Путешествие в Шахристан

Ч а с т ь 8 Шахрайские эмиры

На следующий день после аудиенции у шаха мы отправились на переговоры к эмирам, дворец которых располагался недалеко от нашей гостиницы.

Как объяснил нам ещё накануне Нибельмес-ага, титул эмира, обозначающий достоинство военного вождя, был дарован некогда сулейманским калифом Шахрезаду I Возобновителю, первому государю Шахристана. Позже Шахрезад VII Преобразователь уступил своё эмирство выборным от народа, и с тех пор этот титул утратил в Шахристане своё первоначальное значение, ибо для шахраев эмиры стали не полководцами, а высшими чиновниками, руководителями государства.

Ныне, по примеру древнейшего правления Тарабарской империи, шахраи одновременно имеют двух эмиров, сменяющихся ежегодно и обязанных получать одобрение своих решений в Совете Мудрых, Совете Сильных и Совете Простолюдинов. Эти же три Совета и избирают на всякий год двух новых эмиров - одного в день летнего, второго же в день зимнего солнцестояния.

Для избрания нового эмира три Совета собираются вместе, образуя, таким образом, Государственный совет за вычетом Дивана. Из своей среды они выдвигают нескольких кандидатов на должность эмира, из которых победителем становится тот, кто получит простое большинство в каждом из Советов. По этой причине голосование проходит в несколько этапов и порой длится не один день, пока Советы не найдут лучшего или того, чья кандидатура покажется компромиссной всем.

По обычаям шахрайским ни возраст, ни даже пол не может стать препятствием для занятия эмирской должности. По этой причине и женщины, выдвинувшиеся на поприще хозяйствования, науки или дипломатии, нередко получают этот высший государственный пост. Ибо шахрайки не токмо образованы и деловиты, но к тому же нередко миловидны и велеречивы, чем и пользуются в важнейших дипломатических миссиях, употребляя в оных для достижения цели очарование своего пола.

Если верить Нибельмесу, чаще других эмиры выходят из купеческого сословия, а вот военным путь к высшей государственной должности заказан. Такое положение отчасти компенсируется для военных тем, что они имеют право самостоятельно избирать из своей среды военного визиря, даруя эту должность на всякий год тому офицеру, которого почитают способнейшим к руководству делом обороны. Впрочем, военный визирь не имеет полномочий по верховному командованию армией, а заведует лишь тем, чтобы войско было снабжено всем необходимым, в том числе новейшим оружием, имело совершеннейшую организацию и во всякое время пребывало в учениях. Когда нет войны, каждый шахрайский гарнизон подчиняется лишь своему воеводе, а верховный командующий избирается шахраями лишь перед лицом вражеского вторжения и слагает с себя полномочия по окончании войны или, если война принимает затяжной характер, спустя год после принятия должности главнокомандующего.

Остальные визири назначаются самими эмирами, так что визирем становится тот, кого оба правящих эмира сочтут достойным. Выдвигают кандидатов в визири зачастую первые гильдии соответствующих профессий. Все визири вместе образуют Государственный Диван, то есть шахрайское правительство, заседающее под началом эмиров и собирающееся еженедельно в столице для решения важнейших вопросов оперативного государственного управления. За принятые решения каждый визирь отчитывается перед эмирами, эмиры же вместе с Диваном - перед тремя Советами.

По пути к дворцу Дивана Нибельмес-ага рассказал о том, что один человек может быть избран эмиром трижды, но каждое из трех избраний должно происходить не чаще, чем раз в пять лет. Впрочем, немногие шахраи рискуют выставлять свою кандидатуру на пост эмира даже дважды, поскольку заслуги эмира в этом случае оцениваются по совокупности правлений. Оценку каждому эмиру выносит Совет Простолюдинов спустя два года после завершения эмирских полномочий, и если эта оценка высока, то бывший эмир после наступления пенсионного возраста получает эмирскую пенсию, то есть половину своего эмирского жалования - а это хоть и не астрономическая, но немалая сумма. В худшем же для эмира раскладе Совет Простолюдинов может лишить его пенсии вовсе, оставив лишь минимальную, если сочтет его правление разорительным для граждан. Однако за три года беспорочного правления эмир может рассчитывать на эмирскую премию - то есть пожизненное сохранение полного эмирского жалования.

За лекцией об эмирах и их работе мы дошли до дворца, называемого дворцом Дивана или Эмирским дворцом, поскольку одно здание объединяет и покои эмира, и помещения для работы шахрайского правительства. Здание сие возвышается над обширным искусственным прудом, занимающим большую часть дворцового сада и изрядно радующим свежестью приходящих в оный шахрабадцев. Сам дворец выстроен в эклектическом стиле и состоит из двух вамаясьского вида башен, служащих местом пребывания эмиров и соединенных между собой основным зданием дворца, предназначенным для работы Дивана. Каждая из башен имеет восемь ярусов, причем каждый ярус завершен выполненной с немалым искусством крышей пагоды. Между башнями над основным зданием дворца, обрамленным непременными колоннами, возвышается совершенно белый купол скорее не забугорского, а сулейманского вида - он обозначает круглый зал Дивана, как пояснил нам Нибельмес-ага. В этом зале шахрайское правительство собирается на общее заседание. В плане дворец, вероятнее всего, похож на треугольник без одной из сторон, а вершинами этого треугольника служат две башни эмиров и круглый зал под куполом. Но круглый зал располагается на втором этаже, а на первом этаже находится главный вход во дворец.

Шахрабадский Дворец Государственного Дивана, отражающийся в водах дворцового пруда

У главного входа во дворец стояли 'фазаны', а над тяжеловесной аркой, обрамлявшей дверь, были в камне выбиты слова: 'Шахристан создан смертными для блага смертных - оттого слава его пребудет бессмертною на Белом Свете' (Сам-Посуди)^[19]. Миновав двери, мы попали обширный холл, несколько напоминающий по стилю оформления тронный зал шаха, хотя и выполненный в меньших масштабах. Здесь нам предстояло разделиться: Нибельмес-ага увёл боярина Никодима на переговоры с эмиром Мудрагелем, а мы с графом отправились к занимавшей на тот год должность эмира шахрайке по имени Пахлава-апа. Признаюсь, позже я так и не смог вспомнить, каким образом был решён вопрос о том, кто из послов к какому из эмиров отправится.

В башне, отведённой под официальную резиденцию и секретариат эмира, нас встретила шахрайка - юная и миловидная. Она проводила нас в небольшой уютный зал, равно подходивший для разговора и для трапезы, в котором уже был накрыт стол с фруктами и иными лакомствами, а между вазами возвышалось несколько изящной работы хрустальных сосудов, содержащих явно алкоголь. В курильницах, едва заметных за складками портьер, вился дымок, источающий приятный цветочный аромат, да и в самих цветах не было недостатка^[20]. На стенах я заметил несколько тарабарских картин, изображавших романтические сюжеты из стеллийской мифологии, и в целом готов был бы отметить немалый вкус обстановки отведённого для встречи помещения, если бы не обилие насыщенно-красного в обивки мебели и драпировке стен зала.

Зал был пуст, и мы приготовились ждать занятую шахрайскую чиновницу, однако не прошло и пары минут, как она появилась в сопровождении то ли служанки, то ли ассистентки. Была Пахлава-апа много моложе, чем я ожидал, и внешностью своей несколько отличалась не только от своих помощниц, но и от всех виденных мною ранее шахраек. Да чего уж там: я просто не мог оторвать от неё взгляда! У меня буквально перехватило дыхание, я рассматривал и старался запомнить каждую чёрточку её лица, каждую складку её вроде бы восточного, но при этом облегающего великолепную фигуру платья, каждый жест её и каждую интонацию. Я понял, что именно её я искал так долго! Ведь несколько месяцев уже, по правде говоря, работа над новым романом Лючинды Карамелли шла ни шатко ни валко оттого, что я не мог найти прототипа для образа главного антигероя - точнее, антигероини, роковой женщины, которая должна будет жестокой волей своей перепутать судьбы... Впрочем, наверное, это не интересно читателю сих мемуаров, так как, подозреваю преизрядно, читательницы моих романов вряд ли заглядывают в труды такого содержания.

Пахлава-апа, эмир Шахристана

Когда я взглянул на графа, то с немалым удивлением заподозрил в моём благородном спутнике собрата по перу: он тоже не мог оторвать от шахрайки взгляда, словно впитывая ее, как раскаленный песок в сердце пустыни впитывает нечаянно пролитую воду. Неужели он тоже пишет роман?

За таковыми размышлениями я, признаюсь, отвлёкся и пропустил взаимные приветствия, в ходе которых, похоже, была представлена и моя скромная персона. Мне всё время хотелось достать пергамент и перо и набросать столь необходимый для моего сюжета образ, однако я почитал неприличным делать это прямо сейчас, а потому старался в деталях проработать его мысленно, дабы по приходу в гостиницу зафиксировать на бумаге уже готовый результат. Вернулся я к разговору лишь в тот момент, когда меня спросили о том, что я буду пить: каррагонское красное игристое или вондерландское белое полусладкое?

- Если можно, чаю, - засмущался я от того, что этот вопрос, судя по всему, был задан мне уже во второй раз. - Я наслышан о превосходных свойствах шахрайских чайных сборов и хотел бы их попробовать...

- А что будет пить благородный граф? - спросила Пахлава-апа с некоторой томностью в голосе. - Могу предложить великолепный херес далёкого Каррагона...

- Да, его и буду, - горячо согласился граф.

- Выбор настоящего рыцаря, подобного славным кабальеро родины этого напитка, - обворожительно улыбнулась эмир и подала графу серебряный кубок с хересом, в то время как её помощница наливала мне и впрямь весьма необычного чаю. - Расскажите же мне про свою родину, граф! Я давно интересуюсь культурой Запада, а Лукоморье - не только величайшая, но и ближайшая к нам западная держава...

Когда граф начал повествование, то выяснилось, что Пахлава-апа обладает редким среди женщин достоинством - умением слушать. Она с неописуемым выражением интереса на запоминающемся лице внимала рассказам графа, лишь изредка прерывая его репликами одобрения или наводящими вопросами. Скоро выяснилось, что взгляды представителей лукоморской и шахрайской аристократии удивительно близки: Пахлава-апа одобряла технологию выплавки золота высокой пробы и разделяла негодование по поводу интеллектуальной ограниченности наследников древних родов, восхищалась прелестями верховой езды по пересечённой местности и удивлялась красотам лукоморской лесостепи в часы летнего заката. Удивительно, когда только жительница далёкой Бусурманской равнины могла увидеть красоту солнца, медленно и величаво садящегося в лес за рекою, отражающей облака всех оттенков розового, но я и сам, выглядывая порой в такие часы из окон царской библиотеки, пытался достичь взором границ нашей славной столицы, там где посад растворяется в окружающих город полях... впрочем, я отвлёкся.

- Ах, милый граф, а наши эстетические представления удивительно родственны, - ворковала меж тем шахрайка. - Прихожу в трепет от одной мысли о близорукости бывшего эмира, который своими хамскими выпадами в адрес благородных лукоморцев чуть не развязал войну! Ох, не видать ему пенсии, как шахраям теперь - торговой монополии в Лу... Кхм. То есть, я хотела сказать, что теперь ведь открывается время мира? Время, лучше узнать друг друга?

- О, да, - вымолвил граф, завороженно глядя шахрайке в глаза... впрочем, с моего места мне было не очень хорошо видно направление его взгляда, да и объёмный сосуд с хересом, из которого Пахлава-апа во всё время разговора наполняла пустеющий по временам кубок графа, сейчас содержал в себе напитка едва ли на треть.

Когда примерно через час с четвертью мы вернулись в холл у главного входа во дворец, то Никодим уже ожидал нас в холе с чрезвычайно довольным видом, сжимая под мышкою обитый железом сундучок. Чуть поодаль стоял Нибельмес-ага, и лицо его ничего не выражало. Взгляд Петра Семёновича был несколько затуманен одному ему ведомыми думами, а потому ни сундучка, ни Нибельмеса он не заметил, да и мимо боярина прошёл бы в задумчивости, если бы не был остановлен дружелюбным 'И куда ж твое сиятельство на всех парусах прёт-то так?'.

Против своего обыкновения, Его сиятельство не изволили ответить, а потому весь путь из Дворца Дивана прошёл в неизменном, но от чего-то отнюдь не тягостном молчании.