Путешествия с Геродотом

Среди умерших царей и забытых богов

Желание еще какое-то время побыть с Дарием заставляет меня перескочить в описании своих путешествий из Конго 1960 года в Иран года 1979, то есть в страну исламской революции, во главе которой стоит почтенный, суровый и несгибаемый старец — аятолла Хомейни.

Это перескакивание из одной эпохи в другую — постоянное искушение для человека, который, будучи рабом и жертвой неумолимых законов времени, хочет на какое-то мгновение, пусть иллюзорно, но почувствовать себя его властелином, встать над ним и по своей прихоти сочетать друг с другом разные этапы, стадии и периоды, соединять их, разъединять и перетасовывать.

И все-таки почему Дарий? Читая написанное Геродотом о восточных правителях, мы видим, что в общем-то все они творят страшные вещи, но встречаются среди них и такие, которые порой делают что-то еще, и это «еще» может оказаться полезным и добрым. Вот так и в случае с Дарием. С одной стороны, он — убийца. Так было, когда он выходил с армией на скифов. Тогда один из персов, Эобаз, у которого было трое сыновей и все они должны были идти в поход, попросил царя оставить хоть одного сына. Царь ответил, что он оставит ему как другу и скромному просителю всех трех сыновей. Эобаз весьма обрадовался в надежде, что все его сыновья будут освобождены от похода. Дарий же велел слугам умертвить всех его сыновей. И они, казненные, действительно остались там.

С другой стороны, он — рачительный хозяин, заботится о состоянии дорог и почты, чеканит монету и поддерживает торговлю. Но прежде всего, едва ли не с момента своего воцарения, он начинает строить прекрасный город — Персеполь, значимость и великолепие которого сравнивают с Меккой и Иерусалимом.

В Тегеране я слежу и описываю последние недели шаха. Большой, разбросанный по песчаному пространству, хаотичный город полностью дезорганизован. Движение остановилось из-за ежедневных, нескончаемых демонстраций. Люди (мужчины — все черноволосые, женщины — все в хиджабах) идут не просто километровыми, а многокилометровыми колоннами, с песнями, скандируя, ритмично выбрасывая вверх сжатые кулаки. Все чаще выезжают на улицы и площади бронемашины и стреляют по демонстрантам. Стреляют на поражение, падают убитые и раненые, и, разогнанная паническим страхом, толпа рассыпается, прячется по подворотням.

С крыш стреляют снайперы. Попали в кого-то, и тот делает движение, как будто споткнулся и вот-вот упадет вперед, но его тут же подхватывают идущие рядом и относят на край тротуара, а шествие продолжается, ритмически-грозно выбрасывает кулаки. Иногда впереди идут девушки и парни, одетые в белое, с белыми повязками на голове. Они — мученики, готовые стать смертниками. Именно это и написано на их повязках. Иногда, пока демонстрация еще не двинулась, я подхожу к ним, пытаясь прочитать, что выражают их лица. Ничего не выражают. Во всяком случае, ничего такого, что я смог бы описать, для чего сумел бы найти подходящее слово.

К середине дня демонстрации заканчивались, торговцы открывали магазины, букинисты, которых тут полно, раскладывали на улице свои собрания. Я купил у них два альбома о Персеполе. Шах гордился этим городом, устраивал там большие празднества и фестивали, на которые собирал гостей со всего мира. А поскольку этот город заложил Дарий, то я непременно хотел поехать туда.

К счастью, наступил месяц рамадан, и в Тегеране стало спокойно. На автовокзале я купил билет до Шираза, от которого до Персеполя рукой подать. Билет достал без труда, хоть позднее автобус оказался полным. Это был «Мерседес», автобус-люкс с кондиционером, бесшумно летящий по прекрасному шоссе. Мы проезжаем обширные пространства темно-палевой каменистой пустыни, иногда попадаются бедные, глиняные, без намека на зелень деревушки, толпы играющих детей, стада коз и отары овец.

На остановках дают всегда одно и то же: тарелку рассыпчатой гречневой каши, горячий шашлык из баранины и стакан воды, а на десерт — чашку чая. Говорить трудно — ведь я не знаю фарси, но атмосфера приятная, мужчины дружелюбны, улыбчивы. А вот женщины отводят взгляд в сторону. Я уже знаю, что не следует их разглядывать, но когда долгое время находишься среди одних и тех же иранок, можно заметить: вдруг какая-нибудь из них поправит чадру, и на мгновенье из-под нее блеснет глаз — непременно черный, большой, в обрамлении длинных ресниц.

В автобусе у меня место у окна, но несколько часов пути пейзаж не меняется, а потому я достаю из сумки Геродота и читаю о скифах.

Есть у них такой обычай. Когда скиф убивает первого врага, он пьет его кровь. Головы же всех убитых им в бою скифский воин приносит царю. Ибо только принесший голову врага получает свою долю добычи, в противном случае — ничего не получает. Кожу с головы сдирают следующим образом: надрезают кожу вокруг ушей, затем хватают за волосы и вытряхивают голову из кожи. Потом кожу очищают от мяса бычьим ребром и мнут ее руками. Выделанной кожей скифский воин пользуется как полотенцем для рук, привязывает к уздечке своего коня и гордится ею. У кого больше таких кожаных полотенец, тот считается доблестным мужем. Иные даже делают из содранной кожи плащи, сшивая их, как козьи шкуры<…> человеческая кожа крепка и блестяща и превосходит сияющей белизной почти всякую иную. Дальше не читаю, потому что за окном внезапно появляются пальмовые рощи, широкие зеленые поля, здания, а потом — улицы и фонари. Над крышами поблескивают купола мечетей. Мы в Ширазе, городе садов и ковров.

В гостинице мне сказали, что в Персеполь ездят только такси и что лучше всего отправиться затемно, потому что тогда можно увидеть, как встает солнце, бросая первые лучи на руины царского дворца.

Водитель такси уже ждал у гостиницы, и мы сразу поехали. Было полнолуние, и я мог видеть, что мы продвигаемся по плоской, как дно высохшего озера, равнине. После получаса езды Джафар — так звали водителя — остановился и достал из багажника бутылку воды. Вода была ледяной, да и вообще в этот час стоял жуткий холод, я так дрожал, что он сжалился надо мной и дал одеяло.

Мы общались на языке жестов. Он показал, что я должен умыть лицо. Я сделал это и хотел вытереться, но он жестом остановил меня: мокрое лицо должно высохнуть на солнце. Я понял, что таков ритуал, и застыл в ожидании.

Восход солнца в пустыне — всегда яркое, порой мистическое зрелище, в этот момент мир, тот, что отчалил от нас вечером и исчез в ночи, вдруг возвращается. Возвращается небо, возвращается земля, возвращаются люди. Все это снова существует, и мы все это снова видим. Если где-то поблизости оазис, то мы увидим его, если колодец — то и его увидим. В этот удивительный момент мусульмане падают на колени и читают свою первую молитву дня — салад ас-субх. Но их восторг передается также и иноверцам, все одинаково переживают возвращение солнца в этот мир, и это, возможно, единственный неподдельный акт экуменического братского единения.

Становится светло, и тогда во всем своем царственном величии появляется Персеполь. Этот большой каменный город храмов и дворцов расположен на гигантской террасе, высеченной в подножии гор, которые внезапно, без переходных стадий вырастают в том месте, где кончается равнина, на которой мы стоим. Солнце обсушивает мне лицо, и смысл здесь таков: солнце, так же как и человек, для того чтобы жить, нуждается в воде. Если, просыпаясь, оно видит, что может взять несколько капель с лица человека, то будет более благосклонным к нему в тот час, когда становится жестоким, — в полдень. И выкажет ему свою милость посредством разных вещей — дерева, крыши, пещеры. Нам прекрасно известно, что не будь солнца, не было бы и тени. Вот так: хоть солнце и наносит нам удары, оно же нас и защищает.

Такой же рассвет, как сейчас, занимался в конце января 330 года до нашей эры, когда через два века после начала строительства города к Персеполю во главе своих войск приближался Александр Македонский. Он пока не видит строений, но знает об их великолепии и о том, что внутри них сокрыты несметные богатства. Как раз на той самой равнине, на которой мы стоим сейчас с Джафаром, он встречает странных людей: их потрепанные фигуры сильно отличались от тех изысканных искателей его благосклонности и коллаборантов, с которыми Александру приходилось иметь дело до сих пор. Издаваемые ими приветственные возгласы, а также ветви умоляющих[23] в их руках свидетельствовали о том, что это греки. Все они — в основном среднего или пожилого возраста, возможно, это были наемники, некогда воевавшие на неправедной стороне, на стороне жестокого монарха Артаксеркса Оха. Они являли собой печальное и жуткое зрелище: каждый из них был страшно искалечен. Типично по-персидски у них были отрезаны носы и уши. У одних не было рук, у других — ног, и у каждого на лбу было безобразное клеймо. «То были люди, — говорит Диодор, — имевшие навык в искусствах и ремеслах и хорошо преуспевшие в них; им оставили только те конечности, которые были необходимы для их ремесла, лишив их остальных конечностей».

И вот эти несчастные просят Александра не возвращать их на родину, в Грецию, а оставить здесь, в Персеполе, который они построили: попав в Грецию с такой внешностью, «каждый из них чувствовал бы себя изолированным, там они вызывали бы жалость, были бы отбросами общества».

Подъезжаем к Персеполю.

В город ведет широкая и длинная лестница. С одной ее стороны тянется высокий, высеченный в темно-сером, прекрасно отшлифованном мраморе рельеф: ленники шествуют к царю, чтобы принести ему верноподданическую клятву. На каждую ступеньку — а их больше десяти — приходится по одному леннику. Мы восходим на ступень, и нас сопровождает приписанный к ней ленник; мы делаем еще шаг, и он передает нас следующему, а сам остается на месте, охраняя свою ступеньку. Поразительно, что высеченные фигуры по размеру и форме абсолютно тождественны, до мельчайшей детали. На них богатые, до самой земли одеяния, навороченные головные уборы, обеими руками каждый держит перед собой длинное копье, на плече — узорный колчан. Выражение лица серьезное, и, хотя ожидает их акт челобития, все держатся прямо, полные величественного достоинства.

Идентичность ленников, сопровождающих нас при юсхождении по ступеням, производит парадоксальное впечатление движения при их абсолютной бездвижности; пока мы идем, мы видим одного и того же ленника, и в то же время создается впечатление, что, постоянно двигаясь, мы не сходим с места, как будто нас держат какие-то невидимые хитрые зеркала. Наконец мы достигаем вершины и теперь можем оглянуться назад. Вид прекрасен: под нами, внизу, расстилается безбрежная, в эту пору дня вся залитая ослепительным солнцем равнина, которую пересекает только одна дорога — ведущая в Персеполь.

Эта обстановка создает две прямо противоположные в психологическом отношении ситуации.

Со стороны царя: царь стоит на вершине лестницы и смотрит на равнину. Он видит, как на другом ее конце, то есть очень-очень далеко, появляются какие-то точки, пылинки, зернышки, едва заметные и трудно различимые крошки. Царь смотрит, думает, что бы это могло быть. Через некоторое время пылинки и зернышки приближаются, растут и постепенно принимают какие-то очертания. Это, наверное, ленники, думает царь, но, поскольку первое впечатление самое важное, а ему вообразились пылинки и зернышки, они запечатлеваются в его мозгу именно такими. Проходит еще какое-то время, уже видны фигурки, очертания. Не ошибся, говорит царь окружившим его царедворцам, точно: ленники, я должен идти в Зал Приемов, чтобы успеть сесть на трон, пока они дойдут (царь не разговаривает с подданными иначе, как сидя на троне).

А теперь ситуация, как она видится со стороны всех прочих, в том числе и ленников: они появляются на противоположном конце Персеполя. Они видят его великолепные, поражающие воображение строения, его позолоту и керамику. Потеряв дар речи, падают они на колени (но хоть и падают на колени, это еще не мусульмане, которые дойдут сюда через тысячу сто лет). Придя в себя, они встают, отрясают пыль с одежд своих. Это видит царь — как движение пылинок и крошек. Теперь, по мере приближения к Персеполю, растет их восхищение, но вместе с тем растет и смирение, чувство собственного ничтожества, малости, бренности. Да, мы — ничто, царь может сделать с нами все, что только захочет, если даже повелит идти на смерть, мы примем ее беспрекословно. Но если им удастся выйти отсюда целыми и невредимыми, какой высоты они достигнут в глазах своих соплеменников! «Это тот, который был на приеме у царя, — скажут о нем. А потом: — Это сын того, который был на приеме у царя, потом внук, потом правнук и т. д.» — род получает охранную грамоту на многие поколения.

По Персеполю можно ходить и ходить. Здесь пусто и тихо. Никаких гидов, охранников, торговцев, агентов. Джафар остался внизу, и я один, среди большого кладбища камней. Камней, уложенных в колонны и пилястры, украшенных рельефами и порталами. Ни один камень не сохранил природной формы, не остался таким, каким его нашли в земле или в горах. Все тщательно отесаны, подогнаны, обработаны. Сколько же многолетнего кропотливого труда вложено здесь, сколько пота и тяжкого труда тысяч и тысяч людей. Сколько же из них, тащивших эти гигантские глыбы, погибли? Сколько пали от истощения и жажды?

Обычно, когда смотришь на мертвые уже храмы, дворцы, города, возникает вопрос о судьбе строителей. Об их боли, о сломанных руках и ногах, о выбитых осколками камня глазах, о суставах, скрученных ревматизмом. Об их несчастной жизни. Их страданиях. И тогда невольно возникает вопрос: могли бы все эти чудеса возникнуть без страданий? Без плети надсмотрщика? Без страха, поселившегося в душе раба? Без тщеславия в сердце властителя? Словом, могло бы возникнуть великое искусство прошлого без того, что есть в человеке низкого и подлого? Не создала ли его убежденность в том, что низкое в человеке может быть побеждено только возвышенным, прекрасным, что только через напряжение сил и воли можно создать нечто прекрасное? И что единственное, что никогда не меняется, — это красота? И существующая в нас тяга к прекрасному?

Прохожу далее через пропилеи, через Зал Ста Колонн, через Дворец Дария, Гарем Ксеркса, через Великую Сокровищницу. Ужасно жарко, и совсем не осталось сил ни на Дворец Артаксеркса, ни на Зал Совещаний, ни на десятки других построек и руин, образующих этот город мертвых царей и забытых богов. Я спускаюсь по большой лестнице мимо череды ленников, идущих принести клятву верности царю.

Возвращаемся с Джафаром в Шираз.

Я бросаю взгляд назад: Персеполь делается все меньше и меньше, его все плотнее закрывает поднимающаяся из-под колес машины пыль, и наконец он совсем исчезает за первым поворотом при выезде из города.

Я возвращаюсь в Тегеран.

К толпам демонстрантов, к песням и скандированию, к гулу выстрелов и запаху газов, к снайперам и букинистам.

Со мной Геродот; он рассказывает, как Мегабаз, один из военачальников Дария, оставленных по его приказу в Европе, покоряет Фракию. Есть среди фракийских народов некие травсы. Образ жизни травсов в общем такой же, как и у других фракийских племен. Только обычаи при рождении и кончине у них особенные. А именно вот какие: вокруг новорожденного младенца родные усаживаются и плачутся о том, сколько горя предстоит перенести ему в жизни, перечисляя все человеческие горести и заботы. Покойника же погребают под шутки и веселье, отмечая, что он уже избавился от всех жизненных зол и печалей и пребывает теперь в полном блаженстве.