Путешествия с Геродотом

Творческая лаборатория нашего грека

Представился случай, и я покинул Лисали. Случай! Теперь здесь передвигаются только так. На пустовавшей в течение многих дней дороге вдруг появился автомобиль. Сердца наши забились сильнее. Когда он подъехал, мы остановили его. «Bonjour, monsieur, — обращаемся мы к водителю. — Avez-vous une place, s’il vous plaît?»[26] — спрашиваем мы с надеждой. Места, разумеется, нет. Машины всегда забиты до отказа. Но все уже так стиснуты, что инстинктивно, без уговоров и угроз, стискиваются еще больше, и мы непонятно как, в какой-то головоломной позе едем. И только когда машина снова трогается в путь, начинаем расспрашивать тех, что поближе, знают ли они, куда едем. На этот вопрос нет четкого, однозначного ответа, потому что, в сущности, никто не знает, куда мы едем. Едем туда, куда сможем доехать!

Нами быстро овладевает мысль, что все мы хотели бы уехать как можно дальше. Война застала людей в самых разных уголках Конго, этой огромной и лишенной связи страны, а потому те, кто искал работу или навещал семью, хотели бы вернуться к себе, но не имеют такой возможности. Единственный способ — ехать на попутках приблизительно в направлении дома, ехать — вот и все.

Сегодня много таких, кто находится в пути неделями и месяцами. Карт нет, а если бы какая-нибудь и нашлась случайно, сомнительно, что человек отыщет на ней название деревни или городка, куда хочет вернуться. Да и на что этим людям карта, если в большинстве своем они не умеют читать. Поражает в здешних заблудившихся путниках их апатичное согласие на все, с чем они встречаются в пути. Есть возможность ехать — они едут. Нет такой возможности — сидят на придорожном камне и ждут. Более всего меня интересовали те, кто, потеряв ориентиры и будучи не в состоянии хоть с чем-нибудь соотнести встречающиеся названия, держали путь в направлении, противоположном нужному, но с другой стороны — откуда им было знать, в какую сторону ехать? В том месте, где они оказались в данный момент, название их родной деревни никому ни о чем не говорило.

В таких блужданиях лучше держаться вместе, быть в большой группе соплеменников. Но тогда, конечно, нечего рассчитывать на попутки. Тогда надо идти днями и неделями, просто идти. Здесь часто встречаются кочующие кланы и племена. Иногда это длинная колонна. Весь скарб на голове — в узелках, в тазах, в ведрах. Руки всегда свободные, они необходимы для поддержания равновесия, чтобы отгонять мух и комаров и утирать пот с лица.

Можно остановиться на краю дороги и вступить с ними в разговор. Они отвечают охотно — если знают ответ. На вопрос, куда идут, отвечают: в Кинду, в Конголо, в Лусамбо. При ответе на вопрос, где это находится, возникают трудности, ибо как объяснить чужестранцу, где Кинду, но иногда некоторые показывают рукой направление — на юг. При вопросе, далеко ли это, затруднения возрастают: они не знают. На вопрос, кто вы, отвечают, допустим: йеке, или табва, или лунда. Много ли вас? И этого не знают. Если спросить молодых, те переадресуют вопрос старшим. Если спросить старших, они начнут препираться друг с другом.

Из карты, которая есть у меня («Afiique. Carte Générate», изданная в Берне фирмой Куммерли и Фрей, без даты), следует, что мы находимся где-то между Стэнливилем и Ируну, то есть пытаемся добраться до тогда еще спокойной Уганды, до Кампалы, где я мог бы выйти на связь с Лондоном и через него начать пересылать информацию в Варшаву: в нашей профессии удовольствие от путешествий и восхитительных видов должно уступать место главному — установлению связи с центральным бюро и пересылке туда важной текущей информации. Нас только затем и посылают в мир, и никакие оправдания во внимание не принимаются. Итак, если я доберусь до Кампалы, то, думаю, смогу поехать в Найроби, потом — в Дар-эс-Салам и Лусаку, оттуда — в Браззавиль, в Бангуи, Форт Ламе и далее. Планы, наметки, мечты, маршруты, пройденные пальцем по карте, кажутся писанными вилами по воде, когда сидишь на утопающей в бугенвилях, шалфее и вьющейся герани просторной веранде очаровательной виллы, покинутой бельгийцем, хозяином неработающей лесопилки, а окружившие твое жилище дети с бемолвным вниманием рассматривают белого человека. Странные вещи творятся на свете, думают они: недавно старшие говорили, что белые ушли, а тут оказывается, что вовсе нет.

Африканское путешествие продолжается, а спустя какое-то время места и даты начинают путаться: тут столько всего, континент бурлит от событий, я разъезжаю и пишу, у меня ощущение, что вокруг происходит нечто важное и уникальное и что все это стоит зафиксировать.

Но несмотря ни на что, если остается хоть немного сил, я стараюсь в свободные минуты читать. Например, написанную еще в 1901 году дотошной исследовательницей и неутомимой путешественницей англичанкой Мери Кингсли «West African Studies»; или изданную в 1945 году умную книгу «Bantu Philosophy» св. о. Пласида Темплза; или в высшей степени рефлективную «Afrique ambigue» (Париж, 1957) французского антрополога Жоржа Баландье. Ну и, конечно, Геродота.

В этот период я на некоторое время прекратил отслеживать судьбы людей и войн, о которых он писал, и занялся его творческой лабораторией. Как он работает, что его интересует, как он общается с людьми, о чем спрашивает их, как выслушивает ответы? Это было важно для меня, потому что тогда я старался овладеть искусством репортажа, а Геродот представлялся мне ценным мастером-помощником. Геродот и люди, с которыми он встречается, — это интриговало, поскольку все то, о чем мы пишем в репортажах, идет от людей, и отношения я — он, я — другие, их качество и градус позже окажут влияние на качество текста. Мы зависим от людей, и репортаж является, возможно, наиболее соборно творимым родом писательской деятельности.

Между тем, читая книги о Геродоте, я заметил, что авторы исследуют исключительно сам текст нашего грека, отмечают его точность и солидность, но не обращают внимания на то, как он собирал материал и как позднее ткал свой богатейший и гигантский ковер. И именно эта сторона представлялась мне достойной изучения.

Впрочем, было и нечто большее. Со временем я стал активнее обращаться к «Истории» и по мере моих обращений к ней стал ощущать что-то вроде сердечности к Геродоту, даже дружбы с ним. Мне трудно было обойтись не столько без книги, сколько без личности ее автора. Чувство сложное, описать его трудно. Потому что это сближение с человеком, которого я не знаю лично, но который занимает меня и привлекает своим отношением к другим, своим образом жизни: ведь где бы ни появилась эта личность, она сразу становится центром, началом межчеловеческой общности, создает ее и сплачивает.

Геродот — дитя своей культуры и доброжелательного к человеку климата, в котором она развивалась. Это культура длинных и гостеприимных столов, за которые в теплые вечера усаживается множество людей, чтобы поесть сыра и оливок, выпить холодного вина, поговорить. И именно это открытое, не ограниченное стенами пространство на морском берегу или на горном склоне освобождает человеческую фантазию. Встреча дает сказителям случай проявить себя, устроить спонтанное состязание, в котором побеждают те, кто умеет рассказать самую интересную историю, вспомнить о самом необычном событии. Факты мешаются здесь с фантазией, путаются времена и названия, рождаются легенды, возникают мифы.

Когда мы читаем Геродота, у нас складывается впечатление, что он охотно принимал участие в таких посиделках и был на них внимательным слушателем. Его память феноменальна. Мы, современные люди, избалованные достижениями техники, в том, что касается памяти, — инвалиды, мы впадаем в панику, если в нужный момент под рукой не оказывается книги или компьютера. Но даже и сегодня мы можем добраться до обществ, в которых еще можно заметить, что человеческая память невероятно сильна. И как раз в мире такой памяти жил Геродот. Книга была большой редкостью, надписи на камнях и стенах — еще большей редкостью.

Были люди, и было то, что они друг другу в непосредственном контакте сообщали. Для того чтобы выжить, человеку требовалось чувствовать рядом с собой присутствие другого человека, видеть его и слышать — не существовало никакой иной формы коммуникации, а стало быть, и иной возможности жизни. Эта цивилизация устной передачи информации сближала их, и они знали, что Другой — это не только тот, кто поможет раздобыть пищу и защититься от врага, но и тот единственный и незаменимый, кто может объяснить мир и быть проводником в этом мире.

Насколько же богаче этот прастарый, античный язык непосредственного, сократовского контакта! Потому что в нем важны не только слова. Важно, а часто и самым важным оказывается то, что мы передаем невербально: мимикой, жестами, телодвижениями. Геродот понимает это и, как каждый репортер или этнолог, старается войти со своими героями в непосредственный контакт, чтобы не только слушать, что они рассказывают, но и смотреть, как рассказывают, как ведут себя в этой ситуации.

Сознание Геродота не просто раздвоено, оно разодрано: он знает, что, с одной стороны, самым главным и чуть ли не единственным источником знания является память его собеседников, но, с другой стороны, он понимает, что память — тонкая, изменчивая и хрупкая материя, что память — это исчезающая точка. Вот почему он спешит: ведь люди забывают или уезжают, и их уже не отыщешь, в конце концов они умирают, а ему хотелось бы собрать как можно больше относительно достоверных сведений.

Зная, что он продвигается по столь зыбкой почве, Геродот весьма осторожен в своих сообщениях, постоянно оговаривает, подчеркивает свою позицию информационного посредника:

Сей Гигес был, насколько я знаю, первым из варваров, который посвятил дары в Дельфы…

Пожелал, как сообщают, доехать до Итаки…

Насколько мне известно, у персов существуют такие обычаи…

Итак, как я допускаю, делая вывод из известного о неизвестном..

Согласно тому, что мне стало известно из того, что говорят…

Таково мое сообщение о том, что говорят о самых дальних странах…

Правда ли это, не знаю, но пишу лишь то, что говорят…

Не могу точно сообщить, которые из ионян показали себя в той битве трусами, а которые смельчаками, потому что они обвиняют друг друга…

Геродот понимает, что его окружает мир неопределенностей и неточного знания, поэтому он часто извиняется за пробелы, объясняет и оправдывается:

Невозможно спорить с тем, кто утверждает о существовании Океана, потому что эта сказка основывается на чем-то сомнительном и неясном. Мне, по крайней мере, ничего не известно о существовании реки Океана. Имя «Океан» придумал, по моему мнению, Гомер или еще какой-нибудь древний поэт и ввел его в поэзию…

Что находится за этой землей… никто в точности не знает, ибо ни от кого я не могу добиться признания, что видел это собственными глазами…

Как велика численность скифов, я не мог точно узнать, а слышал об этом совершенно противоположные рассказы…

По мере своих возможностей — а это, с поправкой на эпоху, означает и большие усилия и большую самоотверженность, — он старается все проверить, добраться до источников, установить факты:

Хоть я упорно старался, так и не смог разузнать ни от одного очевидца, существует ли к северу от Европы море…

Как я узнал из расспросов, это святилище — самое древнее из всех храмов Афродиты…

Желая получить об этом достоверные сведения от людей, которые могли мне их предоставить, я отплыл в Тир Финикийский, ибо слышал, что там есть святилище Геракла<…> и вступил в разговор со жрецами бога и я спросил их<…> И я убедился, что их ответ отличается от того, что говорят греки <…>

Есть в Аравии местность, куда я сам отправился, чтобы разузнать о крылатых змеях. Прибыв на место, я увидел кости и хребты змеев в несметном количестве…

Об острове Хемнис: <…>по рассказам египтян, это плавучий остров. И хоть я сам не видел, чтобы он плавал или двигался, но…

Эти рассказы, по-моему, бредни<…> потому что я сам видел, что…

Но если он что-то знает, то откуда? Потому что слышал или видел:

Рассказываю только то, что мне рассказали сами ливийцы…

По рассказам фракийцев, левый берег Истра занят пчелами…

До сих пор я рассказывал о том, что видел своими глазами, руководствуясь собственными суждениями или сведениями, которые я собирал лично. Теперь же я хочу сообщить то, что я узнал по рассказам из египетской истории. Впрочем, к рассказам [египетских жрецов] мне придется добавить кое-что из собственных наблюдений…

Если кому-нибудь правдивым покажется то, что рассказывают египтяне, он может принять это. Моя же цель во всем этом труде — рассказанные всеми детали так записать, как я о них услышал…

Когда я спросил жрецов, верно ли сказание эллинов [об осаде Илиона], они ответили, что знают об этом из расспросов самого Менелая…

О колхах: <…>колхи, по-видимому, египтяне: я это понял сам еще прежде, чем услышал от других<…> Я пришел к такому выводу, потому что они темнокожие, с курчавыми волосами… Гораздо более зато основательны следующие доводы. Только три народа на земле искони подвергают себя обрезанию: колхи, египтяне и эфиопы…

Я буду так писать, как рассказывают некоторые из персов, которые хотят не приукрашивать историю Кира, а представить истинную правду…

Геродота все удивляет, поражает, восхищает или пугает. Многому он не верит, зная, как легко люди дают себя увлечь фантазии:

Эти же самые жрецы говорят, что мне не кажется правдоподобным, что сам бог является в святилище…

[Египетский царь Рампсинит] сделал вот что. (Впрочем, я этому не верю.) Он поместил будто бы свою дочь в публичный дом, приказав ей принимать всех без разбора…

Лысоголовые рассказывают, что мне представляется неправдоподобным, что в горах там живет козлоногий народ, за ними — другие, которые спят по шесть месяцев. В это я совсем не могу поверить…

О неврах, будто они умеют оборачиваться волками: я в эти сказки не верю, тем не менее они настаивают на этом и клянутся…

О статуях, которые пали перед людьми на колени: это дело мне кажется невероятным, а кому-нибудь другому, возможно, покажется правдой…

Этот первый в истории глобалист высмеивает невежество своих современников: Смешно видеть, как многие люди уже начертили карты земли, хотя никто из них даже не может правильно объяснить очертания земли. Они изображают Океан обтекающим землю, которая кругла, словно вычерчена циркулем. И Азию они считают по величине равной Европе. Поэтому я кратко расскажу о величине обеих частей света и о том, какую форму имеет каждая.

И после представления Азии, Европы и Африки он завершает свое описание мира восклицанием: Никак не могу понять, почему трем частям света, которые являются одной землей, даны названия по именам женщин…