в строчках расписания.

Однако в конце пути он был вознагражден.

На подступах к Братску неожиданно начался железнодорожный серпантин. Поезд пропарывал невысокие горы, ныряя в сырые туннели, змеился или складывался кольцом, почти кусая себя за хвост, и медленно разгибался, взбираясь, падая, сворачиваясь в другую сторону. На скорости двадцать-тридцать километров в час приятно смотрелись округлые сопки, покрытые зеленой шерстью. По всему составу открылись окна, торчали головы, и временами, когда резко в сторону относило тепловозную гарь, можно было почувствовать, какой здесь чистый кедровый настой. Сибирское солнце пригревало лица, легкий ветерок, причудливо извивающаяся среди сопок дорога — для жителя средней полосы, и не подозревающего, что где-то есть такое, это был, несомненно, подарок.

В вагоне сделалось торжественно-тихо, когда поезд вполз на хребет плотины знаменитой Братской ГЭС. Смолкли даже неугомонные малютки-вертуны, впившись в окна вместе с папами и мамами. Слева шипящая, бурлящая пропасть, справа полная чаша некогда строптивой Ангары. Белизна бетона, белые кудри пены, могучие конструкции и страшный, возбуждающий грохот падающей воды, хотя пущена только первая очередь. Река, насильственно стесненная, перегороженная многотонным бетоном, принужденная рваться в щель, раскручивая барабаны, казалась излишне взволнованной, но достоинства своего не потеряла. Упругость ее нескончаема. И ревом, и чистым дыханием брызг и капельностью нависшего тумана, мощью, несгибаемостью своей, силой, она как бы оповещала, что ни утеснения, ни работы она не боится, потому что непобедима.

Ржагин, как и задумал, в Братске сошел, хотя, переговорив с соседями по вагону, понял, что город покамест разбросан, пронумерован, Братск-один, Братск-два, и так до восьми, и неизвестно, какой лучше, шестой или третий. Словом, город только начинается, а начало у нас, как водится, чумазое, бесшабашное. Сошел он еще и потому, что железная дорога ему прискучила, и до Иркутска, как выяснилось, можно плыть по Ангаре; дольше, конечно, около трех суток, однако Ивана и это устраивало — к цели все-таки приближало, и никакой спешки или нетерпения он по-прежнему не испытывал.

Вновь по плотине, обок железнодорожного полотна, прокатился в обратном направлении теперь в автобусе. Приникнув к окошку, залюбовался тем, как остроумно и мастерски ловили омуля здешние орденоносцы-крановщики.

По расслабленным походкам, по ленивой вольности Иван определил, что у рабочих, должно быть, обеденный перерыв, краны развернулись жирафьими шеями к высокой воде, к мощным крюкам привязаны лески, и с высоты десятиэтажного дома крановщик удит. Рыба клюет, он ее подсекает, выдергивает серебрящуюся из воды и переправляет, словно очередную порцию бетона, на площадку, где подсобники вспарывают рыбке брюшко, очищают и любовно опускают в висящий над паяльной лампой котелок с кипящей водой... Местные утверждают, что уха, приготовленная таким современным индустриальным способом, по вкусовым качествам, по навару и калорийности, безусловно, лучшая в мире.

Ангара, вздыбившись у плотины на 56‑метровую высоту, по краям, и справа и слева, растеклась, расползлась едва ли предсказуемо, и поскольку стройка еще не закончена и подъем воды планируется до ста десяти, речной вокзал, естественно, строить пока не имело смысла. Старенький дебаркадер установили на относительно глубоком месте в углу искусственной бухты, и, когда Ржагин сюда добрался, к дебаркадеру только что пришвартовался теплоход «Советская Бессарабия», пустой, отдохнувший, переночевавший где-то неподалеку в Братском море. На берегу оживились дожидавшиеся посадки пассажиры, самые неусидчивые потянулись к трапу, хотя до отплытия оставалось еще минут сорок и каждому из желающих уехать администрация теплохода могла предложить на выбор место в любом классе.

Иван прилег на примятой траве. И услышал за спиной смешок:

— Сукин ты сын, Хохотало.

— Надюха!

— Сиди, не дрыгайся.

— Дела!

— Навязался на мою голову. Что ты все суешься, куда тебя не просят?

— Такой непутевый.

— Проваливай отсюда. Пижон червивый.

— То есть?

— Ты меня смущаешь. Я на этой посудине прокатиться собралась. Давай проваливай.

— Ну, Надь. Я где-нибудь под брезентом. Не помешаю.

— Что ты в самом деле? Противный. Другой дороги не знаешь?

— Разве я виноват, что все дороги ведут к тебе?

— Такая рыба срывается.

— Извини. Я нечаянно.

— Ага, ищи дуру.

— Честное пионерское.

— Скажи, не томи, куда дальше-то?

— Объедешь?

— Конечно. Надоел хуже горькой редьки.

— А если это рок, Надюха? Судьба? Может, есть смысл прогнать Драндулета?

— Ой, не смеши. Я же тебя знаю, Хохотало. У тебя язык как помело и слова из тебя — как пух из дырявой подушки.

— И все-таки. Подумай на досуге.

— Нечего тут думать. Я же тебе сказала, ты мне, в общем, нравишься. Но не подходишь. Пока.

— До встречи.

— Ой. Боже упаси.

И исчезла.

А Иван твердо сказал себе: вот закончит этот пробег и непременно разыщет... Тут явно какой-то знак... Не может быть, чтобы просто... Не узенькая тропка, могли бы и разминуться...

Маленькую Надьку Фокус он уважал за оригинальность.

Большая ему все больше и больше нравилась...

«Советская Бессарабия», сипло возвестив об отправлении, плавно отделилась от дебаркадера, уверенно развернулась на пятачке, очищенном от плавающих бревен, и осторожно, предельно осторожно, медленнее самого медленного пешехода стала пробираться по узкому фарватеру. Вся команда была начеку, передние и верхние зорко высматривали, чист ли путь, нет ли коварного топляка, способного пропороть днище, и если замечали что-нибудь подозрительное, давали отмашку, капитан подрабатывал назад, и матросы, повара, бутфетчицы и кастелянши, орудуя баграми с нижней палубы, сражались с юрким бревном, как с норовистым хищником. Вдоль фарватера, и дальше сколько окинет взгляд торчали над поверхностью рукотворного моря овершья затопленных деревьев. Одни, что покрупнее, еще в силе, возвышаясь по пояс в воде, другие — уже захлебываясь, ловя пожухлыми макушками последние капли воздуха. На километры вокруг умирающий на глазах лес. Умирающий стоя. Возле какого-нибудь непокорного кедра (с шишечками!) тесно и кучно, словно оглушенные взрывом всплывшие туши, плещутся обработанные, распиленные под вагонный размер лесины, сплавленные сюда явно по недосмотру, на беду и муку. Вода черная, смоляная.

Стоя впереди, справа по борту, не в силах оторвать взгляда от столь масштабного кладбища, страшно, до ненависти жалея реку и лес, Ржагин припомнил еще и прибрежные деревни, погребенные здесь же, и от бессилья и беспомощности сгас, раздавленный совершенно. Вот как. Плывем поверху, по морю, на комфортабельном теплоходе, музыка, приятный ветерок, солнышко греет, а там, под нами, в необъятной братской сырой могиле срубы, сараи, колодцы, скотные дворы, целые улицы с церквами и клубами. А уж о рыбе какая печаль. На плотине еще ловят в обеденный перерыв, а здесь недобитые деревья — они ведь и с удавкой на шее не тотчас испускают дух; вода обложила и жмет, а они слезятся отравой, и все живое в море, если не спасется бегством, конечно же, погибнет, всплыв под омертвелые кроны... Эх... Умные речи ведем, об опасности сигналим, а за забором тем временем нашу юную ненаглядную дочь насилуют...

Лишь в плотных сумерках, когда на теплоходе зажгли освещение и габаритные огни, и кедры с елями, тянувшие костлявые руки, отступили в речную промозглую темь, Иван оторвался от перил, размял затекшие ноги и, шатаясь, побрел по палубе в поисках буфета и места для ночлега.

Хотя до Иркутска по расписанию ходу около трех суток, билета он не взял, вспомнив, что давал зарок зайцем добраться до Байкала; к тому же с братской пристани на теплоход запускали свободно, и толкаться в небольшой, но все равно неприятной очереди к окошку под капитанской рубкой ему не захотелось. Теперь он слегка об этом жалел, потому что размяк и устал, потому что вечер опускался сырой и прохладный, и он бы сейчас с удовольствием уснул даже в восьмиместной каюте под разноголосый храп. Ему, кстати, ничто не мешало исправить ошибку и, пусть с опозданием, купить спальное место, но, злясь на себя, он все-таки решил выдержать характер. Послонялся по лестницам, палубам, скромным салонам, приглядываясь к публике. Под закрытие успел выпить в буфете чаю с вафлями, покурил на корме, стряхивая пепел на освещенные буруны, клубящиеся из-под винта.

Наконец присмотрел местечко на крыше над механическим отделением, вскарабкался, рюкзачок под голову, и залег.

Звезды в небе — хорошо. Правда потряхивает, но зато тепло, и если до утра никто за ногу не сдернет, лучше не придумаешь.

Выделялась на теплоходе группа студентов-филологов из Московского университета, возвращавшаяся с практики через Иркутск. Человек около двадцати, парней и девушек в группе примерно поровну, может быть, девушек чуть больше. Они привлекали внимание этакой столичной раскованностью, были шумны и нахальны, фальшиво, как в захудалой самодеятельности, наигрывая представителей центра, где только и есть знания и подлинная культура — вот, мол, какие мы, полюбуйтесь, говорили они походками, жестами, преувеличенно громкой речью, посмотри-ка на нас, глухая провинция, набирайся, если можешь, ума-разума. Иван поначалу их резко не принял, невзлюбил. Днем их девушки щеголяли в смелых купальниках, смущая местных не столько голью, сколько худобой, а вечерами принаряжались в яркие платья, красились и делали немыслимые прически и, рассевшись на корме вокруг гитар, дерзко курили сигареты одну за другой. Не отставали от них и парни — в шейных платочках и плавках, они целый божий день, загорая, резались в карты и непристойно, напоказ, хохотали, потчуя друг друга бородатыми анекдотами. На коротких остановках, когда проплыли наконец опасное и страшное море и Ангара сузилась до естественных берегов, лишь один из них отваживался купаться вместе с Иваном. После ужина они выходили в отутюженных брюках и расстегнутых до ремня рубашках, сменив платочки на какой-нибудь камушек или дешевенький медальон.

И все-таки Ржагина тянуло к ним. Особенно по вечерам. Двое парней прилично играли на гитарах, за время поездки филологи, видимо, сжились и спелись. Пели негромко, достаточно стройно, и хотя песни в основном были Ивану знакомы, исполняли они их по-своему и так, что, как бы он ни сопротивлялся, ему нравилось. За вечер они выпивали несколько бутылок сухого вина — неторопливо, по глоточку, с отставом, и, когда небо чернело и высыпали крупные звезды, в полумраке у них начинались танцы. Гитаристы менялись, один специализировался по темповым, второй по сентиментально-медленным, и филологи соответственно то бесились, раскачивая палубу, то, разбившись по парочкам, топтались, любезничая и обнимаясь.

Ржагин стоял в сторонке, курил, наблюдая, а потом (во второй вечер) не выдержал и примкнул. Попрыгал, угостил улыбнувшуюся ему девушку сигаретой, и, стоило ему ответить на ее обыденные вопросы в своей неправдоподобной манере, как она в паузе помчалась посудачить с подружками, какой он весь из себя забавный. Теперь девушки (вообще падкие на все поблескивающее) засматривали на него иначе, сами приглашали на танец, знакомились и интересовались, вытягивая все новые и новые завиральные подробности. Решив наконен, что достаточно внедрен, Ржагин выбрал самую, пожалуй, эффектную из них, Катю, и постарался, чтобы остаток вечера ей не было скучно. Она прилипла к Ивану и только отмахивалась, когда ее окликали или завистливо упрекали, в шутку называя предательницей, и все требовала от Ивана новых рассказов. Неглупа, мила и чересчур доверчива, определил Ржагин, и, должно быть, невинна, потому что, проводив ее до каюты и как бы невзначай признавшись, что спит на трясущейся крыше под открытым небом, в ответ услышал глуповато-восторженное:

— Ой, Парамон, это, наверно, чудесно. Как я тебе завидую.

А наутро выяснилось, что Ржагин, уведя вечером Катю, сделал нечто непоправимо ужасное, ибо эта чистая и недалекая девушка была музой интеллектуального лидера группы Игоря Дунайского, поэта, несколько раз напечатавшегося и кому-то известного. Словом, скандал. Поэт Дунайский расценил происшедшее как измену (с ее стороны) и как кражу (со стороны Ржагина), причем кражу дерзкую, гадкую и подлую; у него украли нечто святое и неприкосновенное, нечто из личной собственности. Разобидевшись на весь белый свет, он заперся в каюте и, говорили, впал в прострацию. Без вины виноватая Катенька от завтрака до обеда просидела под дверью его каюты, умоляя простить, если она в чем-нибудь виновата, но Дунайский был непреклонен и не отпирал до самого ужина, хотя Катеньки под дверью после обеда уже не было — измучившись, она ушла к себе.

Между прочим, по тому, какими опущенными слонялись по палубам остальные, Ржагин определил, что авторитет Дунайского в группе достаточно высок.

К ребятам на корму поэт вышел вечером. Сраженный приступом ревности, был бледен и тих. Голосом страдальца не говорил, а вещал, его уязвленная душа выплескивала незаслуженную обиду и боль. Ржагин, и не думая скрываться, стоял поодаль и бесстрастно наблюдал. Ребята сидели стихшие, примолкшие, не смея притронуться к взыскующим скучающим гитарам, выжидая, что теперь предпримет вождь. Катя, спрятавшись среди девушек, время от времени бросала на поэта полуукоризненные, полувиноватые взгляды.

«Ну и цирк», — усмехался ядовито Ржагин.

Дунайский, почувствовав, что взял верх и окончательная победа не за горами, заметно окрепшим голом объявил: никаких танцев. Ни песен, ни анекдотов, сегодня будут стихи. Девушка, сидевшая с краю, подпрыгнула на скамейке и реденько захлопала. Парни сделали вид, что им интересно, и приготовились слушать, разлив по стаканам вино, разложив сигареты и спички.

Дунайский нараспев стал читать.

Отвернувшись и глядя на воду, Иван слушал. Еще вчера Дунайский не вызывал у него никаких эмоций, он его по ненадобности просто не замечал, но сегодня пути их нечаянным образом пересеклись, и Иван завелся. Ему уже все не нравилось в выскочке — и бабье жеманство, и гипертрофированное самомнение, и гнилое величие, и куча дряни там, где должна бы помещаться душа, и как сидит, и штаны его поганые, и голос перепуганного дистрофика, все не нравилось, решительно все. Но задираться без повода он бы не стал. Он бы промолчал, если бы стихи оказались стоящими. Но нет — манерно-томные, местами явно под известные женские, а в целом без направления, без своей идеи, лихо-, эффектно-пустозвонные, шельмующие. И способностей-то с гулькин клюв, всего лишь хилый зародыш, не жилец, задушат сильные злаки или своей волей зачахнет, как пить дать, а гонору-то, гонору, как у какого-нибудь очередного примака, трагически путающего невроз с поэтическим даром.

Дождавшись паузы, Ржагин круто развернулся и нарочито грубовато встрял:

— Завязывал бы ты, парень, а? Мутоту развел. Лучше сбацаем давай, все повеселее.

Тихо-тихо сделалось. У Дунайского крупно затряслись руки, и сердобольные девушки, защищая домашнего поэта, на Ивана зашикали. А Катенька, пытаясь вернуть безоблачное прошлое, сиропным голоском попросила:

— Читай, Игорек. Про стыд. Пожалуйста, прочти про стыд.

Дунайский в волнении закурил. Иван внимательно следил за ним, и как только почувствовал, что поэт собрался и сейчас продолжит, опередил:

— Муру всякую слушать. Мужики, гитарку бы, а?

— Молчать! — Дунайский швырнул под ноги сигарету. — Если вам, мужлану, не дано слышать поэтическое слово, так не мешайте тем, у кого это свойство есть. И ступайте отсюда. Уходите, мы вас не держим.

— Мозгляк надутый, — сказал Ржагин, не повышая голоса. — Кропаешь импотентную поэзию, а тебе кажется, что работаешь для элиты? Мужлан тебя не поймет, да? Ох, вы придурки мои поэтические. Да пару строк твоих послушать, и не ошибешься — дребезня на постном масле. Между прочим, могу доказать.

Легкий ропот среди ребят, недоумение, стадная готовность к отпору, однако у двух-трех Ржагин заметил в глазах и иное — сдержанное удовлетворение, интерес. Дунайский поднялся и медленно двинулся к Ивану.

— Девочки, — сказал весело Ржагин. — Придержите кумира за фалды, пока он меня не рассердил. Я ведь прямолинейный, я — вмажу. Зачем вам паника, шум, человек за бортом? Ни к чему.

Дунайского взяли сзади за руки, утянули и усадили на место.

— Ладно, — сказал Иван. — Пусть тебя позорят разбором те, кому это по штату положено. Стихи, говоришь? Что ж, давай сражнемся. Состязание в импровизации. Идет?

Дунайский, налитый гневом, не слышал, а ребята заинтересовались.

— Как это? Классическая импровизация? На глазах у всех?

— Классическую, думаю, не потянем. Четверостишие или лимерик. На заданную тему.

— Ух ты. Даже лимерик? — ехидно спросила Катенька.

— Даже, — отрубил Ржагин, не глядя на нее. — Публика кидает тему, а мы с поэтом выдаем. По очереди.

— А судьи кто?

— Вы. Народ.

Девушки оживились, заерзали. Зашептали: соглашайся, Игорек, куда ему, покажи, чтоб нос не задирал. Дунайский раздраженно отмахивался, а потом вдруг приосанился и построжел.

— Хорошо, — выдавил он. — Я согласен.

Ржагин, потирая ладони одну об другую, довольно зашагал перед сидящими взад-вперед.

— Чудненько. Обговорим приз. Если выигрывает он, ему почет, цветы и объятья, а я исчезаю. Схожу немедленно, ночью, на ближайшей же остановке. Во всяком случае, до Иркутска уже не буду мозолить вам глаза. Хотите наказание покруче — ради бога, я готов. Но если профессионал обмишурится, пусть... на брюхе в каюту ползет. А здесь — песни и танцы. Да, и самое главное. Чтоб впредь не смел читать при мне «свою томную дохлую лирику». Цветов, славы — ничего этого мне не надо, я буду удовлетворен и малым.

— Условие принимаю, — заметно спокойнее проговорил Дунайский. — И хочу уточнить. Какое четверостишие? С парной рифмой или перекрестной? Сколько времени на обдумывание? И по каким параметрам оценивать?

— Рифма любая. Свобода. Конечно, не верлибр, а то чепуха получится. Три минуты на обдумывание — поблажка для профи, потому что нам, любителям, хватит и одной. А насчет оценки беспокоиться не стоит — оценят. Не мужланы сидят — филологи.

— Кто первый начнет?

Иван пожал плечами:

— Ваш, наверно.

— Почему же?

— Признанный. Идол.

— Так нечестно.

— Девушки, мы со сменой мест. Вторую тему начну я, третью он, и так далее. Справедливо?

— И сколько всего?

— Судьи решат. По коням?

Девушки сгрудились, о чем-то заспорили, парни, повскакав с мест, сунули головы в кружок. Ржагин спокойно прогуливался, заложив руки за спину. Дунайский, оставленный в одиночестве на краю лавки, мял руки и раскачивался. Почему он решил соревноваться, думал Ржагин. Буза, шутка — и все же? Со мной, со случайным прохожим? Так уж позарез ему надо меня ссадить? Или падает популярность, а тут представился случай подтянуть пошатнувшийся престиж, как петли на дырявых чулках? Я б ведь с ним ни за что не стал, если б действительно был силен в искусстве импровизации. Соревноваться с таким, даже в шутку, — не уважать ни себя, ни поэзию. А так, чтобы сбить с копыт вонючего кретина и заодно с приятностью скоротать вечерок, — можно и похулиганить. Спиридон Бундеев не встал бы в позу, не обиделся, напротив, он бы меня сейчас поддержал. Сказал бы, озоруй на здоровье, Хохотало, только, пожалуйста, никакой отсебятины, цитируй, пожалуйста, точно, а то я тебя знаю, ты и присобачишь, не дорого возьмешь. Неизвестно, правда, способны ли они оценить действительно свежее, новое? Способны ли вообще понимать авангардную зафикушечную поэзию?.. Ну, Шаня, это мы сейчас увидим.

— Первая тема, — объявили в штабе: — Любовь, река, теплоход.

Ржагин поднял руку, показывая, что готов. Дунайский, низко склонившись к коленям и взяв голову в руки, думал. Его легонько подстегивали, считая минуты:

«Две, три», — он не укладывался. «Сейчас, сейчас», — и наконец сдался:

— Три строки.

— Читай, читай! — призывали нетерпеливые девушки.

Он вскинул гордую голову и прочел:

— Черную гладь реки бьет любовный озноб. Бедные поплавки...

Ему сдержанно поаплодировали.

Взгляды обратились на Ивана, и он отчеканил:

— Жутководье. В гиблом месте из воды — то кедр, то ель. Но любовь не сядет вместе с кораблем моим на мель!

Кто-то хихикнул, кто-то застыл в удивлении, кто-то заулыбался. Свернувшись в кружок, присяжные весело засовещались.

— Прошу учесть, — громко подсказал Ржагин, — у него нет конца!

Бутончик из голов раскрылся, и они объявили:

— Ням-ням. По ровня́м.

— Засудили, — пробурчал Иван, нисколько не расстроившись. — Ну, воля ваша, а Сибирь наша. Еще не вечер, господа присяжные заседатели.

— Вторая тема: любовь и быт, их взаимовлияние и взаимопроникновение.

— Ох, и далась вам эта любовь.

Иван пошагал на всякий случай секунд тридцать и, обернувшись к судьям, прочел:

— Чем больше в весеннем воздухе пенья, тем второстепенней квартиры значенье!

Один из филологов разразился откровенно непотребным смехом. Девушки заулыбались, роняя в ладони сдавленные смешки.

— Я профессионал, — улыбаясь, напомнил Дунайский. — Сочинять галиматью не мое дело.

Ему постучали — время, и кто-то, осмелев, справедливо предложил представить на суд настоящее, а не, как он выразился, галиматью, что ему мешает?

С Дунайским явно происходила какая-то перемена. Он лениво прочел:

— Безликою гордыней обуян, не узнаю тебя, любимая. Отныне...

— Все?

— Да.

Совещались теперь громче, не смущаясь тем, что импровизаторы лично присутствуют при таинстве рождения вердикта. Сочли, что у Игорька тема не раскрыта, хотя плотность слова выше, тогда как у Парамона при вполне удовлетворительном разрешении темы собственно поэзии все-таки маловато. Да и строк — тоже.

— А своеобразие? Юмор? А философский накал? — не выдержал Ржагин. — А скорость? А время? А законченность, черт возьми?

— Товарищ подсудимый, с судьями не спорят.

Тем не менее присудили полбалла в пользу Ивана.

Разумеется, они раскусили, что к чему, и, предлагая новую тему, заранее улыбались, поглядывая на Ржагина, предвкушая очередную заумь.

— Тема такая: работа, которая приносит удовлетворение, радость.

Дунайскому неуютно, тесно было в рамках регламента. Он вновь не уложился.

И прочел:

— Я не смакую победы. Мне пораженье претит. Печали, обиды и беды — работа... Там, дальше, в смысле абсолютного замещения, — пояснил. — Все остальное несущественно, уходит прочь, когда есть настоящая работа.

— Мы поняли, — сухо заметила Катенька.

Ржагин:

— Иду по жизни, розовея, и может быть, куда-то не туда. Мои мозоли — это мавзолеи физического доброго труда!

Аплодисменты, два балла перевеса, признание слушателей, популярность — он победил. Однако Дунайский отчего-то соревноваться не прекращал.

Тема: несчастная любовь и разбитая жизнь.

Иван попросил у подобревшего жюри разрешения прочесть не одно, а два.

— Уж больно зла тема, — объяснил. — Воображения не остановить.

Ему позволили.

— Первое:

Потяжный клич, как паралич. Как стон, как рев, как гром. Милая, зазнобушка, мой бич, — вспыхни очистительным костром!

— Браво!

— Замечательно!

— И близко к жизни.

— Тут драма, товарищи!

Ржагин поднял руку.

— Эх, чего уж скрывать-то. Была не была. Все пухово теперь. Приоткроюсь немного. Жизнь со мной очень жадной на ласку была. Но и я нагрубил ей достаточно много.

— Тоже хорошо.

— Блеск!

— Включен музыкальный мотив, вы заметили!

— Существенное добавление.

— Я ухожу! — сказал Дунайский.

Резко поднялся и зашагал прочь.

— А как же условие?.. Товарищ музотёр?.. Эх, удрал, подлец.

Но больше, чем победа над Дунайским, его сейчас обрадовало то, что никто не сорвался с места — догонять, утешать, сочувствовать, лебезить. Легкое замешательство, и, когда стих ворчливый стук каблуков по ступенькам, одна из неприметных, невзрачных девушек фыркнула и произнесла бойко и вслух:

— Подумаешь, цаца. Сам ничего не понял, а мы при чем?

Ее тотчас поддержали. Ржагина окружили и стали расспрашивать, как, что, откуда. «Медленный» гитарист заметил:

— А в нелепости, между прочим, есть смысл. Это для меня новость.

Ржагин ликовал. Прочел еще несколько, самых озорных, ударных. Только и слышалось:

— Блеск!

— Ах, что за прелесть!

Имя Спиридона Бундеева, конечно же, ничего им не говорило, тем не менее Ржагин постарался его застолбить — память у них молодая, цепкая, авось не позабудут.

И тут вдруг Катенька охнула. Ой показывала рукой шепотом говорила:

— Он. Он. Ой, посмотрите.

Все обернулись.

— На палубе, у дальних перил, стоял Дунайский. Он был сдержан и строг, и ждал, когда его заметят. При сумеречном свете казалось, что по лицу его блуждает улыбка.

От неожиданности ребята примолкли. Молчал Ржагин, не понимая, что происходит.

Дунайский, неторопливо заложив руки в карманы брюк, сделал несколько шагов вперед и взволнованно стал читать:

Это был Рильке (в переводе Пастернака).

Долго молчали.

Все перевернулось, опрокинулось.

Иван развел руками:

— Что тут скажешь.

Он что-то неважно себя чувствовал.

— Хорошо, я согласен, — добавил, уходя. — Как мелки с жизнью наши споры... Пусть будет боевая ничья.