Путешествие в Шахристан

Ч а с т ь 14 Нежданные ссоры

Надо сказать, Нибельмес-ага на следующий день отнёсся совершенно равнодушно к неожиданному пополнению в нашем маленьком отряде, не выказав, в отличие от боярина Никодима, ни удивления, ни иронии. Я затруднялся сказать, послужило ли тому причиной отменное воспитание шахрая, нешахрайское происхожение Ля Ляфы, делавшее её в глазах Нибельмеса недостойной особого внимания, или какое иное обстоятельство. Как бы то ни было, после дня сборов мы отправились в путь впятером.

- По какой дороге поедем? - спросил перед отправлением граф.

- Кратчайший путь в столицу каганата лежит через эту степь, - склонился над картой Нибельмес и указал на какое-то место сразу за шахрайской границей. - Но с некоторых пор там, говорят, появился снежный барс, говорящий человеческим голосом, а с ним две гориллы навроде телохранителей. Наши купцы теперь ту дорогу не любят. Так что лучше отправиться из вот этой порубежной крепости - кстати, как видите, в линии укреплений, выстроенной по берегу Рахата, она соседствует с известной вам Сарынью.

- Так получится дольше.

- Дольше, но быстрее, - возразил Нибельмес-ага. - Меньше шансов на неприятности в пути по улюмским землям.

Итак, из Ширин-Алтына мы выехали почти строго на север, дабы после пересечения границы свернуть на северо-восток, на дорогу к столице Улюмского каганата, который и должен был стать финальным пунктом нашей столь счастливо складывающейся миссии. Не знаю, как мои путники, а я лично уже тогда мечтал о скорейшем возвращении домой и с нетерпением ждал того часа, когда мы отправимся, наконец, на запад.

Шахрайские города, которые мы проезжали по пути из Ширин Алтына, были по-своему примечательны, но совершенно не оставляли следа ни в моей памяти, ни в той книжице, в которой я отмечал перепитии нашего путешествия. Признаюсь, в те дни меня более заботили перепитии судеб героев нового романа Лючинды Карамелли... Однажды, впрочем, я обратил внимание на то, что среди встречающихся нам обывателей всё чаще попадаются улюмцы - и впервые я заметил, до чего же они не похожи на шахраев не только внешностью, но и манерами своими!

- Страхолюдных же вы себе союзников нашли, - промолвил и граф Рассобачинский, который, видимо, уже давно наблюдал за улюмцами. - Не в обиду, конечно, тебе будь сказано, Нибельмес-ага...

- А я не обижаюсь, - весело отозвался Нибельмес. - Мы же на этих степняков совсем не похожи.

- Не похожи. Но Песчаный блок свой вы устроили именно с ними!

- С ними, - задумался Нибельмес-ага и как-то посерьёзнел. - А вы знаете, как Шахристан вступил в Песчаный блок? Караканцы долго уговаривали наших шахов, но они всё отнекивались под разными благовидными предлогами. Даже когда Уч-Арамский калиф решился на ставшую роковой для него военную авантюру, шахрайцы самостоятельно отбивались от его войск и без посторонней помощи перешли в триумфальное контрнаступление, завершившееся покорением Уч-Арама...

Шахрай торжественно промолчал, очевидно вспоминая школьный курс истории, а потом, невесело усмехнувшись, продолжил:

- В те времена наши предки пытались дружить с асхатами. Говорят, как-то раз асхатам шах даже подарил слона. Асхаты потом очень благодарили и просили прислать еще одного, так как предыдущего они уже съели... Асхатская держава манила нас воспоминаниями о далёких предках, казалась загадочно-наивной, удалённой от степных треволнений и интриг. Но страна, безразличная к собственному народу, не может долго оставаться в безопасности: однажды улюмцы собрали огромную армию и пошли набегом на остатки Асхатского государства. Тогда в Шахристане разгорались горячие споры: 'асхатисты' требовали остановить улюмскую агрессию против братьев-асхатов пусть даже ценой объявления войны Улюму, а 'степнякисты', которые были в меньшинстве, предлагали, напротив, поддержать Улюм и разделить с ним победу.

- И чьё мнение возобладало? - против воли, я был заинтригован рассказом Нибельмеса.

- Сперва стороны сошлись на причудливом компромиссе - в улюмскую армию в качестве союзников были направлены военные специалисты шахраев. Наши офицеры-консультанты ценятся соседями со времен приснопамятного узамбарского нашествия на Сулейманию, случившегося лет за двадцать с чем-то до описываемых событий: тогда шахраи помогли организовать сопротивление и сохранить сулейманскую государственность. Разумеется, обладая такой эффектной рекомендацией, наши офицеры были с радостью приняты местными командирами и очень скоро прибрали к рукам управление в покорённых асхатских городах и сёлах. Шахраи где лестью, а где угрозами выторговывали у улюмцев жизнь каждого пленного асхата, не давали им умереть с голоду, лечили раненых - а асхаты за это называли наших предков предателями! Для асхатов герой тот, кто сидит в неприступной крепости и с самой высокой башни покрикивает на солдат: 'Вперёд! В атаку! Ни шагу назад! А я здесь посижу, посмотрю как вы умираете...'. А тот, кто спасает их никчёмные жизни - предатель! Но наши офицеры продолжали свою работу. До тех пор, пока асхаты не решились на ночной рейд в каком-то городке, название которого давно забыто.

- Ночные вылазки в лагерь противника - обычное дело на войне.

- Там был лагерь пленных. Хотя, наверное, асхаты считали это подвигом: перебить немногочисленную улюмскую стражу и заодно половину своих же пленнённых соотечественников. Шахраев же, помогавших пленным выжить, пред казнью ещё и пытали - не буду вам рассказывать подробности этих жутких издевательств, хотя я на всю жизнь запомнил каждое слово из рассказов отца. Он прибыл туда совсем молодым офицером в составе нашей разведки, сразу же после асхатского рейда - а к концу дня стал наполовину седым от увиденного в шахрайском корпусе...

Шахрай снова замолчал, потом поморщился от воспоминаний и, наконец, продолжил:

- Вот тогда в атаку пошла наша тяжелая кавалерия и атанаты. В том краю шахраи уничтожили самую память об асхатах, истребляя всех до единого. Их не спасли даже неприступные крепости -- наши... кхм... специалисты способны рано или поздно отворить ворота любых крепостей. Надо сказать, что после того карательного похода для подобных операций шахраи предпочитают использовать наёмников.

- Чтобы впредь самим не рисковать?

- Нет, чтобы впредь самим не становиться мясниками. Как бы то ни было, война, и без того неудачная для Асхатского государства, была завершена за несколько месяцев полным разгромом наших врагов. Улюмцы получили огромную дань, а мы не потребовали от асхатов ничего, кроме виры родственникам погибших офицеров - впрочем, тоже немалой - и голов асхатских генералов. Асхатский правитель, надо сказать, согласился на второе условие куда легче, чем на первое. Но шахраи, дабы не осквернять священную землю Родины этим ужасным трофеем, выбросили их на засеянном солью пепелище, оставленном на месте той злосчастной деревни, в которой располагался лагерь асхатских пленных... Ну а после наши эмиры дозволили вступить в Песчаный блок Уч-Араму, понаблюдали за тем, насколько обременительно это участие, тщательно изучили и обсудили возможности управления этим степным союзом и, наконец, приняли очередное предложение степняков. Караканский хан, говорят, был так рад, что устроил по этому поводу двухнедельный запой - кстати, к концу второй недели его и зарезал первый советник, но это уже совсем другая история...

Не знаю, произвела ли эта история впечатление на моих спутников, но в моей памяти она оставила тягостный след. В следующие дни я предпочитал не вступать в разговоры с шахраем и вообще всецело окунуться в мир литературного творчества. Не могу точно сказать, сколько дней провёл я за этим занятием, уютно устроившись в углу никодимовой повозки - на идеальных шахрайских дорогах, где автору не досаждает ни тряска, ни пыль, время летит незаметно - но, наконец, мы прибыли в порубежный город с каким-то незапоминающимся названием, построенный на месте впадения речки Шушеры в великий Рахат. То ли Втустеп... то ли Невтустеп... Не буду врать. Через пару дней, отведённых на отдых, нам предстояло покинуть земли Шахристана и, совершив не обещающую быть обременительной поездку по Улюму, отправиться домой.

Под своды аскетичной, но от того не менее чистой, просторной и уютной гостиницы мы вступили уже за полночь, а потому первая половина следующего дня была отдана сну, во вторую же, когда зной сменился чем-то похожим на прохладу, мы по общему согласию вышли на осмотр порубежного городка. Среди прочих зданий, виденных нами во всех архитектурных исполнениях и в других шахрайских городах, нас более всего привлёк небольшой, но от того не менее неприступный замок, построенный на одной из улиц неподалёку от городских стен. Был он мрачен и грозен, а наполненный водой ров его отражал серые стены, по самым вершинам которых прохаживались едва заметные с земли часовые. Что-то весьма недружелюбное, может быть даже прямо ненавистное человеческой природе было в его облике.

- Это - городская тюрьма? - догадался Никодим. - Только почему такая маленькая?

- Тюрем у шахраев нет. Почти, - покачал головой шахрай.

- И как же вы наказываете преступников, дабы они окончательно не распустились? - моментально позабыл о суровом замке Никодим. - Если у вас нет тюрем, если у вас никого не казнят, то чего же бояться злодею? Небось, у вас и про кнут не слыхивали?

- Кнут?! Вы ещё скажите 'дыба'... Разве можно подвергать телесным наказаниям свободного шахрая! Некоторые... народы... полагают, что только устрашающие наказания могут сдержать беззаконие, а потому сжигают и четвертуют своих преступников, а пытают даже тех, чья вина ещё не доказана.

- Не бывает абсолютно невиноватых людей, - убежденно изрек боярин Никодим. - Поэтому перед наказанием надо просто выяснить, в чем именно человек виноват. Ну а если не сознается, значит, вина его настолько велика и постыдна, что и вымолвить невозможно перед людьми, и тем более надо драть подлеца, как сидорову козу!

Лишившись дара речи от такой философии, наш проводник несколько секунд только разевал рот и качал головой.

- Но до этого вы, шахраи, еще не доросли, - снисходительно хмыкнул Труворович.

- И надеюсь, не дорастем никогда! - наконец, смог проговорить Нибельмес. - Ничего, кроме развращения нравов, это не даёт, потому что устрашающие наказания служат потехой жестокой толпе, но никого не устрашают! Ведь любой злодей, даже самый лютый, в душе надеется избежать кары! Если что и устрашает, так это неотвратимость наказания.

- Неотвратимость наказания действеннее его суровости! - догадался я.

- Именно, Дионисий-ага! И если каждый преступник знает, что избежать наказания практически невозможно, то он десять раз подумает перед каждым своим беззаконным поступком. Ведь цель наказания - не устрашение, а профилактика преступлений.

- Профилактика? - на лице боярина отразились мучительные мыслительные процессы. - Это... есть много фруктов... умываться холодной водой... и ложиться вовремя спать? Сразу, как поел? Чтобы потом, когда перед сном захочется есть, не наедаться на ночь? Думаешь, разбойники и воры от этого подобреют и пойдут работать?

- Профилактика, - улыбнулся шахрай, - это значит сделать так, чтобы от преступного намерения отказывались ещё прежде того, как успеют набедокурить. Ну а уж если набедокурили раз - то чтобы не творили этого впредь! И вот в этой задаче тюрьма не помощница, а помеха. В тюрьме преступник начинающий становится преступником закоренелым. Кроме того, такого преступника надо содержать на казенный счет, а потому тюрьма - это просто...

- ...Невыгодно, - привычно хмыкнул граф.

- И как же тогда наказывать злодеев, если не тюрьмой?! - не унимался боярин.

- Это зависит от личности самого преступника. Свободному шахраю для наказания как правило достаточно общественного порицания и штрафа. Для тяжелых случаев приходится применять общественные работы - труд дворника или садовника в наших городах никогда не лишний и ни для кого не бесчестящий. Но для гостей эмирата, приехавших из диких стран, такое наказание было бы просто смешным, ведь они привыкли судиться по своим жестоким законам, и только жестоких законов они боятся! Потому наши правоведы тщательно изучают варварское законодательство, дабы для преступников, не имеющих чести полноценного шахрайского гражданства, избирать наказание сообразно их отеческим обычаям. Таких, перед тем как оштрафовать и выслать навсегда за границу, зачастую действительно приходится подвергать телесным наказаниям, отправлять на тяжёлые работы, а порой и продавать в рабство либо отсылать в уч-арамские зинданы.

- Но штрафуете вы, я смотрю, всех? - заинтересовался граф Рассобачинкский. - Это - выгодно?

- А как же! Треть штрафа идёт в казну, а остальное - потерпевшему. Ведь кроме профилактики правонарушений целью наказания является компенсация пострадавшему причиненного ущерба. Чем хуже злодеяние - тем больше ущерб. Чем больше ущерб - тем больше штраф. Моральный ущерб, опять же...

- Честь шахрая дорого стоит, - вспомнил я.

- Честь шахрая дорого стоит, - подтвердил наш проводник. - А попытка причинить шахраю страдания стоит ещё дороже.

- Ну а если тать беден до такой степени, что не в состоянии заплатить положенный штраф? Или ты скажешь, у вас в Шахристане бедных уже нет?

- Есть, увы, - вздохнул шахрай искреннее, чем когда бы то ни было. - Если бедняк нарушил закон, то с него штраф взыскивается не сразу, а в рассрочку: он будет отдавать треть своего заработка пострадавшему, пока не уплатит всего. Некоторые годами отрабатывают свою провинность - и, поверьте мне, ни у них, ни у окружающих не возникает желания повторить что-то подобное... Кстати, а здание, которое вы приняли за тюрьму - это, скорее всего, городское казнохранилище! Обычно для них роют глубокие подземелья, но в этом городе почему-то решили выстроить замок...

- Для тюрьмы он слишком мал, а вот для казнохранилища - слишком велик! - покачал головой граф. - Откуда в этом городке столько денег?

- Шахраи достаточно богаты для того, чтобы собранных с нас податей хватало с избытком для любого казнохранилища. Тем более что большая часть собранных денег остаётся именно в городах и так или иначе идёт на городские нужды. От того, кстати, казнохранилища нам нужнее, чем тюрьмы, - многозначительно закончил Нибельмес-ага.

- Ты сказал, что тюрем нет почти, - испытующе уставился на шахрая Рассобачинский.

- Ну... действительно, в Шахристане пришлось сохранить одно такое заведение. Это пользующаяся дурной славой у нас тюрьма Амба - неприступный замок на острове посреди солёного озера. Она оставлена для тех исключительных случаев, когда совершается убийство или иное бесчеловечное преступление, а также для наказания закоренелых казнокрадов.

- Вы караете казнокрадов так же сурово, как и убийц? - ужаснулся граф.

- Закоренелых казнокрадов. Ведь если не чураться казнокрадства как мерзости и не бороться с ним как с тяжким преступлением, то скоро и убийства перестанут быть удивительными. Не могу понять, какая между ними связь, но как-то так всегда получается. Проверено. Кстати, а как с этим у вас в Лукоморье?

- Крадут, - просто ответил Никодим и густо покраснел.

- Крадут? - переспросил Нибельмес, задумчиво оглядывая нас. - Крадут - это полбеды. Беда - это если не красть не могут.

- В смысле?

- Просто есть государства, пораженные воровством. А есть государства, на воровстве основанные. Вот вторым точно каюк! - в несвойственной для себя манере подытожил шахрай, а я всю оставшуюся прогулку обдумывал его слова.

Во второй день нашего отдыха на границе Шахристана мы были лишены общества Нибельмеса, который отлучился куда-то по неотложным делам. Удивительно, но у сего деятельного шахрая дела поразительным для меня образом находились едва ли не в каждом городе! После обеда боярин Никодим по отеческой традиции решил на часок опочить.

Мы с графом сидели на мягком диване в небольшой гостиной, прилегавшей к нашим роскошным комнатам, перед растопленным не ради тепла, но ради уюта камином, и даже персонал сего почтенного заведения не беспокоил нас, когда неожиданно спустилась Ля Ляфа.

- Наконец-то рядом с вами нет ни посла, ни боярина! - без обиняков начала она, нервно шагнув к нам. В этот момент певица была решительна и прекрасна, именно такими представлял я стеллийских героинь романов Лючинды Кармелли, собирающихся нырнуть в морскую пучину жемчужины ради или любви. - Вы так великодушно разрешили мне поехать с вами, что я чувствую себя обязанной и не хотела бы более злоупотреблять вашей добротой. Короче говоря, Дионисий... ваша светлость... я хочу, чтобы стала известной вся правда. А потом уж решайте, останусь ли я с вами или мне придётся вернуться.

- О чём ты, Ляля? - граф выглядел озадаченным донельзя. - Какая правда? Про что?

- Смотрите! - женщина достала из складок одеяния небольшую книжицу в твёрдом переплёте, который удерживали застёжки с секретом. Открыв их, она протянула книгу графу.

Так вышло, что Пётр Семёнович раскрыл книгу прямо на коленях, и я, сидящий рядом с ним, имел возможность свободно читать всё, что в ней было написано. Любопытство моё взяло верх над воспитанием, тем более что я чаял увидеть в книге некий увлекательный роман или справочник. На деле же я увидел быстрые пометки, нанесённые женским почерком:

'...В десятый день, после контролируемой экскурсии по городу, объекты были приведены в Посольский квартал. Вечером того же дня за короткий срок завязали знакомство с представителями шестнадцати различных держав (список держав прилагается в конце отчета за день) при посредничестве представителя Шантоньского королевства, с которым завязали знакомство сразу по прибытии в квартал. Сами знакомств не искали, причина быстрого налаживания связей, на мой взгляд, в дружелюбии и устойчивости к воздействию алкоголя. Асхатскому побирушке денег не дали, и даже ухитрились обесславить его, чем вызвали одобрение послов иных держав, которое одобрение также способствовало налаживанию отношений...'

'...В одиннадцатый день объекты были на приёме у Его величества, после чего провели остаток дня на контролируемой экскурсии по городу (объекты культуры) и никаких самостоятельных действий не предпринимали...'

'...В день двенадцатый...'

Подождав несколько минут и убедившись, что Пётр Семёнович вник в суть прочитанного, Ля Ляфа-апа вырвала книгу из его рук и бросила её в находившийся подле нас камин. Пламя споро принялось за тонкие страницы и быстро уничтожило их без следа. По мере того, как огонь на бывшем отчёте о слежке угасал, смертоубийственные огоньки в глазах графа лишь разгорались.

- Так ты всё это время шпионила за нами? - спросил он тихо и жутко, поднимаясь и делая шаг вперед. - Как последняя... курва? И встреча наша была не случайной? И всё, что ты говорила мне... всё, что видела и слышала...

Граф не сделал ни одного угрожающего движения, но от вида его и слов женщина прижала пальцы к губам и попятилась. Глаза ее не отрывались ни на миг от расширившихся глаз Рассобачинского, и в какую-то секунду что-то увиденное там, в их плещущейся болью и ненавистью глубине, заставило ее вскрикнуть и побежать. Но сделать она успела лишь пару шагов: зацепившись за изогнутую ножку стула, она упала. Граф, встрепенувшийся словно хищник при виде убегающей добычи, кинулся к ней.

Я не знаю, что произошло бы - весь мой опыт романиста подсказывал, что ничего хорошего, а проверять интуицию делом в этот момент мне хотелось менее всего - но остановить большого сильного человека я мог только одним способом.

Не оставив себе времени ни на последнюю реплику, ни даже на отчаянный крик, во всех романах подобные действия сопровождающий, я бросился на Рассобачинского. Мне сопутствовала удача: вытянув руки, я успел схватить его ногу, уносящуюся из-под моего носа. Не ожидав нападения, граф поступил так, как любой на его месте.

Сказал нехорошее слово и шлепнулся животом на стул.

Стул перевернулся, накрывая меня, и опрокидывая графа большей частью на ковер - и меньшей на Ля Ляфу. Бедная женщина зажмурилась, закрыла лицо руками - тело ее вздрагивало в конвульсиях.

Никогда не думал, что можно так плакать и смеяться одновременно.

- Погодите, Ваше сиятельство!!! - не выпуская из рук его ногу, я отбросил произведение мебельного искусства Шахристана и воззвал к лучшим чувствам. - Не делайте этого!

- Чего?! - очевидно не зная, бушевать ему или хохотать, прорычал Рассобачинский.

- Ничего! - на всякий случай запретил я. - Ничего, о чем вы могли бы пожалеть потом!

- Я не буду... ее... жалеть!.. И отпусти мой сапог!

- А вы не трогайте мои коленки! - возмущенно дернула юбку певица, точно вырывая из зубов собаки.

Перед графом открылось зрелище стройных лодыжек и чуточку икр.

Минуту назад готовый растерзать ее, он вспыхнул и гневно рванул подол вниз.

- Не думайте, сударыня, что своими дешевыми штучками вы можете снискать прощение!

- Мои штучки... то есть, ноги, не дешевые! И отпустите... мою... - из чувства противоречия Ляля снова потянула юбку. Раздался легкий треск разрываемого шелка, и обе стороны испуганно выпустили подол и уставились на дыру в районе коленок раздора.

Пока не произошло что-нибудь еще более непоправимое, я поспешил вмешаться. Вскочив, я в три быстрых шага оказался рядом с головой графа и затараторил, не давая вставить ему ни слова:

- Петр Семенович, подумайтесь! То есть, одумайте! То есть... Здесь что-то не так! Размыслите сами - она могла соглядатайствовать за нами и дальше, и мы бы ни о чём не догадались! Она ведь и так шпионила, а мы и представления не имели! Но Ля Ляфа нарочно разоблачила себя - значит... значит, она больше не хочет и не будет шпионить! И всё, что записала, уничтожила - значит, она не хочет это больше никому показывать... значит, она не хочет больше работать на шахраев... значит, она хочет покинуть Шахристан? И уехать с нами?! - выводы моих рассуждений, признаюсь, озадачили меня самого.

- Уехать с тобой... - тихо подтвердила Ля Ляфа с такой интонацией, которой мне ранее не доводилось слышать, хотя я и описывал ее многократно. - Если не веришь мне, то хоть умного человека послушай...

- Библиотечного, - автоматически поправил граф и с трудом отвел взгляд от открываемой прорехой картины. - Бывают домовые, бывают овинные...

- Я прекрасно знаю, кто такой Дионисий-ага! И, если Ваше сиятельство соизволит в виде исключения задействовать свои аналитические способности, то, может быть, поймёт хотя бы то, что об этом знаю не я одна!

Интересно, если сарказм смешать со слезами и обидой, то он должен звучать как-то так? Надо запомнить.

Рассобачинский, алый как закат над Красной горной страной, поднялся и протянул руку певице.

- Прости. Погорячился.

- Я бы на твоем месте меня убила, - всё еще не оправившись от шока, криво улыбнулась она.

- Если бы не Дионисий, я бы на своем месте... - граф не договорил, но значение недосказанного легко читалось на его выразительном лице.

- Спасибо, - оба повернулись ко мне одновременно.

Я смутился.

- Обращайтесь снова, если что, - скромно проговорил я, как и полагается настоящему библиотечному, только что спасшему одну жизнь и предотвратившему дипломатический конфликт.

- Но откуда, Ляля? - выражением лица граф напоминал начинающего мозаичиста, приступившего к украшению тронного зала лукоморского царя: взгляд расфокусирован, а в глазах одно лишь стремление собрать целостный узор из множества фрагментов^[30]. - Откуда ты могла знать про Дионисия, про наше задание, про... да про всё, забодай тебя медведь!

- От нашего премудрого посла, который сейчас в Лукоморске, - безуспешно пытаясь подтянуть уцелевший кусок юбки так, чтобы он выполнял работу обоих половинок, пробормотала Ля Ляфа. - Шахраи, как вы заметили, вообще охочи до книг, а всяческие новые знания почитают одним из залогов своего богатства. Поэтому, когда они узнали о том, что некто в Лукоморске обладает особой книжной магией, способной сделать из свалки книг упорядоченный источник информации, да к тому же этот некто обитает на Белом Свете в единственном экземпляре, то они непременно захотели его заполучить.

- Переманить?

- Переманить, - кивнула она.

Махнув рукой на безнадежное занятие полевой хирургией подола, Ля Ляфа сняла с плеч платок, завязала фартуком и продолжила:

- Шахраи вообще издревле коллекционируют заморских гениев. Одних они завлекают деньгами, других посулами славы, третьих заманивают хитростью. Началось всё когда-то с сабрумайских учёных - и сегодня почти все они служат Шахристану. Больше всего, я слышала, эмиры сокрушаются по поводу несговорчивости неких Парадоксовых - уж не знаю, чем их изыскания так приглянулись шахраям - но и они, как говорят, рано или поздно согласятся на эмирские гранты. Как только продадут последнюю деревню.

- Неужели и меня решили вот так же купить? - я бы возмущён до глубины души тем низменным представлением о моей персоне, которое было свойственно, оказывается, местным жителям.

- Вас, Дионисий-ага, решили переманить хитростью. Для этого собирались использовать Вашу страсть к книгам. Как не без иронии писал шахрайский представитель в Лукоморске, включить уважаемого Дионисия в состав лукоморского посольства оказалось делом нескольких правильных намёков. Он же, кстати, выбрал послом боярина Никодима как самого... сговорчивого. Графа решили очаровать с помощью этой... - последнее слово Ля Ляфа выплюнула на манер ругательства. - Но они вас недооценили! Эта... переговорщица, - признаюсь, я оценил, с каким усилием Ля Ляфа заменила рвавшиеся с языка идиоматические выражения на подобающее даме слово, - она своего не добилась, хотя жертвами её чар, говорят, пали многие мужчины... Дионисий-ага в библиотеке тоже не остался, а задержать его силой шахраи опасались. Но, судя по всему, самые важные свои условия они в ваш договор включить всё равно смогли, потому как выглядят они весьма довольными вашим посольством.

- А не простые гуси эти шахрайцы, - только и вымолвил я, пока граф переваривал услышанное. По непонятной мне причине от страха и слез шантоньской певицы не осталось и следа, да и граф отнюдь не напоминал несостоявшегося убийцу, а от сцены в гостиной всё более веяло атмосферой семейного уюта. Хм, интересно, что эти шахрайцы добавили в жаровни, расставленные по углам комнаты?

- Шахрайцы больше всего напоминают мне огромных котов, обласканных жизнью: упитанные, самодовольные, вечно себе на уме, - продолжила свою аналогию Ля Ляфа. - Ну и пожрать любят, конечно... Правда, к кошачьему индивидуализму шахраи добавили умение уживаться друг с другом, которое воспитывается в их семьях и распространяется на всех соотечественников. Но только соотечественников они и считают равными себе. Подобно кошачьим, все остальные формы жизни они считают низшими, существующими либо для того, чтобы быть едой, либо для того, чтобы подавать еду. Как и коты, они могут быть любезны до приторности - но горе тому, кто забудет об их спрятанных до времени когтях, об их звериной натуре, и посмеет сделать что-то не по ним! Разумеется, и коты, и шахраи способны на самую искреннюю привязанность, но только для чужака в высшей степени самонадеянно считать, что он постиг их натуру, понял их образ мыслей, а тем более стал их другом.

- Так от чего ж ты согласилась служить этим зверюгам? - Пётр Семёнович сумел, наконец, выбрать из числа множества переполнявших его вопросов один.

Ля Ляфа-апа потупилась - а это она умела делать непревзойдённо даже на нестрогий взгляд библиотечного - и рассказала:

- Я как раз и была самонадеянна, когда приехала в Шахристан совсем ещё молодой певицей в поисках успеха. В шантоньской богеме давно ходили легенды о далёкой восточной стране, в которой для талантов уготованы золотые горы... Вот я и решила попытать счастья.

- А отчего не на родине? - признаюсь, я проникся печальным началом истории. Точнее, печальным голосом, которым эта история излагалась.

- В Шантони моя семья участвовала в заговоре против короля. Заговор оказался неудачным, и наш предводитель очутился не на троне, а на эшафоте. И все мои родные вместе с ним. Мне оставалось только бежать, чтобы не последовать за ними. Деньги на дорогу у меня были, передо мной лежал весь Белый Свет... Но уехать хотелось как можно дальше, и Шахристан, казавшийся таким гостеприимным для молодых талантов, был землёй мечты.

- Но оказалось, что показалось?

- Да нет, шахрайские концертмейстеры были действительно гостеприимны. Они с радостью устраивали мне выступления и даже платили гонорар... Но более одного вечера я не задерживалась ни в одном песенном доме. 'Невыгодно' - говорили мне. Мои выступления не приносили тех прибылей, на которые рассчитывали владельцы песенных домов. А если иноземец не приносит пользы Шахристану, то он должен уехать. Но Ширин-Алтын велик, много больше обычного шантоньского города, поэтому, пока меня никто не собирался выдворять из страны, я перебиралась со сцены на сцену, и на пропитание хватало. Не знаю почему, но мне удивительно легко удавалось договориться об очередном выступлении, хотя я и знала, что на этих подмостках оно будет последним! Конечно, рано или поздно это везение должно было закончиться, и я даже страшусь подумать о том, как обернулась бы после этого моя жизнь... Но однажды после моего выступления ко мне подошёл непримечательного вида шахрай средних лет. Борода, чалма, шаровары - всё как у любого обывателя.

- Нибельмес-ага?

- Нибельмес-ага. Он обещал достойное жалование и вид на жительство, а взамен не требовал ничего постыдного. Просто петь, знакомиться с новыми людьми и быть внимательной к ним. А у меня ведь очень хорошо получается знакомиться! И я очень внимательная...

- Ничего постыдного?

- Сперва я не думала, что рассказывать о словах и поведении иноземцев, интересующих шахрайское правительство, - это постыдно. А когда стала тяготиться ролью соглядатая, то было уже поздно: если бы я отказалась, то ни одна местная сцена не приняла бы меня, уж об этом шахраи позаботились бы, а я не умею зарабатывать ничем, кроме пения. Меня бы выставили без денег за границу, прямо в лапы к степнякам... Я боялась, очень боялась. И если бы не встретила вас, то боялась бы всю жизнь, - Ля Ляфа заплакала.

Слезы ручьями покатились по пылающим щекам, она мазнула по глазам ладонями, но лишь размазала не убывающую соленую влагу по всему лицу. Не находя под рукой ничего полезного, она растерянно схватила завязанный фартуком узорный платок и прижала к лицу.

Взгляд графа тут же метнулся к прорехе.

- Извините... - всхлипнула женщина.

- Ага... извините... тоже... - взор Рассобачинского, словно застигнутый за воровством сметаны кот, конфузливо скользнул в сторону. - И если тебя... тебе... тебю... этот разговор так расстраивает...

Ля Ляфа молча закивала.

Независимо от искренности слёз, приём действует на мужчин безотказно, это знал даже я. Надеюсь, что дитя Шантони была искренна, но граф в любом случае был мужчиной, а потому более расспрашивать нашу спутницу на болезненную тему не стал.

- Ты... это... с нами до самого Лукоморья поедешь? - только и решился уточнить он. - Или по пути сойдёшь?

- Если не прогонишь, то не сойду, - отняв платок от заплаканного лица, всё же не без кокетства улыбнулась Ля Ляфа. - Лукоморье уже не кажется мне такой уж далёкой и дикой державой, как я думала раньше. И там вряд ли будет скучно - мне давно интересно посмотреть на страну, с которой не решились воевать даже шахраи.

- Так война всё же могла случиться? - ужаснулся я.

- Некоторое время назад шахрайские купцы склонялись к мысли о необходимости войны с Лукоморьем - руками степняков, разумеется! Но тут уж вам помог теперь уже бывший посол Шахристана в Лукоморье. Он человек увлекающийся, впечатлительный, у него вообще талант актёра, а не чиновника. Но для шахраев актёрская карьера считается неприличной, а потому он пошёл на государственную службу. Не знаю, чем вы его так напугали, но он столь красочно и артистично убеждал Совет Постолюдинов в необходимости мира с Лукоморьем, что после его доклада выборные голосовали против объявления войны редьками.

- Чем голосовали? - не понял граф.

- Зачем редьками? - не поверил я.

- Обычно голосую небольшими каменными шарами чуть меньше куриного яйца. На одну чашу весов кидают белые шары в знак согласия, на другую - чёрные в знак протеста. Результат виден сразу, но потом чёрные и белые шары всё равно пересчитывают... Только есть у шахрайских выборных такой обычай: если они хотят подчеркнуть единодушие и значимость своего решения, то обычные шары заменяют чем-то более массивным. Например, за особо популярно эмира могут проголосовать, накидав на чашу весов белых яблок, дабы единодушная поддержка с первого взгляда смотрелась весомее. Ну а против войны с Лукоморьем голосовали редьками. Весомее некуда. Дворцовый шеф-повар потом, говорят, умилялся такой оптовой поставке дармовых продуктов, - улыбнулась воспоминанию Ля Ляфа. - И публика назвала это 'редькое единодушие'.

- Эх, и нам бы дармовые продукты сейчас не помешали бы! - показался из своей комнаты выспавшийся боярин Никодим, блещущий довольством, аппетитом и зажатым под мышкою обитым железом сундучком.

- Если благородный боярин желает, то я немедля скажу повару подать лёгкий ужин, - поклонилась Ля Ляфа, одновременно закрывая платком дыру, а рукавом - опухшее личико, и торопливо удалилась.

- Хорошая дама, с пониманием, - подмигнул Никодим, взгромождаясь на свободный диван.

Рассобачинский промолчал, переваривая похвалу боярина по адресу нашей спутницы, к которой до того Никодим относился с тихим, но возмущённым удивлением, рассматривая её то ли как неожиданную помеху в пути, то ли как необъяснимую босяцкую причуду графа.

Воцарилась тишина, во время которой я вспоминал рассказ шантоньской певицы, граф достал из специального ларца и внимательно читал подписанный шахом лукоморско-шахрайский договор, а боярин силился окончательно проснуться. Когда через четверть часа расторопные половые подали лёгкий ужин прямо в нашу гостиную, Никодим окончательно победил сон, а потому заговорил первым:

- Шахрайцы вот вроде умные ребята, но увлекающиеся, - задумчиво промолвил он, почёсывая бороду насаженным на вилку солёным огурцом. - Вот Совет Сильных - это же почти наша Боярская Дума! И правильно, мнение родовитых в государстве вес должно иметь, и слово их мудрое звучать должно крепко. Но простолюдинов-то чумазых зачем в какие-то советы допускать?! Они же только от сохи - так разве ж они о государственном мыслить способны? Разве смогут они принимать законы лучше нас, родовитых?

- Да уж, вы-то законы мудрые примете, - хохотнул Рассобачинский, - чтобы все деньги к вам в мошну сыпались, а вам бы ничего за это не было. Куда уж нам, безродным, до такого докумекать! Ты, боярин, от мудрых дум, как я смотрю, истомился и изголодался весь.

- Истомился и изголодался, - степенно подтвердил боярин. - Потому что весь в трудах на благо Отечества и народа лукоморского, пока с шахраями вот этот вот треклятый договор составляли да по дорогам их из города в город тряслись!

- Так что же ты, труженик наш, лукоморским купцам беспошлинной торговли не вытребовал? - вкрадчиво спросил Рассобачинский, укладывая бумагу с договором обратно в ларчик.

- Торговли? Так ты договор-то почитай, она и так почти беспошлинная!

- А десятина в качестве таможенного сбора, через коромысло её, тебе не пошлина?!

- А ты мне десятиною не тычь, я тебе боярин, а не... нос... собачий! Ты вообще кто такой, чтобы с меня отчет спрашивать?! А пошлина в торговле порядок образует, без порядка купчишки совсем распустятся, только о барыше думать и будут, совсем совесть потеряют...

- Ты мне, Труворович, зубы не заговаривай! Через твой договор, разнеси его в полено, не купцы беднеть будут, а лукоморцы: от той пошлины восточные товары, покуда до Лукоморска доберутся, в весе убавят, а в цене прибавят!

- Ты, песий сын безродный, сам не ведаешь, чего брешешь! Что товары восточные в Лукоморск втридорога приходят, так в том, известное дело, гвентяне да вондерландцы виноваты! Али ты сего не разумеешь? Али ты сам шпиён гевентянский? Перебежчик?! Засланец?!?! Ты сам первый смутьян, врагу продался, с девками шахрайским якшаешься, не понять, чем думаешь и про что, а о стабильности державы не радеешь!

На этих словах, не дожидаясь ответа, боярин опрометью бросился в свою комнату, зажимая под мышкой позвякивавший при каждом шаге сундучок,. Я же остался рядом с графом, не без ужаса внимая услышанному. Как Его сиятельство ответит на столь серьёзные обвинения? Как опровергнет их? И если опровергнет, то как накажет боярина за клевету?

Впрочем, граф лишь изволил сплюнуть на пол гостиной с присовокуплением немалого количества лукоморских народных идиом, после чего повернулся ко мне и, мало-помалу успокаиваясь, стал расспрашивать меня об открытиях касательно местной истории, которыми я развлекал Его сиятельство во время переездов от города к городу. На следующий день, когда я в деликатных выражениях рискнул напомнить ему про озвученные боярином Никодимом обвинения, граф лишь усмехнулся: 'Эти слова разговора не стоят, потому как суть не клевета, а пустословие. Боярин ежеденно меня собакою кличет, однако же сам подобно последнему псу слова на ветер изрыгает. Ежели за каждое из них с боярином судиться, так всем судьям только на наши тяжбы и придётся работать. Я уж внимания на эту болтовню не обращаю, да и никто не обращает: право слово, стоит ли внимание обвинение, все доказательства которого сводятся ко 'всем известно', 'ясно как день' и 'люди бают'. Это не обвинения, а вопли торговки на базаре, которой я уподобляться желания не имею'.

Итак, уже на следующий день граф словно бы не вспоминал о боярской обиде, по крайней мере беседовал Пётр Семёнович с Никодимом как ни в чём не бывало. Однако отношение его к Нибельмесу зримо изменилось, и, хотя и не доходило до открыто враждебного, но стало много сдержаннее. Двигаться к столице улюмцев Ур-Кагану, что по местным поверьям означает 'Город великого кагана' на неком древнем наречии, граф требовал спешно, самой прямой дорогой и без шахрайской свиты. Предложение потратить несколько дней и дождаться прибытия из сарыни двух сотен лукоморских и шахрайских витязей было отклонено графом самым решительным образом.

От меня осталось сокрытым, по какой причине мы не спорили с графом и легкомысленно согласились отправиться в каганат без Нибельмеса и без наших гвардейцев. Желание остаться без внимания проводника, равно как и стремление двигаться лишь кратчайшими путями, дабы поскорее закончить миссию и отправиться на Родину, могут, разумеется, служить некоторым объяснением того, что мы не пожелали потратить на ожидание лишние несколько дней. Но всё же эти соображения не кажутся мне достаточным оправданием для нашего, как показало будущее, весьма рискованного стремления отправиться в Ур-Каган немедля и лишь вчетвером.

Нибельмес-ага, сперва горячо возражавший графу, наконец лишь осуждающе покачал головой, видя его решительную непреклонность. Не чая встретить в степи тени и воды в изобилии, мы вновь решили двигаться в сумерках, а потому заплатили за места на ночном пароме через Рахат и собрали вещи в дорогу.

Нам осталось пробыть в Шахристане лишь несколько часов, и Нибельмес-ага предложил нам отужинать на прощание. Ля Ляфа никак не выказывала своего недовольства этим предложением, согласие боярина Никодима видно было невооружённым глазом, а потому Пётр Семёнович, не желая окончательно портить отношения ни с боярином, ни с шахраем, на ужин согласился.

Когда в облюбованной нами гостиной с камином был не только установлен, но и накрыт обширный стол, то я начал сомневаться в том, что мы сможем пересечь границу именно в эту ночь: если бы я и забыл о пирах Дастархана, то открывшееся моему взору застольное изобилие живо восстановило бы в моей памяти впечатление о них. Нынешний ужин был столь же обилен, и отличался от памятной мне дастархановой трапезы не столько особенностями приготовления отдельных блюд, сколько изобилием всяческих напитков, во многих из которых интуиция мне намекала на хмельное содержимое. Та же интуиция же подсказывала мне, что после всех недавних несостоявшихся ссор мне, скорее всего, придётся призвать на помощь свои скромные способности, дабы уменьшить количество алкоголя в винах и наливках и тем избежать застольного смертоубийства.

Впрочем, трапеза началась на удивление мирно. Не знаю, что подсказала интуиция шахраю, но с ужином он расстарался: такого количества всяческой снеди хватило бы не только на четверых человек и одного библиотечного, но и ещё на полсотни не очень голодных солдат. Не могу с уверенностью сказать, относится ли чревоугодие к главнейшим порокам шахраев, но от проблем с пищеварением они явно не страдают!

Беседа велась на отвлечённые темы и была не столько оживлённой, сколько любезной. Зашла речь и о жизни народов, в равной степени известных и шахраям, и лукоморцам.

- Вы сказки про змеев-горынычей слышали?

- Так ведь змеи-горынычи... - начал было ликбез граф, но я поспешил со всей отведенной мне природой силой пнуть его ногой под столом: малопочтительно, увы мне, но отчаянная ситуация требовала того. К счастью, граф в мгновение ока догадался о причинах моего беспокойства и уразумел, что чем дольше шахраи будут считать змеев-горынычей сказками, тем спокойнее будет всем, живущим с шахраями на одном континенте. Сделав большой глоток вина, Пётр Семёнович уверенным тоном закончил: - Змеи-горынычи, говорю, исконный атланский фольклорный элемент. Не одно поколение на этих сказках выросло.

- Да-да, у атланов вообще очень развитый фольклор: то шепталы, то толкалы, то подземные стрекалы... Но они могут себе это позволить. Атланы труженики. Перспективный народ. Когда какой-то природный катаклизм - увы, совсем не удивительный для их суровой местности - разрушил их столицу, то мы сочли своим человеческим долгом... Хотя, кому я рассказываю! Ведь Лукоморье тоже, как я слышал, проявило к этому народу немалый... кхм... участие?

- Ну не могли же мы оставить их в беде!

- Да-да, вот и я о том же... Уверен, совместная помощь несчастным атланам укрепит зарождающуюся дружбу между нашими великими народами, - улыбнулся шахай, хотя и несколько холоднее, чем обычно. - Ведь помощь атланам - это не помощь асхатам. Хорошо помочь скромному труженику, а не надменному бездельнику. Асхаты тоже способны к тяжёлым работам, но вот толку от таких работ у них почти никакого, потому как все усилия уходят впустую. Они не могут организовать свой труд, их надсмотрщики требуют от них быстрого результата. Понимаете, быстрого, а не нужного. Когда атлан строит шахту - асхат бестолково дробит камень. Вот и получаются у одних золотые слитки, а у дргих - гора щебня, в лучшем случае.

- Нибельмес-ага, Вы слишком суровы к асхатам, - попытался я возразить шахраю, видя, что тот захмелел и явно стал распаляться. - Не так давно Вы и о костеях отзывались весьма нелестно. Нельзя же столь презрительно относиться к другим народам только потому, что у них отличное от вашего общественное устройство.

- Мы презираем костеев не за отличное от нашего общественное устройство, а за то, что они рабы. Но для них это почти что естественно. Увы, десятки народов на Белом Свете живут в крайне стесненных условиях и в силу естественных причин имеют весьма мало шансов это исправить... Но асхатов мы презираем вдвойне - и знаете почему? Асхаты имели всё для того, чтобы стать великим народом, и отчасти даже стали им! Но они сами выбрали путь ничтожества и не свернули с него, даже когда всем вокруг стало ясно, что это путь в никуда.

- По-твоему, сегодняшние асхаты - конченный народ? - как-то особенно грустно и серьёзно то ли спросил, то ли констатировал граф.

Нибельмес открыл рот для ответа, но потом закрыл его и задумался. Потом неопределенно пожал плечами и промолвил:

- Мне казалось, что я знаю ответ на этот вопрос. Но... Когда мы заслушивали доклад о победе принца Агафона над Элалией, то я обратил внимание на один интересный момент: асхаты сами добили чудовище, поверженное Его высочеством. По логике обречённых на ничтожество народов, раз лукоморцы считались врагами, то асхаты обязаны были защищать своего полудохлого тирана до последней капли собственной крови. Но асхаты сами, понимаете, сами сделали свой выбор: у них были неприступные стены, к скудному питанию им не привыкать, они могли бы и дальше умирать за чудовище - однако они предпочли разделаться с ним, когда на то появилась возможность. Кто-то из наших назвал это предательством и трусостью. Но по-моему здесь что-то другое... Что-то другое... Когда я смотрю на асхатов, приезжающих в нашу страну, то в глазах у многих из них мне чудится тоска по человеческой жизни, по благополучию, порядку и свободе. Мы никогда не забываем про то, что по крови мы и асхаты - почти братья. Быть может, и они ещё не забыли про это. Сколь бы ни был сегодня дик, забит и ничтожен этот народ, но он ещё не утратил полностью человеческого облика. И после падения Элалии мне кажется: пока асхаты не желают биться насмерть за своих бессильных тиранов, пока они не считают своих палачей героями, пока они не пытаются искать несуществующую доблесть в поступках облеченного властью мерзавца - у них ещё есть надежда!

Граф, давно отославший половых и самочинно, как и все его предки, подливавший вина в кубки своим сотрапезникам, провозгласил тост за надежду. Через короткий промежуток времени заметно раскрасневшийся Нибельмес ответил тостом за Лукоморье. Боярин, степенно закусив, предложил выпить за Шахристан.

- Лучше за шахраев, - Нибельмес-ага активно жестикулировал своим кубком, так что вина бы в нём не осталось ни капли, не будь он уже пуст. - За шахрайский образ жизни... За шахрайские ценности, вот!

- Да! За ценности - в первую очередь! В том числе, шахрайские! - горячо подхватил Никодим.

Выпили за ценности, и начинавший хмелеть граф пристально уставился на Нибельмеса:

- А скажи мне, что для шахрая главнее? Деньги или честь? Или семья? Или всё же Отечество? Или, может быть, свобода?

Шахрай свел глаза к переносице и надолго ушёл в себя. Когда мы были уверены, что он уже заснул с открытыми глазами, Нибельмес-ага вдруг заговорил в непривычной для себя манере - медленно и нерешительно:

- Честное слово, я никогда об этом не задумывался... Не задумывался вот так... Не знаю, понимаю ли я сам это до конца и смогу ли объяснить... Но мне кажется... Важнее всего всё же честь, честь шахрая, достоинство его... Короче, мои интересы - важнее всего. Но важнее всего они лишь до той поры, пока не мешают интересам моего согражданина, ведь его интересы тоже важнее всего! Именно для того, чтобы ко взаимному удовольствию уравновесить наши интересы, и нужны законы, судьи, стражники, чиновники и все остальные, на содержание которых мы платим налоги. Их работа - защита наших интересов и нашей чести. Сердцевиной же... Основой... Зерном... Короче, самым главным в чести шахрая я считаю - все мы считаем! - честь семьи. О её благе мы печемся, её безопасность защищаем - ведь и сами мы чаем найти покой и безопасность в семье, ведь и для каждого из нас семья это благо. Вот только интересы семьи шахрая не могут быть противными интересам Шахристана. Иначе это уже не шахрай. Или это уже не Шахристан. Мы кажемся вам надменными себялюбцами? Это правда. Но это только часть правды. Вы забываете, что шахрай как личность соединен со своим народом множеством нитей общинных связей. Ведь каждый из нас не сам по себе: каждый из нас одновременно принадлежит и к своей семье, и к своему клану, и к своему городу, и к своей гильдии (а особо талантливые могут состоять и сразу в двух гильдиях разных профессий). Каждый из нас имеет обязанности перед семьей, кланом, гильдией, городом... и перед страной тоже. Но и перед каждым из нас и семья, и клан, и город, и гильдия, и самое Отечество тоже имеет обязанности, выполнения которых мы вправе ожидать! Мы кажемся вам бунтарями? Но наш бунт не для беззакония и анархии. В том, что вам кажется бунташным духом, для нас - забота о своей семье и о своём Отечестве. Властно, с оружием в руках шахраи требуют отчёта у власть имущих о вверенном им управлении. Неугодных мы без колебаний смещаем с государственных должностей, снова и снова выдвигая из своей среды способных, дабы в конце концов остались лишь достойнейшие. В этом мы полагаем залог величия нашего Отечества. А деньги... Деньги - это лишь средство, но не цель. Не деньгами измеряется шахрай, не деньгами измеряется его достоинство... и не надо тут глупо хихикать!.. не деньгами измеряется его счастье. Шахрайцы показались вам сребролюбцами? Это правда. Но это только часть правды... Шахристан богаче любой из обитаемых стан Белого Света - и знаете почему? Потому что богатство его сосредоточено не в шахской сокровищнице и не в городских казнохранилищах, не в сотне дворцов аристократии, а в сотнях тысяч семейств, между которыми мы вот уже много поколений стремимся научиться распределять доходы более или менее равномерно. Не ради шахской мошны, а ради своих семей мы железной рукой правим окрестными народами, строим акведуки, орошаем поля, создаем новые и новые мануфактуры, поощряем и защищаем купечество, содержим ученых, щедро платим лекарям, не скупимся на вооружение и довольство армии...

Тут завод у шахрая кончился и он, скосив глаза к переносице совсем уж невероятным образом, опочил в заботливо подставленном графом блюде с салатом по-лукоморски.

- Да, пить они не умеют, - констатировал граф.

- Научим, - улыбнулся боярин.

- Да и им есть чему нас поучить...

- Ты думаешь, это он сейчас не бредил?

- Да не похоже... Уж больно складно, хоть и чудно!

- Тогда за учение, твоё сиятельство!

- За учение, твоё высокородие! Будьмо!

Крякнув после, боярин критически покачал головой:

- А всё же бредил твой шахрай! Ведомо же, что самая богатая страна Белого Света -- Лукоморье.

- Это наши соседи так считают. Потому что у нас в царской казне золота много. А ещё земли много. Больше всех у нас земли. И лесов больше всех. А в лесах больше всех пушнины. А в реках рыбы. А в горах руды. Вот только сквозь леса эти не проедешь, до гор не доберешься...

- Ты опять за своё, собакин сын?! Опять дорогами меня попрекать вздумал?!

- Да не кипятись ты, Труворович, - вяло отмахнулся от боярина граф. - Я ведь, если подумать, такие же точно дороги на твоём месте строил бы. Ну, может, чуть получше... Я про то говорю, что нас соседи считают самыми богатыми только за то, что земля наша велика и обильна. А в Забугорье самой богатой считают Шантонь, потому что там дворцы огромные и все в золоте. Но вот только теперь мнится мне, что в богатых-то странах крестьяне в голодный год лебеду не едят...

- Можно подумать, твои шахраи не едят.

- Не знаю. Кажется мне, что не растет у них лебеда. Но если бы даже и росла... Сдается мне, что таких мордоворотов лебеду есть не заставишь. Они за эту лебеду своего шаха в театре показывать будут. Вместе с эмирами...

- В каком-таком театре? - не понял Никодим.

- В анатомическом. Бунташное племя, твоя правда, боярин... Но почему же они так крепко живут?! Не жил так мой дед, хотя и работал, и зажиточным считался в своей слободе. И отец не жил - не по молодости, когда братья его отцовского наследства лишили, я имею в виду, и он в углежогах мыкался до сорока лет, а потом, когда золотую речку нашел и титул купил вместе с дворцами и землями. Так что прав этот, хоть и в салате спит: здесь самая богатая страна, только богатства этого не заметишь, покамест тебя по каждому шахрайскому двору не проведут и в закрома их полные носом не тыкнут...

- Да прав ты, твоё сиятельство, - неожиданно согласился Никодим и даже стукнул кулаком по столу, невзначай опрокинув поднос с вамаясьскими сушами. - Я от того и лаюсь на тебя всегда, что ты, хоть и безродный, но всегда прав. Это даже я своими мозгами понимаю. Хоть ты и считаешь, что мозгов у меня почти нет. Да даже и в этом ты вообще-то прав... - и продолжил без перехода, но уже про Шахристан. - Вот кого Костею поганому нужно было воевать вместо Лукоморья! Этих вот... хомяков!

- Они бы его победили, - покачал головой Рассобачинский, глядя на боярина не только с усмешкой, но и с новым уважением. - Точнее купили бы.

- Точно... С потрохами купили бы, со всеми умрунами его, армией пятидесятитысячной и Змеем-горынычем ручным. Денег бы жалеть не стали, - снова стукнул кулаком по столу Никодим и передразнил с отвращением: - 'Потому что невыгодно!'.

- Причём так купили бы, что Костей и сам бы этого не заметил. А про Змея... Змею, то бишь... ты потише. Меньше знает - лучше спит, и другим спокойно спать дает, - усмехнулся Рассобачинский. - И да... Вовремя мы его ухайдакали.

- Нибельмеса-то? - глянул боярин на опочившего сытым и не очень трезвым сном шахрая. - Чтобы не подслушивал?

- - Костея! Чтобы ну его в пень-колоду!

- Тогда за победу!

- Не забудь Дионисию налить...

Сколь бы ни были различны меж собой граф и боярин происхождением, внешностью и характером, но устойчивость обоих к действию хмельных напитков неизменно приводит меня в ужас! В тот вечер я планировал превращать в чай содержимое не только своего, но и их кубков, однако ни одному из лукоморских аристократов мои скромные волшебные способности так и не понадобились.