Путешествия с Геродотом

Открытие Геродота

Как-то вечером, еще до отъезда из Горе, меня навестил коллега, чешский корреспондент Ярда, с которым я познакомился еще в Каире. Он тоже приехал в Дакар на Фестиваль искусства черных. Мы часами ходили по выставкам, пытаясь угадать смысл и предназначение масок и скульптур бамбара, маконде или ифе. На наш взгляд, все они выглядели грозно. Посмотришь на такие ночью, в мерцающем свете костров и факелов — испугаешься.

Сейчас мы разговаривали о том, как трудно написать об африканском искусстве в короткой статье, в нескольких словах. Нас бросили в иной, дотоле неизвестный нам мир: оперируя только нашими понятиями и нашим словарем, невозможно передать то, что мы видели. Осознавая эти проблемы, мы оказались перед ними беспомощными.

Во времена Геродота мы с Ярдой считались бы скифами, поскольку те жили в нашей части Европы. На быстрых конях, которые так восхищали грека, мы скакали бы по лесам и полям, стреляли из луков и пили кумыс. Геродот очень интересовался бы нами, расспрашивал об обычаях и верованиях, о том, что мы едим и во что одеваемся. А потом описал бы в подробностях, как, заманивая персов в ловушку снежной зимы и крепкого мороза, мы победили их армию и как преследуемый нами великий царь Дарий едва спасся.

Во время нашего разговора Ярда заметил на столике книгу Геродота. Спросил меня, каким образом я на нее вышел. Я рассказал, как получил ее в дорогу и как по мере чтения стал участвовать сразу в двух путешествиях: в одном — репортерском, по заданию газеты, и в другом — вместе с автором «Истории». Я сразу добавил, что само название «История» расходится с сутью дела. Ибо в те древние времена слово история означало скорее «исследование» или «разбирательство», «выяснение», и именно такое понимание в большей степени соответствовует целям и притязаниям автора. Он не сидел в архивах и не писал академический труд, как это в течение многих веков делали позже ученые, он хотел разобраться, познать и описать, как из повседневной жизни возникает история, как люди создают ее, как получается, что ее направление часто противоречит стараниям и ожиданиям. Это определяют боги — или же человек, из-за своих несовершенств и ограниченности, не в состоянии умно и рационально сформировать свою судьбу?

Начав читать эту книгу, сказал я Ярде, я задался вопросом, как автор собирал к ней материал. Ведь еще не существовало библиотек, богатых архивов, папок с вырезками из газет, бесконечного числа баз данных. Но уже с первых страниц Геродот отвечает на этот вопрос; он пишет, например, так: Знатоки истории среди персов говорят… или: финикийцы утверждают, что… И добавляет: Вот как говорят персы, а вот как финикийцы, я же не стану решать, так или иначе было, о ком же наверняка знаю, что он первый обвинил греков, того укажу, а потом пойду далее в своем повествовании, переходя как через малые, так и через большие группы людей. Как тех, что были в давнее время большими, а потом стали маленькими, а те, что в мое время большие, прежде были маленькими. Зная, что человеческое счастье не остается долго в одном и том же месте, я упомяну одинаково и одних и других.

Но откуда Геродот, грек, мог знать, что говорят далеко живущие персы или финикийцы, жители Египта или Ливии? Из своих путешествий, расспросов, наблюдений, из рассказов других и того, что он сам увидел, из накопленного знания. То есть первым его актом было путешествие. Но разве не то же самое делают репортеры? Ведь первая наша мысль: отправиться в путь. Дорога — источник, кладезь богатства. Только в пути репортер чувствует себя в своей тарелке, дорога — его дом.

По мере чтения Геродота я все больше открывал в нем братскую душу. Что приводило его в движение? Что заставляло действовать? Что позволяло сносить трудности пути, рисковать? Думаю, что интерес к миру. Желание оказаться там, любой ценой увидеть это, обязательно пережить то.

В сущности, такая страсть — явление редкое. Человек по своей природе существо оседлое, потому он и смог заняться земледелием и оставить рискованное и бедное существование охотника-собирателя, осесть на своем клочке земли, отгородиться от других стеной или межой, готовый за этот свой клочок проливать кровь, даже отдать жизнь. Если он покидал насиженное место, то только под давлением обстоятельств, гонимый голодом, эпидемиями, войной; или же — в поисках более выгодной работы и более высоких доходов — он становился лодочником, странствующим торговцем, проводником караванов. Но чтобы по собственной воле в течение многих лет бродить по свету ради того, чтобы всего лишь узнать, познать, понять? И для того, чтобы все это позже описать? Таких людей всегда мало.

Откуда в Геродоте эта страсть? Может быть, ее породил вопрос, появившийся в детском уме, вопрос «откуда берутся корабли?» Играя в песке на краю залива, дети видят, как где-то далеко, на линии горизонта вдруг появляется корабль, он идет в их сторону, становится все больше и больше. Но откуда он вообще взялся? Наверняка большинство детей не задает себе таких вопросов. И вот вдруг один, строя домики из песка, спрашивает: откуда прибыл этот корабль? Ведь та линия, которая очень-очень далеко, казалась концом мироздания! Неужели за той линией есть еще какой-то мир? А за ним — другой? Какой? И ребенок начинает искать ответы. А потом, вырастая, ищет еще настойчивее, с еще большей пытливостью.

Частичный ответ дает уже сам путь. Движение. Путешествие. Книга Геродота возникла именно как результат пугешествия, как первый большой репортаж в мировой литературе. Ее автор обладает репортерской интуицией, у него репортерские глаз и ухо. Он неутомим, он вынужден плыть по морю, пересекать степь, уходить в пустыню — и он дает нам отчет о проделанной работе. Он поражает нас своей стойкостью, он никогда не жалуется на усталость, ничто его не отвращает, он ни разу не сказал, что чего-то боится.

Чем он руководствуется, когда, бесстрашный и неутомимый, бросается в свое большое приключение? Думаю, полной оптимизма верой, которой у нас, нынешних, уже давно нет: верой в то, что мир можно описать.

Геродот с самого начала увлек меня. Я часто заглядывал в его книгу, возвращался к ней, к ее героям, к описанным сценам, к десяткам рассказов, к бесчисленным отступлениям. Я каждый раз пытался войти в этот мир, сориентироваться в нем, освоиться.

Это было совсем не трудно. Судя по тому, как он смотрел на мир и описывал его, он человек снисходительный и доброжелательный, мирного нрава и сердечный, что называется, рубаха-парень. В нем нет злости, нет ненависти. Он старается все понять: почему кто-то поступает так, а не иначе. Он не обвиняет человека как личность, он обвиняет систему; не индивид по природе плох, никчемен, извращен, а плоха система, в которой пришлось жить индивиду. Вот почему он выступает за свободу и демократию и против деспотизма, единовластия и тирании: по его убеждению, только в первом случае человек имеет шанс вести себя достойно, быть собой, быть человечным. Смотрите, кажется, говорит Геродот, маленькая группка греческих полисов победила великую восточную силу только потому, что греки чувствовали себя свободными и за эту свободу готовы были отдать все.

Но, признавая превосходство своих соплеменников, наш грек вовсе не пристрастен по отношению к ним. Он видит, что хороший принцип дискуссии и свободы слова легко может породить бесплодную и губительную свару. Он показывает, что греки могут ссориться друг с другом даже на поле битвы, когда на них идет враг. Видя, что на них наступают воины Ксеркса, что в их сторону уже летят первые стрелы и руки врагов уже сжимают рукояти мечей, греки заводят спор, по кому из персов следует нанести первый удар: по тому, который слева, или по тому, который справа? Разве не эта склочность стала причиной того, что греки так никогда и не создали общее, единое государство?

Армии насекомых, которые ранее атаковали только меня, теперь, когда появился Ярда, разделились и образовали два больших, злобных, жужжащих клубка. Не в состоянии справиться с ними, устав от их назойливости, мы взываем к помощи Абду, который, точно древний жрец, отгоняет своими благовонными воскурениями злые силы, принявшие в нашем случае вид агрессивных москитов и кусачей мошкары.

Постоянно откладывая на потом разговор о текущей ситуации в Африке (тема, которой мы обязаны заниматься каждодневно), остаемся с Геродотом. Читавший книгу давно, Ярда говорит, что помнит не слишком много, и теперь спрашивает, что меня поразило больше всего.

Ее пронзительный трагизм, — отвечаю я. Геродот — современник величайших греческих трагиков — Эсхила, Софокла (с которым, возможно, даже дружил) и Еврипида. Его время — золотой век театра, сценическое искусство проникнуто духом религиозных мистерий, народных ритуалов, массовых празднеств, молебствий и дионисийства. Все это влияет на то, как пишут греки, как пишет Геродот. Он представляет историю мира через судьбы индивидов, на страницах его книги, цель которой — сохранить прошедшее в людской памяти, всегда присутствует конкретный человек с именем, великий или ничтожный, добрый или жестокий, победитель или побежденный. Под разными именами и каждый раз в разных контекстах и ситуациях здесь выступают Антигоны и Медеи, Кассандры и служанки Клитемнестры, Дух Дария и копьеносцы Эгисфа. Миф перемешан с реальностью, легенды — с фактами. Геродот старается отделять одно от другого, он не пренебрегает ни одной линией и не устанавливает их иерархию. Он знает, насколько образ мысли и решения человека зависят от живущего в нем мира духов, снов, страхов и пророчеств. Он знает, что призрак, пришедший во сне к царю, может предопределить судьбу государства и миллионов его подданных. Он знает, как слабо существо человеческое, как беспомощно оно перед страхами, рожденными собственной фантазией.

В то же время Геродот ставит перед собой самую дерзновенную цель: увековечить историю мира. Никто до него не пытался сделать это. Он первый, кому в голову пришла такая мысль. Постоянно собирая материалы для своего труда и расспрашивая свидетелей, сказителей и жрецов, он сталкивается с тем, что у каждого в памяти осталось нечто свое, что одно и то же каждый помнит по-своему. Кроме того, за много столетий до нас он открывает важную, но предательскую черту памяти: люди помнят то, что хотят помнить, а не то, что происходило в действительности. Каждый окрашивает реальность по-своему, каждый готовит из нее собственную смесь, в своем стиле. А следовательно, добраться до прошлого как такового, каким оно было на самом деле, невозможно, нам доступны лишь разные его варианты, более или менее правдоподобные, более или менее отвечающие нам сегодняшним. Прошлого нет. Есть лишь его бесконечные версии.

Геродот отдает себе отчет в этой сложности, но не сдается, продолжает свои исследования, приводит разные мнения о каком-нибудь событии или отвергает их как абсурдные, противоречащие здравому смыслу. Он не хочет быть пассивным слушателем, безучастным хроникером, он стремится участвовать в созидании этого прекрасного искусства, каковым является история — сегодняшняя, вчерашняя, совсем давняя.

Впрочем, на создание картины мира, которую он нам передал, оказывали влияние не только его собеседники, свидетели минувших дней. Делали это и его современники. В те времена создатель находился в тесном контакте с теми, для кого он творил. Книг ведь тогда в широком обороте не было, и автор просто зачитывал публике то, что написал; публика слушала, сразу реагируя на услышанное и комментируя его. Ее поведение могло быть для него важным показателем того, принимают ли люди содержание и способ изложения.

Путешествия Геродота были бы невозможны, если бы не существующий в те времена институт проксеноса — друга гостя. Проксенос, или кратко — проксен, был своего рода консулом. Добровольно или за плату он помогал приезжим из того города, откуда сам был родом. Обосновавшийся и наладивший связи на новом месте, он занимался приезжим земляком, помогал ему в делах, в получении информации, облегчал налаживание контактов. Роль проксена была исключительной в этом необычном мире, где боги жили среди людей и отличить одних от других зачастую было трудно. Приезжим принято было оказывать гостеприимство: никогда не знаешь, кто этот путник, просящий о крыше над головой, — человек или бог, принявший облик человека.

Ценным и неисчерпаемым источником служили Геродоту весьма распространенные тогда всякого рода стражи памяти — доморощенные историки, странствующие сказители. До сих пор в Западной Африке можно встретить и послушать гриота. Гриот ходит по ярмаркам и деревням, рассказывая легенды, мифы и истории своего народа, племени, клана. За мелкую плату, даже за скромную еду и кружку холодной воды старый гриот, человек великой мудрости и буйной фантазии, расскажет вам историю вашего края, что и когда в нем произошло, какие бывали случаи, события, чудеса. А правда это или нет, того никто не сможет сказать, да и лучше этого не ворошить.

Геродот путешествует, чтобы ответить на детский вопрос: откуда на горизонте берутся корабли? Откуда они приплывают? Значит, то, что мы видим собственными глазами, — еще не край света? Значит, есть еще и другие миры? Какие? Когда ребенок вырастет, он захочет их познать. Но все же лучше, чтобы он совсем из ребенка не вырос, чтобы немного остался ребенком. Потому что только дети задают важные вопросы и на самом деле хотят что-то узнать.

И Геродот с детским восторгом и горячностью познает свои миры. Самое важное его открытие, что миров много. И что все они — разные.

И каждый важен.

И их надо познать, потому что эти другие миры, другие культуры — суть зеркала, в которые смотримся мы и наша культура. Благодаря которым мы лучше понимаем самих себя, ибо мы не сможем познать себя, пока не столкнемся с другими.

Вот почему, сделав свое открытие — открытие культуры других как зеркала, с помощью которого мы можем взглянуть на себя, чтобы самих себя лучше понять, — Геродот встает каждое утро и продолжает свой путь.